Том Торк
Неповиновение
– Сбежать, так и не попробовав? Где же твой дух приключений и авантюризма?
– Как же я справлюсь одна? – Катя посмотрела в глаза Пете Царёву.
– Ты не одна, – он протянул ей руку, – всегда есть люди также, как и ты недовольные происходящим.
Катя самостоятельно поднялась на шатающиеся ноги, ей было безумно холодно, горло болело, голова раскалывалась, руки то и дело сковывались, тело часто непроизвольно вздрагивало, всё это подкреплял сквозняк, ходивший по храму. Выбравшись из злосчастного места на улицу, где уже во всю стоял поздний закат, Катя оглянулась. Улочки были пусты, все постепенно готовились ко сну, по-видимому, вечерняя церемония отменилась из-за очищения. Бродя по улочкам, Катя невольно заглядывала в низкие окна домов. Обстановка в них была скудной: солома на полу, старые, давно продавленные кровати, невысокие столы, представляющие из себя плоские валуны, на которых обыденно стояла деревянная посуда, ни ложек, ни вилок не было (впрочем, едва ли Катя знала о существовании подобных предметов быта); никогда ни в одном из домов не было свечей, либо какого-то другого света, считалось, что всё нужно делать только под Его ликом, а ночью нужно отдыхать от тяжёлого рабочего дня. Перьев, как и каких-нибудь иных письменных принадлежностей не было, только Он мог писать и только одну книгу – священное писание, на котором детей учили читать, которое заставляли учить и зазубривать до дыр, незнание или забывчивость неминуемо приводило к наказанию, самых «безграмотных» сводило в могилу. Так, например, мальчик Глеб, получивший фамилию-прозвище Уродов, родился с дефектом речи, неприятной внешностью и с кривыми ногами, из-за которых едва мог передвигаться, всё это произошло, вероятно, из-за кровосмешения, распространённого на острове. Он был не в состоянии не столько выучить писание, сколько внятно прочесть его, к тому же никак не мог пройти и десяти шагов, не упав, за что был отправлен в открытое плаванье на горящей, протекающей лодке, погиб от удушья дымом. Или Соня Заразова, родившаяся с некой быстро распространяющейся болезнью, которой в скором времени заболела половина жителей острова, была заживо сожжена на костре, вместе с частью посевов, труп не был отправлен море, чтобы не отравить Его, кости закопали глубоко под землю в каменный гроб. И это не единственные случаи, происходившее со времён правления Анны Плутовской, так делали все её предшественники, и не для жестокости, не для жертвоприношения, а лишь для того, чтобы избавиться от неугодных, непригодных к труду. Всем по большому счёту было всё равно до того, как выглядел человек, но, так как он отличался от остальных в него непременно все бы плевались и сторонились, но убивать – нет. Анне Плутовской было важно держать сильных и трудоспособных людей так, чтобы они чувствовали себя лучше остальных, ощущали своё превосходство, считали себя абсолютно свободными, но чтобы при этом такие люди были бесконечно преданы ей и исполняли любые поручения, за это они постоянно поощрялись, то женщинами на любой вкус, то изысканной едой, то политикой, в которой якобы решали дела на острове, помимо этого им предоставлялись куклы для битья, например, как Катя, так чтобы через них удавалось воздействовать на сильных людей, заставляя их чувствовать стыд за своё чадо, которое непременно должно быть, вымещая на него накопившуюся злобу и энергию, держа их тем самым в ежовых рукавицах. Позднее, когда верные ей псы становились стары и непригодны, детей, которых они обыденно принижали, вынуждают травить своих жестоких родителей, чтобы уже они почувствовали свою полную безнаказанность и превосходство, чтобы они думали: «Я могу всё! Весь мир передо мной и перед Матерью, открывшей его для меня», и круг замыкается. В таких условиях никто и не думал устроить революцию или бунт против Матери, сильные упивались властью, слабые, либо умирали, либо старались всеми силами выжить. Такой животный мир существовал и, пожалуй, продолжил бы существовать, если бы не одно «но». И дело вовсе не в Кате, которой была специально подсунута книжка для её неповиновения