Тони Бранто
Волчье кладбище

Глава 3
Защита монстра

По дороге к лестнице Милек Кочински хмурился, избегая моего взгляда.

– Сэр, клянусь коленкой своей, Адам никакого отношения к ночным шатаниям не имеет. Его нимб по ночам светит так, что не с первого раза уснёшь.

– Не выгораживай дружка, Гарфилд!

– Сэр, Адам – теоретик, не практик. Понимаете?

При всей своей комплекции – невысоком росте и полноте – двигался Кочински довольно быстро и поспевал идти рядом со мной, не задыхаясь.

Мы стали взбираться по широкой дубовой лестнице, глянцево-коричневой, словно густо облитой шоколадной глазурью.

– Да он и белку не проведёт на территорию Роданфорда, если она не из здешних лесов.

Кочински не отвечал и только гневно задирал подбородок. Мы добрались до пролёта, украшенного цветным мозаичным витражом, и расцвеченные им пёстрые лучи упали на наши лица и одежду. Лестница поворачивала на обе стороны. Кочински свернул вправо, в крыло, где была наша с Адамом комната.

– Сэр, взаправду, я…

– Не части, Гарфилд! Мой приказ был яснее некуда – явиться всем.

Я понимал, что нарываюсь на неприятности, но понимал и то, что раз Кочински не вызвал Адама в кабинет, а сам лично несётся в студенческую комнату, чтобы наказать нерадивца, то, верно, придумал какую-то ужасную казнь для него. И я пытался защитить друга.

– Он и не поймёт, чего вы от него хотите! – воскликнул я. – Он не знает ничего о сексе!

– Жить с тобой, Гарфилд, и не знать о сексе ничего… – Кочински метнул в меня грозный взгляд. – Некоторые считают курение не взатяг безвредным. А потом сами не понимают, от чего умерли так рано.

Проректор пошутил. «Может, всё ещё как-нибудь обойдётся?» – с надеждой подумал я.

Через несколько ступеней он добавил:

– Это и твоего приятеля касается.

– А? О чём вы? – не понял я.

Милек Кочински остановился.

– О том, – повернулся он ко мне, жилка у него на виске заметно пульсировала, – что твой сосед опаснее любого из этих оболтусов.

– Адам? – Я ухмыльнулся и тут же поправил рожу: – Да у Адама самое открытое сердце и простая душа…

– В твоём дружке живёт монстр, – ошарашил меня Кочински.

Я наморщил лоб. Монстр?

– Чудовище, которому бы лучше не просыпаться по утрам…

Кочински двинулся дальше. Борясь с подступившей икотой, я в смятении поплёлся следом.

– Клянусь, Гарфилд, когда-нибудь твой дружок сведёт меня в могилу, – говорила со мной проректорская спина. – Он и дьявола к подушке привяжет^[19]!

Возможно, дело в ксенофобии, решил я. Но абсурдность этой мысли тут же осозналась разумом. Род Кочински сам несколько веков назад был приезжим. Может, Милек Кочински не помнит, что по рождению он поляк? Зато я хорошо помню долгий недобрый взгляд его, когда мы с Адамом на вступительные экзамены явились. Главе Роданфорда мы как-то сразу не по нутру пришлись.

Адам тогда предстал перед ним как настоящий гимназист: под мышкой стопка перевязанных верёвкой книжек, на плече – сумка, а в ней пара рубашек и пара запасных очков. На худом лице взгляд куда-то вниз и вкось и суровое какое-то смирение. Адам всегда выглядел так, словно уже знал то самое худшее, на которое вы способны, а главное – был готов к этому.

Родом он из Телевага^[20], откуда его и ещё нескольких детей вывезли под покровом ночи перед началом гитлеровской оккупации Норвегии. Мой дед принял в свой дом на Шетландских островах, где я как раз во время войны обитал, троих пацанов и девчонку. Один, белобрысый, так и остался с нами. Родителей Адама арестовали, возможно, расстреляли. По крайней мере, за девять лет, минувших с той поры, мы ни разу о них не слышали.

