Том Бетелл
Собственность и процветание

Полная версия

Глава 5. Римляне и сельские жители

Первый расцвет системы частной собственности имел место в греко-римском мире. Кому-то подобное понимание древней цивилизации может показаться чрезмерно материалистическим, но утверждение собственности, которая в римском обществе получила большее развитие, чем где-либо еще, создало принципиально важные зоны частной жизни, в которой смогли расцвести свобода и индивидуализм. Частная собственность способствовала появлению богатства и досуга, что открыло для граждан Рима и Греции возможность заниматься литературой, философией и искусствами. Еще один момент, мало изученный историками античности, состоит в том, что частная собственность была стимулом к накоплению богатства, а это богатство дало римским легионам относительное военное превосходство над соседями и соперниками. «До этого ни одна правовая система не знала понятия безусловной частной собственности, – пишет историк Перри Андерсон. – В Греции, Персии или Египте собственность всегда была “относительной”, то есть обусловленной высшими или дополнительно обеспеченными правами других властей или сторон»^[133]. В античные времена была чем-то новым идея, что принципы права выше, чем власть и сила, что справедливость «слепа» и (в идеале) не взирает на лица. По ту сторону римских границ царили либо коллективистская тирания, либо полуголодные общинные структуры. Гиббон в своей книге «История упадка и разрушения Римской империи» замечает, что в Римской империи идеально прямые дороги были проложены «почти без оглядки на природные препятствия или право частной собственности»^[134]. Прямизна дорог может навести на мысль о торжестве авторитаризма. Но там, где прокладывались эти дороги, вряд ли существовала частная собственность. В «Галльской войне» Юлий Цезарь отметил, что ни у кого из германцев «нет определенных земельных участков и вообще земельной собственности»^[135]. Неспособные создавать богатства своими силами, такие государства создавались прежде всего ради ограбления соседей. Египетские цари до-римского периода были монопольными собственниками всей земли, которую небольшими участками сдавали в аренду закабаленным крестьянам. На Востоке азиатские цари обладали неограниченной личной властью; здесь царил азиатский деспотизм, характеристику которого дал Монтескье, а позднее проанализировал Маркс^[136]. Во многих случаях монарх объявлял себя владельцем всех земель своего государства. Монтескье отмечал, что земледелием пренебрегали, разоряли промышленность и ничего не поправляли и не улучшали. Из земли извлекали все и ничего не возвращали ей обратно: «Там все запущено, везде пустыня». Но при таких режимах существовало своего рода равенство – все подданные были равно угнетены. В таких деспотических государствах, пишет Монтескье, «нет законов, там сам судья – закон»^[137].

В Древней Греции сельскохозяйственные земли изначально принадлежали фратриям и долгое время обрабатывались совместно. Постепенно они перешли в частную собственность. В начале VI века до н. э. афинский законодатель Солон дал государству новое устройство, и это подтолкнуло дальнейшее обособление собственности. Прежде, если человек умирал, не оставив наследника, его собственность возвращалась фратрии; теперь же он получил возможность завещать ее кому угодно. При Солоне была отменена долговая кабала, пишет Аристотель, и существующие долги были упразднены, «как частные, так и государственные»^[138]. Те, кто за долги попал в рабство, получили свободу. Прознав о намерениях Солона, некоторые из его друзей заняли денег, скупили на них много земли, а когда вскоре после этого состоялась отмена долгов, оказались богачами. Так возникли новые состояния, пишет Аристотель, которые «впоследствии слыли за исконно древние». Наконец-то мы оказались в мире, очертания которого нам знакомы.

Некоторые аргументы о собственности, используемые в наши дни, можно найти в работах Платона и Аристотеля. Придумав идеальное устройство общества, Платон пишет в «Государстве», что члены правящего сословия, или стражи, не должны иметь никакой собственности, кроме личных жизненно необходимых вещей. Подобно солдатам, они должны жить в казармах. Он явно имел в виду аскетически-суровых и наделенных абсолютной властью государственных чиновников – элиту, рожденную править. Они должны были получать скромный гарантированный доход за счет налогов, собираемых с крестьян и ремесленников. «У стражей не должно быть ни собственных домов, ни земли и вообще никакого имущества: они получают пропитание от остальных граждан как плату за свою сторожевую службу и сообща все потребляют».