и последующего пресечения, и не в том, чтобы Аня могла беспрепятственно сойтись с овдовевшим Борисом Боголюбовым, представителем сильных людей, для того, чтобы родить сильного мальчика перед собственной кончиной. Дело было в том, что их забытый на карте закрытый остров, внезапно понадобился. Оказалось, что их земля была богата драгоценными камнями и чёрным золотом, так необходимым в условиях дефицита. К тому же они выгодно располагались на границе потенциального противника, потому шли переговоры по передаче острова в руки властей. Почему же местные власти не отбили остров силой? А потому, что силами противника была организована группа активистов, считающих, что земля должна принадлежать живущему там народу и не может быть национализирована властями. Безусловно, все эти люди с плакатами и лозунгами не представляют, что на самом деле происходит на острове, они никогда не ступали на его землю, никогда не говорили с людьми, живущими там. Для них, а точнее для их карманов всё это было неважно, главным был шум, создаваемый и искусственно раздутый ими. Что же Анна Плутовская? От такого предложения для неё было грешно отказываться, в юности она была на большой земле, а потому представляла силу денег, которые сулили ей, понимала и расположение противоборствующих сил, а потому, отказываясь от всех прочих почестей, предпочла уплыть богатой, спрятаться и дожить свой век в роскоши, жители острова всё равно едва ли смогли бы найти её, потому как были необразованны и зачастую сильно недоразвиты, в отличии от неё, знавшей и биологию, и математику, и отчасти психологию, выращенную своей матерью, чтобы управлять людьми острова. В общем, Анна Плутовская ждала, потирая руки, когда сможет бросить надоевших ей людей. А пока она ещё больше держала всех в голоде и нищете, сжигая посевы и уничтожая хоть сколько-нибудь целые лодки. Всё в её голове шло хорошо: Василий Комендантский, который с рождения был туповат, но вырос огромным амбалом, косил с утра до вечера траву и пшеницу, рубил дрова, а вечером, практически без сна, патрулировал пустые улочки в поисках нарушителей, Борис Боголюбов был усыплён Аней, которая по приказу завела с ним роман. Прочих же сильных мужчин не было, лишь дети, да безумные женщины, молящиеся за всё подряд Богу, который, безусловно, был выдуман давным-давно прабабкой Анны Плутовской, решившей однажды заполучить власть в свои руки. Таким был расклад к текущему моменту, конечно, Матерь, не учла, что Катя каким-то чудом выживет, не учла, что книжка, написанная ею от балды по памяти из какого-то старого сборника детских сказок, настолько сильно повлияет на неокрепший разум маленькой девочки, глупо решившей, что сможет что-то изменить, имея за собой смутные идеи и желания. Как и не учла, что вместо корабля и денег к ней едет военный лайнер, высланный местным правительством секретно.
Наконец, Катя дошла до своего жилища, заглянула в окно и увидела там Аню и отца, стоявших напротив друг друга и державшихся за руки. В глазах Ани горела восторженность и чувство величия вперемешку с превосходством над силой, которую она могла обуздать и подчинить себе, у пятидесятилетнего Бориса Боголюбова же зияла пустота и безразличие, ему было всё равно, что ощущала, воображала и думала «возлюбленная», он потянулся к её плечам, последняя покорно и, тихо смеясь, склонила голову, посмотрела в окно. Панически взвизгнув, она ткнула пальцем в окно, где стояла Катя, с отвращением наблюдавшая за происходящим. Отец взглянул на неё с такими же эмоциями и, размяв кулаки, направился к двери дома, запертой на ключ. Пока, Борис Боголюбов возился с замком, Катя приготовила камень в руке, готовясь кинуть тому в лицо, за все те унижения, теперь не только за себя, но и за мать, честь которой вот-вот бы осквернилась.
– Ни к чему насилие! – воскликнул Петя Царёв, – лучше поговори с ним, и он непременно поймёт тебя. Силой ты не решишь конфликт, а лишь усугубишь его! – тщетно пытался достучаться он до Кати, – попытайся понять его, поговори с ним, хотя бы попытайся, – призывал Петя Царёв, тряся Катю за плечо и заглядывая ей в глаза.