Теперь мой отец платил за наше с Адамом обучение. Я вообще-то хотел лётчиком стать, но обстоятельства (честно говоря, отец) были против. Компромисс с отцом нашёлся в Роданфорде, элитном университете, где я – сам себе поражаюсь – уже второй семестр изучаю историю, культуру и языки цивилизаций Древней Греции и Рима.

Вообще, я строил себе карьеру в спорте, в частности в регби. Ну как строил. Просто играл, просто нравилось. Думал, так будет и впредь. К тому же моё тело «с рождения заточено под выносливость», если цитировать школьного тренера, а он нормальным мужиком был, причин не доверять ему у меня не было.

Однако «пока ещё не все мозги вышибли, нужно подавать документы в Эдинбургский университет», – категорически рубил сплеча отец при каждом случае, когда речь заходила о моём грядущем и непременно юридическом, как у него, образовании.

Я грозился, что украду самолёт, улечу и на землю не вернусь.

А Роданфорд, надо признать, оказался красавцем во многом. Пять дней в неделю мы играем в регби, даже участвуем в состязаниях с другими университетами графства. Занятия по истории тоже интересны. Особенно практическая их часть, когда мы можем трогать руками древние артефакты, добытые британскими археологами и находящиеся в нашем распоряжении. Не думал, что я, оказывается, интересуюсь картами караванных путей, связывавших Харран с древней Ниневией, и что к концу первого семестра буду свободно различать исламские культурные слои городищ от римских, а также смогу назвать все признаки интрузивного погребения.

Напрягают разве что театральные постановки. Мы обязаны представить три пьесы за девять месяцев на местных ярмарочных фестивалях. Обязаны не мы, а на самом деле Кочински перед членами муниципального совета, в чьей казне университет особенно стал нуждаться после гитлеровских войн. Уже были поставлены рождественский «Макбет» и мартовские «Ромео с Джульеттой», аккурат ко Дню Содружества^[21]; на конец мая мы репетируем «Сон в летнюю ночь», и ничего глупее наших кривляний под Шекспира представить себе нельзя.

За неделю до каждой премьеры министерская рука выписывает нам двух сестёр-близняшек из городского театра, чтобы те исполнили все женские роли. Профессиональные жрицы Мельпомены. Вы бы их видели. Тицианские Венеры. Одна любовь небесная, другая – земная. Нас выстраивают, как на тюремную перекличку, строго по щели в сценическом настиле, и убедительно внушают всем остолопам – НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НЕ ПРИКАСАТЬСЯ К ГОСТЬЯМ.

– А во имя искусства? – спрашивает кто-то, за чем следует дружный хохот.

Мистер Поттегрю – наш сценический постановщик, сорокалетний франт с коротко стриженным седым ёжиком и молодцеватой выправкой. Натерпелся он от нас, понятное дело, здорово. Мужик он неплохой, подставы никогда не делал, если кто прогуливал занятия. И он единственный, пожалуй, среди преподавателей, с кем можно себе позволить немного панибратства. Иногда мы запросто называем его Пот. Думаю, в таком случае он чувствует себя моложе. Однажды, на Рождество, он даже выпил с нами. И уж точно он – единственный, кто в курсе, что наши благородные гостьи АПРОБИРОВАНЫ ЕЩЁ ДО ПРЕМЬЕРЫ «МАКБЕТА».

Кочински, переведя дух, резко открыл дверь.

Было что-то около восьми, а постель Адама уже была убрана, словно её, как и мою, не расстилали. На широком подоконнике у большого окна с тетрадью и карандашом в руках в контровом свете был виден его тёмный силуэт. Кончик карандаша энергично дёргался вверх и вниз, и Адам, казалось, был полностью поглощён этим действом.

Кочински хрипло кашлянул. Ничего не изменилось.

Я тихо ухмыльнулся, хотя и предвидел громы и молнии.

– Мистер Карлсен! – иронично вежливо начал Кочински. – Не будете ли вы так любезны оторвать ваш чистопородный скандинавский зад от нашего низкопробного продуваемого подоконника и обратить ваше бесценное внимание на недостойнейшего из недостойных в этой жалчайшей обители!

– Одну минуту, – сказал Адам.