Платон верил, что в прошлом алчные правители испортили греческие города. Лишение возможности обладать собственностью вернет их на путь добродетели и служения идеалам. В XIX веке эхо этой идеи отозвалось в намерении изменить правила собственности, чтобы тем самым усовершенствовать природу человека. Когда вся собственность общая, рассуждал Платон, стражи не разнесут все «государство в клочья, что обычно бывает, когда люди считают своим не одно и то же, но каждый – другое: один тащит в свой дом все, что только может приобрести, не считаясь с остальными, а другой делает то же, но тащит уже в свой дом; жена и дети у каждого свои, а раз так, это вызывает и свои, особые для каждого радости или печали»^[139].

Аристотель, ученик Платона, не соглашался со своим учителем. В своей «Политике» он размышляет о системе собственности, подходящей для граждан идеально устроенного государства. «Должна ли собственность быть общей или не общей?»^[140] Если последовать Платону и сделать так, чтобы «земля и получаемые с нее плоды были общими», то, отмечает Аристотель, неизбежны «большие затруднения». Он предвосхищает судьбы Плимутского поселения, когда пишет: «Так как равенства в работе и в получаемых от нее результатах провести нельзя – наоборот, отношения здесь неравные – то неизбежно вызывают нарекания те, кто много пожинает или много получает, хотя и мало трудится, у тех, кто меньше получает, а работает больше»^[141].

Когда многие люди могут сказать «“мое” об одной и той вещи», замечает он, согласия быть не может. «К тому, что составляет предмет владения очень большого числа людей, прилагается наименьшая забота. Люди заботятся всего более о том, что принадлежит лично им; менее заботятся они о том, что является общим, или заботятся в той мере, в какой это касается каждого. Помимо всего прочего люди проявляют небрежность в расчете на заботу со стороны другого»^[142]. С другой стороны, если каждый человек станет заботиться о своем, «среди них исчезнут взаимные нарекания; наоборот, получится большая выгода, поскольку каждый будет с усердием относиться к тому, что ему принадлежит»^[143].

Эти замечания, представляющие собой, пожалуй, самый ранний образец «экономического» анализа отношений собственности, издавна привлекали внимание и нередко использовались, чтобы подчеркнуть, что нет ничего нового под солнцем: древние давно проанализировали проблемы собственности. Нечто похожее говорит и сам Аристотель, когда указывает, что если бы советы Платона были осуществимы, им бы уже давно последовали. «Не остался бы неизвестным такой порядок, если бы он был прекрасным, – пишет он. – Ведь чуть ли не все уже давным-давно придумано…»^[144]

Однако Аристотель превозносит собственность не из экономических, а из моральных соображений. Частная собственность позволяет нам проявлять щедрость и помогать друзьям в нужде. Подобная щедрость невозможна «у тех, кто стремится сделать государство чем-то слишком единым». Щедрым можно быть только в отношении тех вещей, которые принадлежат тебе самому. Он следующим образом критикует предложенную Платоном схему: «Рассмотренное нами законодательство может показаться благовидным и основанным на человеколюбии. Познакомившийся с ним радостно ухватится за него, думая, что при таком законодательстве наступит у всех достойная удивления любовь ко всем, в особенности когда кто-либо станет изобличать то зло, какое существует в современных государствах из-за отсутствия в них общности имущества: я имею в виду процессы по взысканию долгов, судебные дела по обвинению в лжесвидетельствах, лесть перед богатыми. Но все это происходит не из-за отсутствия общности имущества, а вследствие нравственной испорченности людей, так как мы видим, что и те, которые чем-либо владеют и пользуются сообща, ссорятся друг с другом гораздо больше тех, которые имеют частную собственность^[145].

Аристотель отдавал предпочтение такой организации частной собственности («ведь собственность должна быть в общем и в целом частной»), выгоды которой разделили бы и бедные. Такая система уже существовала в ряде государств – например, в Спарте – и именно такую систему Платон защищает в своей последней работе, в «Законах». Здесь Платон признает, что хотя некоторые формы общности имуществ, вероятно, обладают моральным превосходством, для людей, каковы они есть, требуется нечто более практическое. Граждане должны владеть одинаковыми участками земли, а обрабатывать их должны рабы, находящиеся в частной собственности. Строгие правила наследования и деторождения должны стать залогом того, что это равенство сохранится и в последующих поколениях.