– Отец! – крикнула Катя, дверь всё не открывалась, видимо замок слишком сильно проржавел, – почему, отец? Почему ты бьёшь меня? Почему не вступаешься за меня? – она начала плакать, переходя на крик, головы соседей появились из домов, кто-то побежал в сторону храма, – за что ненавидишь меня? Разве я сделала что-то плохое? Вспомни, как нам было хорошо вместе с мамой, пока она не умерла. Так почему ты мстишь мне, а не судьбе? Разве я виновата в её смерти? – Катя стала бить по дубовой двери кулаком, звуки за которой прекратились, камень упал из её рук, она начала рыдать во всё горло, – за что? Что я тебе сделала? – пока Катя продолжала повторять эти вопросы, дверь, наконец, поддалась и медленно отворилась. Перед ней стоял понуренный отец, смотрящий на то, как его дочь, усевшаяся на корточки, рыдала, крича и страдая. Она рухнула к его ногам, отец наклонился к ней, обнял её прыгающие плечи и, посмотрев на Матерь, кивнувшую ему в знак согласия, ударил Катю по затылку.
Катя пришла в себя, когда в неё плеснули холодной водой из ведра. Привязанная к колонне, она была на всеобщем обозрении, практически полностью раздетая, демонстрировала всем свои синяки и раны, укрывавшие тело. Голова болела, в глазах двоилось, слёз не осталось, хотелось пить. Стояла ночь, немногочисленные свечи, сохранённые похоже, как раз для такого случая, освещали и Катю, и Матерь, стоящую за кафедрой, последняя вознесла руки вверх, сказав:
– Дорогие братья и сёстры! Вы можете видеть человека, который окончательно сбился с пути. Слабую, кричащую, паникующую, плачущую. Очищение ей не помогло, её душа всё ещё не принадлежит Ему, в ней всё ещё бес, она всё ещё безумна, тому подтверждения её неблагодарные слова, высказанные Борису Боголюбову, нашему дорогому защитнику порядка, славному работнику и искренне верующему человеку. То, что она сказала, ранит в самое сердце, я понимаю тебя, а потому раз встреча с Ним не помогла, то единственное, что остаётся это отдать душу юной Кати Ему во владение раньше положенного. Отправим её на корабле, пусть плывёт и не возвращается! Пусть корабль спокойно доплывёт до глубин Его, и пусть смерть её будет быстрой. Помолимся, ради спасения и вознесения!
– Я не желаю ей смерти, – угрюмо сказал Борис Боголюбов, смотря в глаза Матери, та опешила.
– И я не желаю, такова воля Его, – глаза Анны Плутовской на время забегали, но она тут же пришла в себя.
– Так пусть он изменит свою волю, – напирал Борис Боголюбов, смотря на дочь, как будто бы говоря: «я не желаю что-то менять в своей жизни». Анна Плутовская недовольно смотрела на него, задрав нос, Василий Комендантский уже стоял за спиной неповинующегося.
– Вот он твой шанс всё изменить, – сказал Петя Царёв, разрубив мечом верёвки.
Встав, Катя начала говорить, смотря поочерёдно, то на Анну Плутовскую, то на Бориса Боголюбова:
– Не нужно отец, коли Его воля такова, то пусть, не держи меня, а отпусти, живите с Аней, не вспоминая обо мне, пусть у вас родится ребёнок, пусть мальчик, как ты всегда и хотел, обучи его всему тому, что умеешь сам и, когда ты состаришься, умри удовлетворённым. А на счёт меня не беспокойся, мне незачем жить в таком месте. Пожалуй, только сейчас я в действительности чувствую себя свободной, когда мне предлагают навсегда покинуть это место. И даже, если меня ждёт лишь сметь, то пусть я встречу её с улыбкой, а не с равнодушием в глазах. Незачем спорить с Матерью, тебе ещё долго-долго служить ей, не нужно портить отношения, не потеряй возможность быть свободным, хорошо? А я не потеряю свою. Прощай навеки, отец, прощай Матерь, прощай Аня, прощайте Василий, прощайте все вы! – она подошла к Ане, – единственно попрошу вернуть вещь, принадлежащую мне, – Аня с раскрытыми глазами, полезла в складки своей одежды и, не смотря на Матерь, протянула Кате книжку. Последняя, вернув любимую вещь, последний раз посмотрела на Петю Царёва, смотрящего на неё болезненно, чуть не плача, и рассмеялась.
Фраза.