Он приподнял брови, вид у него был озабоченный.

– Понимаете, у меня долго не выходил чертополох.

Адам показал рисунок.

– Ваши британские растения на редкость упрямы.

– Я обещаю поговорить с ними, – сказал Кочински. – Если откажутся быть проще, мы непременно их выкорчуем из Роданфорда и посадим другие. Надеюсь, вы меня понимаете?

Его лицо было красным. Он медленно, но верно закипал.

Адам повернул голову и поправил круглые старушечьи очки.

– Конечно. Я считаю чертополох возмутительным. Его не стоит сажать так близко к прохожей части.

Хлопнув тетрадью о подоконник, Адам спрыгнул на пол. Вновь поправил очки. За девять лет я научился распознавать смысл этого жеста в разных случаях. Сейчас он говорил: «Надеюсь, ваше появление имеет смысл, в противном случае вы напрасно тратите моё время».

– Мистер Дарт заходил к вам? – спросил Кочински, напрягаясь.

– Конечно, сэр. Он весьма точен в исполнении всех ваших указаний, – сказал Адам.

– Могу я узнать, что вас так отвлекло, что вы намеренно отказались от посещения нашего пустякового собрания? Неужели всему виной чертополох?

Адам удивился.

– Сэр, вы в самом деле хотите это знать? – спросил он.

– Отчего вам кажется иначе? – скрипнул зубами Кочински.

Адам пожал плечами.

– Утомительно, должно быть, всё знать.

– А вы считаете, я знаю всё?

– Уверен, сэр, вы знаете абсолютно всё, что обязан знать руководитель такого масштабного учреждения, что уже немало. Поэтому не пойму, к чему вам информация о том, в каком направлении растёт сорная трава – на север или на юг? Вы же не ботаник. Сэр…

На лбу Милека Кочински выступили капли пота.

– Кроме того, мистер Дарт сообщил мне причину собрания.

– И вы нашли её недостойной вашего присутствия?

– Наоборот, я считаю такие собрания весьма полезными. В прошлый раз, к примеру, когда пропал кот мистера Секвойи, мы узнали, что ваш сын, сэр, прекрасно готовит кошек. Вы сами сказали за обедом, что еда была прекрасна.

Кочински побелел. Я уже с интересом и любопытством наблюдал за поединком. Прежнего беспокойства как не бывало. Кочински – слабак против моего Адама.

– А семестром ранее, – спокойно продолжал белобрысый, – когда вы сослали нас чистить отхожие места за потасовку в лаборантской, ваш сын наглядно продемонстрировал непереносимость старинным гобеленом бензотриазола и курения в аудитории. Вы многое узнаёте о Тео на таких собраниях, сэр. Это замечательно. Там, откуда я родом, связь отца и сына не так сильна и по большому счёту заметна лишь по фамилии.

Милек Кочински отвернул голову, сосредоточив взгляд на стуле.

– Поэтому я остался в своей комнате.

– Поэтому? – Кочински вытянул лицо.

– Я решил, что сегодня побуду вашим спасательным кругом, тем более мне не терпелось подобраться к чертополоху более основательно.

Адам поправил очки.

– В прошлый раз у вас уши горели, сэр, – объяснил он. – Мне стало вас жалко, вы словно хотели сквозь землю провалиться. Я в этот раз остался в комнате, чтобы в критической ситуации вы имели бы достойный повод, не теряя лица, исчезнуть с собрания куда-нибудь подальше от очередной выходки Тео. И как я понимаю, сэр… ваши уши…

Я машинально посмотрел на предательские уши проректора – их будто бы в малиновое варенье окунули.

Кочински заметил мой взгляд, он растерялся, как школьник.

– Вам же требовалась соломинка, сэр? – говорил Адам куда-то в пол.

Затем он поднял голову с зачёсанными набок светлыми, как выжженная на солнце спельта^[22], волосами, добавив:

– По правде сказать, я завидую Тео. Если бы вы были моим отцом, я не посмел бы вас в чём-то обвинить. Если только не существует статьи закона о чрезмерности отцовской любви. Я не знаю. В этом у меня нет опыта.