Аристотель считал, что в идеальном государстве (описание которого можно найти в книге 7 «Политики») только граждане должны владеть собственностью; ремесленники не имеют прав ни на гражданство, ни на собственность^[146]. Что же касается сельского населения, то «землепашцы должны быть рабами или варварами-периеками», и, разумеется, у них не должно быть никакой собственности. Но никто не должен остаться без пропитания, а потому нужна система социального обеспечения, которую он называет «совместной трапезой» или сисситией, причем каждый имеет право есть за общим столом^[147]. Для обеспечения этих трапез нужно часть земель выделить в общую собственность. Идея допустимости рабства исказила всю систему греческой (а позднее и римской) политической мысли. В таких государствах, как Спарта, сообщает Аристотель, «каждый пользуется рабами другого, как своими собственными, и точно так же конями и собаками»^[148]. Щедрость и великодушие его восхищали, но рабство почти не вызывало сомнений. Некоторые люди являются рабами от природы, полагал он, – в особенности «варвары» (не греки). «В идеале» землепашеством должны заниматься рабы, хотя, чтобы уменьшить риск восстания, «они не должны принадлежать к одной народности и не должны обладать горячим темпераментом»^[149]. Он к тому же считал экономически выгодным «всем рабам в виде награды подавать надежду на свободу» – это побудит их работать усерднее.

Политическая мысль Греции не знала идеи прав как границ, налагаемых природой человека на то, что может делать государство, не выходя из рамок справедливости. Общество было разделено на сословия – рабов, ремесленников, вольноотпущенников, граждан – обладавших разными степенями неправоспособности. По некоторым оценкам, рабов в Афинах было больше, чем свободнорожденных.

Собственность в Риме

Таким же по существу было право и общество в Риме. Писаное, в противоположность обычному, римское право началось с законов Двенадцати таблиц, провозглашенных примерно в 450 году до н. э. Законы на двенадцати таблицах были выставлены ко всеобщему сведению в ответ на протесты против непонятности приговоров судей, опиравшихся на устное предание о законах. Содержание Двенадцати таблиц дошло до нас только во фрагментах, но содержание некоторых из них (к примеру, Таблицы III) свидетельствует, что с собственностью в то время шутить не приходилось. После признания факта задолженности давалось 30 дней на ее погашение, после чего должника вели в суд. Если никто не вызывался гарантировать погашение, «кредитор мог увести должника с собой и посадить на цепь или заковать его в кандалы, вес которых не должен был превышать 15 фунтов»^[150].

Свод гражданского права включал отрывки из законов Двенадцати таблиц. Один отрывок демонстрирует скрупулезность отношения к собственности: «Закон Двенадцати таблиц устанавливает, что никто не может быть принужден вытащить из своего дома чужие бревна, пошедшие на его постройку; вместо этого он должен уплатить двойную стоимость древесины по требованию, называемому иск о пошедших на строительство бревнах. Бревнами именуются любые материалы, использованные при строительстве дома»^[151]. Целью этого закона было прекращение практики разрушения зданий.

Между обнародованием законов Двенадцати таблиц и созданием «Институций» (конспект более обширного труда) Юстиниана прошла почти тысяча лет. О раннем римском праве известно немного. Ни в одном из сохранившихся юридических текстов нет римского определения собственности^[152]. Но читая о жизни республиканского Рима, невозможно не почувствовать, что собственность пользовалась большим уважением, чем свобода, и большей защитой, чем жизнь. Галлий Саллюстий Крисп сетовал, что собственность предшествует всем другим правам.

Хотя закон, позволявший закабаление должников и их детей, позднее был изменен, эта практика сохранялась еще в V веке н. э. До времен императора Адриана глава семьи имел право жизни и смерти над своими домочадцами. Отцы имели возможность обратить своих детей в собственность и произвести «отчуждение», продав их в рабство^[153]. Вор, пойманный с поличным, мог стать рабом, а значит и собственностью человека, которого он обокрал. По мере расширения Римская республика присваивала территории и обращала пленников в рабов. Рабство, говорится в «Институциях» Юстиниана, «делает человека собственностью другого», но (к этому времени) у автора хватило милосердия, чтобы добавить: «вопреки закону природы»^[154].