В некотором волшебном царстве, в некотором волшебном государстве лилипутов и великанов действовало правило: «кто особенно отличился – вырос, кто же бездельничал или делал вещи незаконные – уменьшился». В таком мире жил-был лилипут госслужащий Михаил Миронович Милков. Его работа заключалась в написании следующей строки: «малые дела для маленьких, великие – для великанов», из раза в раз он повторял заветную строчку в каждом выпуске ежедневника «маленькие вести». Так шло время, год, два, три, но несмотря на упорный труд и бескорыстный характер Михаил Миронович не рос, а напротив с каждым днём становился всё меньше и меньше. Пока однажды не повстречал её – Марию Митрофановну Мишурову, редактора и автора нескольких статей, которая была выше его в десять раз. На неё кричал начальник:
– Никакой самодеятельности! Никакой-с! Я не позволю вам критиковать-с! – на старый манер кричал Родион Родионович Зверев.
Остановившийся Михаил Миронович некоторое время смотрел на перепалку, после, когда его уже потянуло назад в офис за рабочее место и мысли стали твердить только: «Это не твоё дело, не суйся и не станешь ещё меньше и незначительнее», в нём внезапно что-то щёлкнуло, он собрался с мыслями и подошёл к подошве Родиона Родионовича Зверева крикнув:
– Уважаемый! Уважаемый! Как смеете вы кричать на женщину? Где ваши манеры?
Его не услышали. Он стал трясти штанину начальника, чтобы привлечь его внимание. В это время Родион Зверев багровел, срываясь и переходя на новый уровень крика – истерический. Сотрудники вокруг, все маленькие, отводя взгляд, быстро шли до своих коморок, чтобы из них в безопасности увлечённо понаблюдать за зрелищем. Только Михаил Миронович не отступал и всё привлекал и привлекал к себе внимание, теперь взобравшись на ботинок и маша руками. Однако на него вновь никто не обратил внимание. Любой другой уже бы отступил, смирившись с тем, что из подобной затеи ничего не выйдет, а если и выйдет, то непременно только во вред, потому как никто не любит выскочек и людей, сующих нос не в своё дело. Но для Михаила Мироновича, очарованного красотой и виртуозностью слога Марии Митрофановны, произведения которой всё никак не хотели добавлять ни в одну страницу газеты, из-за чего её работы гуляли по всем отделам, это было делом чести. Наконец, оглянувшись вокруг, посмотрев на высунутые лица, он обратился к ним:
– Что же вы смотрите, помогите мне!
Никто не ответил, хотя каждый услышал его мольбу, все, как черепахи, попрятали головы в удобный панцирь и затаились, поглядывая теперь за зрелищем с осторожностью, даже с опаской. Никто не хотел вступаться за Марию Митрофановну, становящуюся всё ниже, никто не хотел перечить начальству, все думали лишь о собственном благополучии, тем не менее, наблюдали за каждым действием этой тройки, будто бы это было самое интересное событие в их жизнях. Поняв, что помощи ждать неоткуда, Михаил Миронович подошёл к Марии Митрофановной и, постучав по её каблуку, прокричал:
– Уважаемая! Обратите хотя бы вы на меня внимание!
И, на его счастье, Мария Митрофановна посмотрела вниз, но ничего не увидав, взяла бинокль. Удивлённый Родион Зверев последовал её примеру, резко замолчав. Михаил Миронович жестами показал, что хочет поговорить с начальником, на что последний наклонился к нему и, побагровев ещё больше, стал кричать:
– Как смеете вы прерывать важный разговор двух людей, которые выше вас! Вам неизвестно, как должны маленькие люди общаться с большими?! Или вы разучились писать?! Как вас зовут?! Кем вы работаете?! Немедленно отвечайте!! Немедленно-с! – кричал он, не давая Михаилу Мироновичу вставить свои пять копеек. Наконец, когда Родион Зверев устал говорить и начал тяжело дышать, Михаил Миронович спокойно сказал:
– Меня зовут Михаил Миронович Милков, я работаю на четырнадцатой странице, в строке последней. Как вы… – договорить он не успел, Родион Зверев вновь стал кричать на него, грозясь распустить всю четырнадцатую, последнюю страницу газеты, что все они тунеядцы и лишь делают вид, что действительно работают, в отличии от него, главного прочтителя. Вся злоба, накопившаяся в Родионе Звереве за утро, теперь лилась, как из ведра на маленького Михаила Мироновича, однако он не становился от этого меньше, а наоборот, даже немного вырос, смотря на начальника с высоко поднятой головой, так будто бы он был выше него. Осознав, что крики никак не влияют на Михаила Мироновича Родион Зверев уже собрался пнуть его, лишь бы хоть как-то навредить, но был остановлен Марией Митрофановной:
– Что же вы делаете, Родион Родионович? Оставьте, оставьте, не тратьте время, пойдёмте.