Я закусил губу. Адам поразил меня. Он лгал, намекая, что отец его не любил. По крайней мере, я так понял. Мне всегда казалось, Адам злился на отца за то, что тот не взял его с собой в Сопротивление, что его, Адама, в десять лет не поймали и не убили фашисты.

Ещё мне показалось, что этим выпадом Адаму удалось переманить Милека на свою сторону. Теперь, по идее, они должны были сопереживать друг другу.

Глава 4
Откровение Кочински

Кочински, наконец, присел. Вид у него был поражённый, как у гроссмейстера, проигравшего партию сопляку. Он расстегнул пуговицу на твидовом пиджаке, упёрся рукой в колено. Глубоко вздохнул, словно расправляя своё помятое проректорское достоинство.

– Слеп тот, кто отказывается видеть, сэр, – вдруг резко поменял тон Адам.

Кочински поглядел на меня исподлобья.

– Монстр, говорил я тебе, Гарфилд. Сущий монстр.

Я перевёл взгляд на Адама. Чего он добивался, непонятно. Однако же и я не находил иной причины, кроме всепрощающей и, пожалуй, болезненной какой-то любви, по которой Тео сходили с рук его идиотские выходки. А Кочински постоянно искал других виноватых.

Проректор, не глядя в мою сторону, сказал:

– Выйдите, мистер Гарфилд. Пора напомнить нашему иностранному гостю правила поведения студентов в Роданфорде.

Я перекинул взгляд на Адама. Тот стоял непоколебимо, как утёс Прекестулен^[23]. Выйдя, я прикрыл за собой дверь, оставив маленькую щель. Чёрта с два я бы пропустил такую сцену! Наконец-то погляжу, как Адаму вправят мозги.

Кочински тяжело вздохнул.

– Вы говорите, вам отца недоставало, – сказал он вдруг усталым голосом, как будто его отпустило сильное напряжение. – А Тео не помнит матери, ему и двух не было, когда она умерла. Воспитывал этого засранца я один. Всё прощал. Всё разрешал. Я считал это своим долгом – восполнить недостающее. Полная свобода взамен ушедшей матери. Моя мать тоже умерла, ещё при родах, а отец мне с пелёнок позволял дышать только по составленному им расписанию. Оказавшись уже во взрослой жизни, я знал, что буду любить своих детей и плевать на викторианские методы воспитания.

Хотя в Тео я старался воспитывать дисциплину, но слишком любил, чтобы быть строгим. Нянек сменилось море. Они тоже подливали масла – уступчивые, слабовольные шотландки. Он ломал их, а я позволял им любить его слишком сильно. И это всё равно моя вина. Каковы сады, таковы плоды. Теофил – так мой отец его назвал – до сих пор верит, что любить его обязаны все вокруг. От привычек мы нечасто в жизни отказываемся.

– При всём уважении, сэр, добровольно ваш сын от своих заблуждений не отречётся, – сказал Адам.

– А вам бы непременно хотелось устроить ему итонскую порку^[24] в духе Чарли Коллингвуда^[25] на общем суде, да, мистер Карлсен?

Адам поправил очки.

– Нет. Его позабавит такое внимание к его королевской заднице. А право божьего помазанника гласит, что только монарх может устраивать порку собственному сыну. Увы, мистер Кочински, во всём действительно виноваты только вы. И исправить положение – ваша личная обязанность.

Милек Кочински лишь едва кивал, глядя в одну точку. Не понимаю как, но Адам свернул проректора в бараний рог.

– Да, тут, как вы, англичане, говорите, висит нож. Может, если вы найдёте путь к его сердцу, то сможете что-то починить или восполнить какой-то фрагмент…

Адам принялся неспешно расхаживать взад-вперёд, словно разыскивая этот самый фрагмент у нас в комнате, походя на важного гуся.

Вдруг он спросил:

– Тео крещён?

В ответе Кочински послышалась тяжёлая печаль:

– Нет. Я не крестил Тео назло отцу…

Адам значительно кивнул.

– Знаете, баптисты не признают крещения младенцев, потому что их конфессия подразумевает добровольное крещение, а младенцы лишены права голоса. Протестанты ждут, когда человек вырастет, и только тогда предлагают ему присоединиться к их вере. Может, для Тео такой час настал?

– Вы предлагаете мне крестить Теофила? – спросил Кочински.

От удивления Адам остановился как вкопанный.

– Это была бы сущая глупость, сэр! Я имел в виду другое. Придумайте ему занятие, дело, куда он сможет выливаться без остатка. Ведь именно этим баптисты промышляют. И к позорному столбу Тео некогда будет ходить. Когда мне было семь, мой отец знал: чтобы занять меня, нужен учебник по биологии или взрослый детектив. Вы тоже должны знать вашего сына, сэр.

– Иногда мне кажется, что это не мой сын, а сын моего отца… – Кочински выглядел смущённым, даже растерянным, печальная складка пересекла его лоб.

В тот момент я подумал, что Тео необходимо влюбиться. И тут же мотнул головой, как бы поправляя чёлку, приходя в себя от курьёзной идеи. Почему-то я всегда так делаю, когда даю маху, пускай даже в мыслях. Дед, когда я от тоски на корабли выл, повторял, что мне надо влюбиться. А ещё он любил мне с улыбкой цитировать русского писателя Чехова: «Природа постановила, чтобы человек в известный период своей жизни любил. Настал этот период, ну и люби во все лопатки…»

Милек Кочински, словно услышав мои мысли за дверью, сказал задумчиво:

– Меня не воспитывали в любви, мистер Карлсен. К сожалению, я узнал о любви, только когда вырос и повстречал мать Тео. Тогда я дал себе слово, что мои дети не повторят мою судьбу. Всю жизнь я, можно сказать, нахожусь в одной поре. Не физически – духовно.

«Эк тебя зацепило!» – подумал я. Это ж до чего надо взрослого мужика, проректора университета, довести, чтоб он перед студентом душу вывернул. Хотя Адам – не всякий студент.

– Рос я примитивным, отсталым, я сейчас это вижу, – спина Милека сгорбилась на стуле. – Потому что, сколько себя помню, одним делом был занят – корячился на своего отца. Он был тираном, пуще Джона Кита. В смысле, он жив ещё, но… в прошлом году ему пришлось фактически покинуть пост главы Роданфорда. Хотя и пытается диктовать по-прежнему… Слёг, и доктора не дают оптимистичных прогнозов. Ему пришлось уступить мне место. Эта традиция уходит корнями глубоко к моим прадедам. Сыновья продолжают дело рода Кочински.

Я просто прилип к двери. Голос Кочински стал глух, я с трудом разбирал слова.

– Отца бесило от одной мысли, что я усядусь на его место. До сих пор мне, взрослому человеку, бывает боязно и стыдно. За личностную малоразвитость. За то, что позволял отцу себя подавлять. Хотя я пять раз был упомянут в рассылках^[26] во время Первой мировой и по молодости считал сей факт неотъемлемым доказательством своей человеческой состоятельности.

Адам слушал молча. Он стоял вне поля моего зрения, и я не видел его реакции на откровения проректора.

Милек Кочински вдруг рассмеялся.

– Вы двое думаете, что всё о мире знаете.

Он указал большим пальцем себе за спину, точнёхонько в меня, словно наверняка знал, что я тут стою и подслушиваю. Я чуть не сбежал, но потом затаил дыхание и крепче втиснулся в стену. Надо быть последним дураком, чтобы пропустить самое интересное.

– Молодость… Кто из нас знал тогда, чем обернётся жизнь для каждого? Я, Секвойя, Дарт, отец Лерри – тоже так думали, как вы сегодня. Мы ведь все из одного взвода. Одни окопы рыли, одну кровь видели, вместе в атаку ходили. Но почему-то на их сознание война повлиять как-то смогла, закалила душу, а я – остался рабом своего «палочника» отца.

Он замолчал. Послышался голос Адама:

– Отец Лерри? Священник воевал вместе с вами?

– Старик Лерри до войны был бедным и счастливым начинающим врачом. И заядлым бабником!

– Отец Лерри? – удивился Адам.