– Я запомнил твоё имя. – пригрозил Родион Зверев, уходя и наблюдая за выражением лица Михаила Мироновича, ожидая увидеть ужас, но вместо этого увидя спокойство, будто бы говорившее: «Хоть ты и не дал мне ничего сказать, я вышел победителем в этой перепалке», что ещё пуще взбесило начальника, который стал жаловаться на это Марии Митрофановной, которая тут же принялась его успокаивать. Она же благодарно взглянула на жертву Михаила Мироновича.
На другой день, радостно идя, Михаил Миронович подошёл к своему рабочему месту, однако любезные коллеги, насмехаясь над ним, сообщили, что теперь он работает в другой части здания. Собрав свои немногочисленные вещи, работник вышел.
До нового офиса предстоял долгий путь. Михаил Миронович прошёл мимо бесчисленного количества людей, снующих туда-сюда, не знающих, чем себя занять, потому как их работа, выполненная за пятнадцать минут, более не требовала их присутствия и участия, однако и уйти они не могли, так как за прогул могли уволить или понизить до такой планки, что тебя никто больше никогда не увидит.
Прошёл и мимо «лестницы» – машины, позволяющей вмиг стать выше, но она была лишь приманкой, которой пользовались высокие бездельники, сторожащие своих жертв, готовясь пинать и топтать людей, желающих быстро подняться. Для них это было развлечением, и казалось, что, стоя на горах трупов, они действительно становились выше. Как это часто и бывает, вокруг «лестницы» столпилось большое количество людей, все они, стоя полукругом, шумя и в общем-то ничего не делая, смотрели на одиночных бедолаг, которые, не помогая друг другу, пытались зайти в чудесную машину. Однако, ни у кого не получалось, ведь машина изначально не создавалась для того, чтобы помочь, наоборот её предназначением было развлечь высокую публику, довольствующуюся всеми благами большой жизни.
Подойдя к толпе маленьких людей, Михаил Миронович спросил у одного мужика, стоящего позади и скандирующего: «Дави! Дави!»:
– Уважаемый, скажите, зачем вы смотрите это?
– Как это зачем? – разозлился мужик, – им весело, значит должно быть весело и мне.
– Но, позвольте, что в этом весёлого?
Мужик не ответил, лишь махнул рукой, как бы говоря: «своими расспросами ты мешаешь смотреть». Посмотрев некоторое время на бойню и не найдя в этом ничего весёлого, Михаил Миронович пошёл дальше, оставив в голове мысль, что нужно предостеречь людей, идущих на верную смерть. Наконец, он дошёл до двери с нужным номером, однако она была сильно ниже, чем позволял его рост. Михаил Миронович подумал, что кто-то верно ошибся или не так запомнил переданные числа, но, чтобы лишний раз не возвращаться, решил войти. Внутри его уже ждали, тут же сунули в забитые руки ручку и повели к рабочему месту, где были написаны его инициалы. Вручили работу, ту же, что и была, и тут же покинули его. Вздохнув и неестественно согнув шею, Михаил Миронович уселся работать:
«Великие дела для маленьких, пустые – для великанов». Нет, не так. Фраза точно звучала иначе. Он почесал затылок, отчего случайно задел потолок, сотрудники вокруг зашипели от поднятого шума, Михаил Миронович извинился и принялся смотреть на злополучную фразу, которая никак не хотела вырисовываться, выходило то «Великие дела для маленьких, кровавые – для великанов», то «Великие дела для маленьких, разрушительные – для великанов». Тяжело вздохнув, из-за чего пришлось снова извиняться за шум, Михаил Миронович отложил ручку. В тот же момент отворилась дверь офиса, зашёл последний работник, место которого пустовало, он восторгался во всё горло, не обращая внимания на «Ш-ш-ш»:
– Как же хороши! Какая страсть! Какой успех! Какое рвение! – повторял он, чуть ли не подпрыгивая на месте, после заметил нового коллегу и, недовольно поморщившись, протянул ему свою маленькую ручку, – Лаврентий Леонидович Лицемеров, будем знакомы, – во весь голос поздоровался он.