– Крутил шашни направо и налево. Портил каждую в миле от него. Лесные оргии вашего соседа, мистер Карлсен, – детский срам по сравнению с тем, что вытворял старый бес.

Я чуть было не взорвался и, зажав ладонью рот, подавил хохот.

– А однажды, перед самой войной, он влюбился до беспамятства. Мы думали, всё – повзрослел малыш. Однако не тогда его сломило по-настоящему, а двумя годами позже. Когда нас отправили на западный фронт. Мысленно мы уже сотни тысяч раз попрощались друг с другом, когда из-за баррикад высовывались. В один из таких моментов Лерри закрыл меня от осколка снаряда. Мы оба уцелели, только Лерри тогда ранило. Но даже побывав в полушаге от неминуемой смерти, я остался верным зомби своего отца.

Милек в сердцах крепко стукнул себя кулаком по колену.

– А Лерри пересмотрел всю свою жизнь. Осколок снаряда оказался перстом судьбы. Лерри сказал, что отныне он – слуга Господа. Это Лерри, не знавший отличия Бога-отца от Иисуса! Мы все были сражены.

Кочински достал платок и вытер взмокший лоб.

Я вспомнил встречу нашу с отцом Лерри в первом семестре. Пока тот псалмы во славу Господа пел, я не мог избавиться от мысли, что под рясой прячется садист и любитель полапать мальчиков в приватной беседе. А тут – бывший Казанова оказался.

– Секвойя был богатым наследником, но человеком всегда был славным и открытым. Это хорошо отразилось и на его сыне, хотя родился Питер уже в бедности, когда семья Секвойи потеряла абсолютно всё. Получив должность руководителя Роданфорда, я первым делом разыскал Секвойю. Бедняга, он чуть не спился вконец. А я-то думал, что из него вышел бы прекрасный сценограф для нашего театра. У него, как и у Питера, был талант к лицедейству. Теперь он годился лишь в уборщики, но даже этому радовался несказанно. Многие бросались грабить и убивать после денежного краха, а Секвойя, оказавшись после войны на улице, сумел сохранить достоинство и свои лучшие человеческие качества. То, что Питер единственный, кто учится здесь не за деньги, – мой глубочайший поклон Секвойе.

Платок был уже дважды вывернут, когда проректор продолжал:

– С Дартом мы были дружны больше всего. Закончили одну школу, затем был Роданфорд. Нравы здесь были, как и везде, суровые, под предводительством моего отца процветал в библиотеке эшафот. Старик собственноручно люто порол за любые проделки. Однажды мы вовремя не вернулись с ночной гулянки, и отец обвинил во всём Дарта. Меня ждали розги, а Дарта он исключил из университета.

Стратегически отец поступил неверно. Дарт был моим самым близким другом и, соответственно, часто исполнял роль мальчика для битья, хотя я сам получал до шести розог за раз. Но в тот момент я не смог произнести, что виноват сам, у меня будто судорогой челюсти свело от страха. До сих пор эту сцену вспоминаю.

Кочински потёр рукой подбородок.

– А Дарт был слишком скромным и ранимым, чтобы вообще открывать рот. Оба мы были чересчур скромны. Из-за меня мы тогда не успели к комендантскому часу. Это мне, а не ему, было слишком весело в деревенском пабе. И признаться в этом тирану у меня не хватило смелости.

Дарт заделался военным за год до всеобщей воинской повинности. С таким багажом вариантов у него было немного. Да и отец постарался, воспользовался связями, чтобы Дарта никуда не приняли.

Похоже было, что проректору давно хотелось поговорить с кем-нибудь по душам. А может, ему страшно было возвращаться к своим проректорским делам и разбираться с нашей ночной прогулкой и засранцем Тео. Кочински продолжал погружаться в воспоминания.

– Позже мы попали с ним в один батальон, случайно или почти. В любом случае мне хотелось разыскать его, сказать, что я сожалею. Дарт не был на меня в обиде, хотя выходило, что его многочисленные рубцы на заднице были получены зазря. Четыре года учёбы у него пошли прахом. Я обещал ему, что он вернётся в Роданфорд, когда мой отец уйдёт на покой. Ждать пришлось долго, старик до гниения в суставах держался в седле, но… Обещание своё я сдержал.

Кочински облегчённо вздохнул. И я за дверью тоже вздохнул. Я начал сочувствовать проректору. Мой отец всё же лучше.

– Вы правы, мистер Карлсен. Монарх здесь я, и только меня Тео может винить в своём моральном уродстве. Я и физически не больно-то вырос. Как будто бог меня наказал за мою никчёмность. Даже война не смогла пробудить во мне силы действовать.

– Вы отменили порку, – напомнил Адам.

– Не следовало мне этого делать, – признался Кочински. – Мягкотелым я был в начале своего первого семестра. Вычищал следы тирании из Роданфорда.

Внезапно тон сменился на более привычный, сухой.

– Мне следует серьёзно подумать о возвращении розог. Но я всё-таки считаю любовь сильнее розги. Я бы очень хотел, чтобы Тео смог полюбить кого-нибудь, кроме себя. Но у него рост, как у его деда, выше шести футов, и чувство превосходства над остальными.

Милек Кочински встал и теперь направлялся к выходу.

– Старик мой лежит в кровати и умирает, но даже в таком положении смотрит на меня сверху вниз. Ни одного из принятых мной решений не одобрил. Нрав ему мой кажется снисходителен слишком. Подчинённых надо брать с квалификацией и безупречными рекомендациями, а не из моральных калек, говорит он.

У двери Кочински остановился. Я отошёл чуток в сторону.

– А в прошлом году я снова женился. На молодой. И старик заметил, что Анна не заслуживает такой рохли, как я. – Он резко повернулся к Адаму. – И знаете, что я ему ответил?

Адам молчал, или я не услышал его ответа.

– Пожелал ему хорошенько просраться!

Кочински рассмеялся. Я сам еле сдержался от одобрительного возгласа. Молодец проректор!

О новой миссис Кочински мы немного слышали. И в основном то были на редкость пошлые реплики, кинутые во всеуслышание её новым пасынком. Вкратце, если им можно верить, Анна Кочински – весьма недурна.

Поуспокоившись, Милек Кочински отворил дверь в коридор и, завидев меня, ничуть не удивился и не возмутился, словно я и должен был стоять там, где стоял, и сказал сухо:

– Отец Лерри был прав, говоря о нынешних Иезавелях. Вы должны понимать, мистер Гарфилд, у этих девиц не первый сезон охоты. Испокон веков они ходили и совращали студентов. Вас, Гарфилд, конечно, совращать не нужно, но не у всех из вас есть голова на плечах. Много тех, кто головой в штанах думает чаще, кто может клюнуть и напортачить, а распутывать нам.

– Клюнуть? – удивился я.

– Кто-то из вас, в силу юного возраста, может обидеть одну из них. Мало ли на что тогда она решится. Пойдёт в муниципальный совет, расскажет о растлении, что чинят наши студенты. Вы должны понимать, что в этой игре не только вы, в ней – мы все. Роданфорд – не проходной двор. Не один будущий политик его окончил…

Усталый голос опустился в официальный, немного раздражённый регистр. Кочински словно бы вспомнил о важности суровых проректорских обязанностей.

– И когда я говорю «мы все», я имею в виду и вас, мистер Карлсен. Я требую от всех личного присутствия. Не мы сегодня устанавливаем правила жизни, за нас это делают другие. И тогда вы, мистер Карлсен, можете кончить вовсе не доктором наук, как вам кажется.

Откровений и смеха будто не было, и Кочински, вероятно, жалел уже, что дал слабину, поступившись железными проректорскими принципами.

– Уже девять лет я живу в чужой стране, не по своему желанию, сэр. Не говорите мне, что жизнь может измениться. Я это знаю, сэр. Я узнал это раньше, чем вы, – сказал ему Адам. – Но я ни на что не жалуюсь.

Рука Кочински скользнула по дверному косяку, его взгляд будто бы говорил: «Жаль, что меня в десять лет от отца не увезли…»

Он обратился к нам уже через плечо:

– Не покупайте сигареты в лавке О’Брайена, Гарфилд. Студенты Роданфорда официально не курят, а ирландцы неофициально – всё ещё наши враги.