– Михаил Миронович Милков, будем.
– Как же хорошо! – продолжал восторгаться он, – ты видел, как они раздавили этих любителей? Сущее удовольствие!
– Я видел, но лишь мимолётно, однако скажите какое в этом удовольствие?
– Как это какое? – удивился Лаврентий Лицемеров, – истинное удовольствие наблюдать, как сильные показывают прочим своё превосходство, как бы говоря: «у нас нет места для всех, только для тех, кто действительно готов рискнуть и поставить всё». Какой азарт! Я многих недостойных знал и видеть, как они умоляют, кричат, ну, это что-то неописуемое.
– Всё равно не понимаю, почему никто не отговаривает их, не хочет помочь?
– Зачем же их отговаривать? Всё на добровольной основе, заплатил денежку, пошёл к «лестнице», всё просто. А зачем помогать? Машина сработает только для одного, это всякий знает.
– Как? Это ещё и платно?
– Конечно, нужно же на что-то содержать великанов. Стоит, правда, дороговато, я до сих пор не смог накопить.
– А вы, что же, собираетесь участвовать?
– Само собой! Но вы не беспокойтесь, у меня есть тактика, видите, как все вокруг напряглись? Хотят узнать, как систему обмануть, но я не скажу им, – Лаврентий Лицемеров нервно улыбнулся. Сотрудники вокруг казались нормальными и незаинтересованными в некой тактике, – и вам не скажу, никому, даже под дулом пистолета!
– И скоро вы собираетесь применить вашу тактику?
– В самом скором времени. После получки, а ты, что же хочешь со мной? Союзников не беру, сам понимаешь в машине место только для одного.
– Нет, что вы, меня это вовсе не интересует, мне кажется, что гораздо быстрее будет дорасти самостоятельно, чем уповать на резкий подъём, который, к тому же сулит смерть, так и вернее, и надёжнее выйдет.
– Что вы говорите! Быстрее? Надёжнее? Отнюдь! Я коплю уже пять лет, в жизни бы не вырос до тех размеров, которые даёт «лестница»! Быстрее! Да что ты знаешь? Посмотри на себя, до сих пор не вырос! Тебя даже поместили не по размерам, чтобы стал меньше! Что же ты не вырос, раз такой умный?
– Чем выше растёшь, тем меньше свободомыслия, а я это ценю и в себе, и в людях. К тому же наверху не осталось людей, готовых помочь, там все думают только о себе.
– Если думать не о себе, то и вырасти не удастся, вдобавок, те у кого есть власть думают гораздо свободнее остальных. Ты глупец, если думаешь иначе.
– Имея власть, мысли будут лишь о том, как её удержать. Едва ли те великаны на «лестнице» думают о том, что можно помочь, направить людей, вознести до своего уровня, не прося ничего взамен.
– Вознося всех, никого не останется внизу, вся система рухнет.
– А разве должно быть так, чтобы кто-то был выше или ниже другого? Разве мы все не должны быть равны?
– Кто-то должен руководить.
– Кто-то должен, но не те, кто думают лишь о себе.
На том разговор закончился. Все остались при своём. Едва ли Лаврентий Лицемеров задумался над словами Михаила Мироновича, он лишь посчитал того идиотом, не понимающим устройство и законы мира. А после, общаясь с коллегами, сплетничал про него, и, как бы невзначай, рассказал о своей тактике, которая, впрочем, мало кого интересовала.
Дни шли, заветный заголовок всё никак не получался. Газета выходила так, без него. Никто за всё это время не подошёл к Михаилу Мироновичу, не спросил про строку, место под которую пустовало, все были или равнодушны, или делали свою работу, смотря на остальное сквозь пальцы. Листы тратились, ручки исписывались, казалось, что если однажды Михаил Миронович не явится на работу, то уволят его не потому, что он не отметился, а из-за коллег, которые тут же сдадут, потому как тот сильно мешал их однотипной работе, заключавшейся в проверке правильности написания буквы «А». Причём этим занимался не один человек, и даже не весь их отдел, а целый этаж, состоящий из сорока офисов. Все они перепроверяли одну и ту же букву, делая это по очереди, при этом возводя важность своей работы в абсолют, гордясь тем, что делают: «если бы не мы, кто-нибудь бы наверху неправильно бы понял букву, за ней слово, за ним предложение и вообще всю газету, тогда было бы ужасно плохо, потому потрудитесь быть благодарными». Михаил Миронович не понимал смысла нахождения большинства людей, потому как едва ли была буква, которую можно было спутать с заглавной «А», но он молчал, не тратил время на бессмысленные разговоры, а пытался разобраться в фразе, которую никак не мог вспомнить, он даже возвращался в прежний офис, только для того, чтобы вспомнить, однако ничего в голову так и не шло, его только прогнали, кидаясь клочками бумаги.
И так, уменьшаясь в размерах, шло время, пока однажды его не остановил один лилипут. Михаил Миронович не сразу заметил чьё-то присутствие, однако, когда кто-то настойчиво стучал по его ботинку и дёргал штанину, великан, достав бинокль, посмотрел на нарушителя спокойствия. Ба! Это же Мария Митрофановна собственной персоной, только уж очень маленькая. Не поверив собственным глазам, он поднял её к глазам, разглядывая.
– Что же случилось? – осторожно, чтобы ненароком не сдуть лилипута, спросил Михаил Миронович.
Мария Митрофановна, плача, отчаянно крикнула ему:
– Я потеряла всё! Никому больше не нужна и не важна! Мне некуда идти, не подняться в квартиру за оставленными вещами, да и не по размеру они мне теперь! Не вернуться на прежнюю работу! Меня уволили! Выбросили! – она расплакалась ещё больше. – Мне больше некуда пойти, не к кому обратиться! Никто меня не узнаёт, никто не хочет даже выслушать!
– Я помогу вам, – улыбнулся Михаил Миронович, – но от вас потребую помогать другим, когда кому-то нужна будет ваша помощь, вы согласны?
Мария Митрофановна кивнула, хныча и вытирая нос кулаком. Всё также довольно улыбаясь, Михаил Миронович посадил свою спутницу себе на плечо и пошёл к кабинету начальника своего этажа. За столом там сидел круглый мужичок, низкого роста, сидящий в своём кожаном кресле и ничем ровным счётом не занимающийся. От прибытия гостей, он, впрочем, весь встрепенулся, выпрямился, выпятил грудь, воздвиг очки не по размеру себе на переносицу, достал откуда-то из закромов бинокль и посмотрел на вошедшего Михаила Мироновича через всю эту неудобную конструкцию. Едва помещающийся в комнату, Михаил Миронович учтиво поклонился начальнику.
– Здравствуйте, уважаемый, Пётр Простков, я из семнадцатого отдела буквы «А», занимаюсь написанием фразы на четырнадцатой странице, – начальник смотрел на просителя и не обращал внимания, предпочитая витать где-то в облаках, чем решать какие-то проблемы, – как вы могли заметить, уже месяц фразы всё нет и нет, – услышав, что чего-то нет и испугавшись, что проситель может оказаться и проверкой, которых, впрочем, никогда небывало, Пётр Простков полез в ящичек в поисках налички, которой оказалось немного, одновременно с этим он принял серьёзное выражение лица, – так вот, я подумал, что будет неплохо разбавить колонку, добавив туда сказки, что скажите? – Пётр Простков удивился, ящичек, впрочем, быстро закрыл, не вымолвил ни слова, не ожидая, что кто-то станет заниматься самодеятельностью, – вижу, что вы и не согласны, и не возражаете, вот – Мария Митрофановна – писатель сказок, поможет разбавить газету, а именно, пока что пустующую колонку, которую я непременно, сегодня же заполню.
– Мне нужно посоветоваться с начальством по этому вопросу, – буркнул Пётр Простков, понявший, что грозы сегодня не ожидается.
– Что вы, что вы! – засуетилась Мария Митрофановна, – к чему всё это? Вы расскажите нашу идею, в итоге её заберёт кто-то другой, и вы не получите премию по улучшению газеты, разве можно упустить такой шанс?
Поразмыслив, что премия ему не помешает, Пётр Простков пожал плечами, как-то невнятно кивнул и отвернулся, вновь погрузившись в какие-то свои мысли и мечты, более не замечая гостей.
В газете-ежедневнике «маленькие вести», на четырнадцатой, последней странице, в последней колонке было написано: «Поистине великие дела совершаются маленькими людьми», а рядом совсем маленьким, аккуратным шрифтом эта история, которую вы только что прочли.