На этом он удалился. Я вернулся в комнату и наконец-то плюхнулся на свою скрипящую никелированную кровать, как следует растянувшись.

– Один вопрос – зачем?

Адам ответил:

– Я не сомневаюсь, Макс, что устроить оргию на территории Роданфорда идея твоя.

Я холодно покосился на соседа, затем ухмыльнулся.

– И что с того? – зевая, промямлил я.

– Как будто ты не знаешь Тео, – Адам поднял тетрадь с подоконника и начал заново изучать свой рисунок.

– И что с того?

– Он развлечётся, но, когда ему надоест, сдаст зачинщика, а с самого, как с гуся вода.

– Он бы не сделал ничего подобного. Я дал ему сигарету.

– А, я не знал этих подробностей. – Адам отшвырнул тетрадь. – В таком случае извини.

Я не ответил.

Цитируя Марка Твена, настоящий друг с тобой, когда ты неправ. Когда ты прав, всякий будет с тобой.

Это правда, Адам постоянно вытаскивал меня из передряг. По-скандинавски просто. Но что за работа при этом кипела в белобрысой башке той, догадаться можно было разве что по взгляду.

Неоднократно я слышал пошлый афоризм, что глаза наши имеют свойство впитывать ужас, который могли наблюдать. У Адама глаза медно-ржавого цвета, какой луна бывает при затмении. Ужасные, ужасные глаза! Я живу с ними девять лет и до чего дожил: избегаю их, словно уберегаю легко вскипающую кровь от щепоти перца.

Иной раз во время бессонницы я всё жду, когда Адам, давно отошедший ко сну, вдруг повернёт по-совиному голову и я увижу вновь эти глаза. И всё не из-за какого-то ужаса пережитого, а потому что в Адаме прячется садист. Если порассуждать, не так уж и прячется, а в открытую проводит свои эксперименты над людьми. Мы с ним братья по случаю. Мясорубка военная нас в один фарш сдавила. Но в наших отношениях я – как дым, не имеющий силы против железа.

Пошарив в тумбочке у изголовья кровати, я достал моток ниток с иглой и запасную пуговицу, затем снял рубаху. Пуговица плоская, но ведь меня дед учил, как делать ножку из нитки. Так что минут за десять справлюсь.

– У меня есть для тебя поручение.

– Всё что пожелаешь, – опять сквозь зевок ответил я.

Адам сосредоточенно набивал рюкзак учебниками.

– Задание с целью перевоспитать тебя. И пожалуйста, прими это не как обузу. Просто так будет лучше, – подытожил он, а затем шлёпнул готовый рюкзак у выхода.

Мне кажется, я был пока что главным экспериментом в его практике. Время от времени Адам подыскивал мне нужную, на его взгляд, почву, сажал, как растение, удобрял и следил за плодами своих опытов. Но вы ведь знаете третий закон Ньютона: действие рождает противодействие. В векторной форме это выглядит так:

m₁a₁ = – m₂a₂,

где а значит Адам, а m значит Макс. Иными словами, Адам читает нотации, а я сопротивляюсь. Как видите, я всегда выхожу со знаком минус.

– Лучше для кого: тебя или меня? – спросил я. Хотя ответ и так знал.

Адам заботился обо мне, как о своём сыне. Сублимировал в меня всё то, чего недополучил от отца. Их отношения, вернее их скупость и непродолжительность, были корнем всей повёрнутой сущности Адама. Когда ему становилось особо паршиво, он брался щёлкать меня и вытряхивать из всех моих кладовых содержимое, отвлекаясь таким образом от собственного содержимого.

Даже за девять лет я не научился быть готовым к тому, что меня в любой момент раскусят, хотя стараюсь этого не показывать. Но будто бы Адаму требуется что-то показывать. Слова его частенько задевают меня за живое. А его взгляд – хотя, возможно, только цвет глаз ореховый – мне сегодня почудился во взгляде Джульетты. И я понял, что не давало мне пойти с ней на завтрак. В её глазах был слишком тот карий оттенок. Слишком. А я его давно уже стал бояться.

Монстр, взаправду. Точно монстр.