В исследовании «Гражданская община древнего мира» (La Cite Antique, 1864) французский историк Нюма Дени Фюстель де Куланж предложил любопытное объяснение уважения римлян к собственности. С тех пор его репутация в научном мире сильно поблекла, но теорию стоит изложить. Он считал, что ключом является абсолютное почитание. Идею частной собственности укрепляла религия римлян, в которой центром является семья, а вокруг нее целый сонм домашних богов. Децентрализация божественности способствовала приватизации собственности. Увековечение семьи через поклонение ее покойным членам вело к увековечению именно этой освященной земли. Алтарь и домашний очаг принадлежали мертвым в той же мере, что и живым. Алтарь не мог быть просто так перенесен на другое место – его следовало почитать до тех пор, пока сохранялась семья. Предков хоронили на ближнем поле и окружали его оградой. Таким образом кусок земли делался священным в качестве вечной собственности каждой семьи.

Люди, которых религия привязывала к участку земли так, что они почитали своим долгом не покидать его, пишет Фюстель, «скоро должны были прийти к мысли воздвигнуть здесь некое прочное строение. Араб довольствуется шатром, татарин – крытой кибиткой, но семья, имеющая очаг, нуждалась в постоянном жилище. Вскоре место глиняной лачуги или бревенчатой хижины занял каменный дом. Семья строила дом в расчете не на одну человеческую жизнь, а на много поколений, которые будут сменять друг друга в этом жилище»^[155]. Словом, именно религия, а не закон, была первой гарантией права собственности.

В городах дома пришлось ставить ближе друг к другу, но они не соприкасались: «Два дома ни в каком случае не могли стоять вплотную – общая стена не допускалась, – пишет Фюстель. – Два дома не могли иметь общей стены, потому что тогда исчезла бы священная ограда вокруг богов. В Риме закон требовал иметь между домами пространство шириной два с половиной фута». Коллективная собственность была просто невозможна.

Позднее социолог Эмиль Дюркгейм поставил Фюстеля с ног на голову, утверждая, что это структура общества сформировала религиозные верования, а не наоборот. Трудно решить, что было раньше. Тем не менее аргумент де Куланжа представляет интерес для того, кто изучает собственность. Из него следует очевидный прогноз. Можно ожидать, что собственность легче защищать, чем отчуждать. В конце концов, она принадлежит не только живущим, но и «умершим и еще нерожденным». У индусов, восклицает Фюстель, собственность тоже опиралась на религию и была действительно неотчуждаемой. «Все заставляет нас поверить», доказывал он, что в Древней Греции и Древнем Риме собственность была неотчуждаемой^[156].

Доказательств он, впрочем, не привел. Действительно, Аристотель рассказывает в «Политике», что законодатель «поступил правильно, заклеймив как нечто некрасивое покупку и продажу имеющейся собственности»^[157]. И он приводит один-два примера. Но уже во времена Римской республики [земельную] собственность продавали часто. Цицерон сообщает, что если семья продавала поле с семейной могилой, она удерживала право прохода к ней, чтобы выполнять церемонии поклонения.

Подразумевалось, что бо́льшая часть собственности находится в частном владении. Авторитетный юрист по имени Гай полагал, что вещи, на которые обращены права людей, «в большинстве случаев являются чьей-то собственностью». Но вещи могут быть и государственными, принадлежащими «всему обществу в целом». Среди вещей, считавшихся государственными, по мнению правоведов, цитируемому в «Дигестах», были священные или религиозные храмы; проточные воды, речные и морские берега; стадионы и театры, городские стены и ворота. В разрешении имущественных споров руководствовались несформулированным принципом, согласно которому закон является инструментом поддержания мира. С его помощью людям удается разрешать споры полюбовно. Кстати, именно поэтому они могли к тому же вести плодотворную жизнь^[158].

Профессор Мозес Финли из Кембриджа указывает на изумительное безразличие сохранившихся римских источников к тем вопросам собственности, которые интересуют нас сегодня. В источниках отсутствуют «какие-либо данные или отчеты относительно размера и величины земельных владений» в Римской империи. Дело не в том, что у нас нет этой информации. Финли уверен, что ее и в то время не было ни у кого (кроме самих землевладельцев). Распределение собственности в Древнем Риме – это головоломка, в которой недостает слишком многих деталей. Сохранилось лишь считаное число папирусов с реестрами собственности. Один, из Велейи в северной Италии, составленный в начале II века н. э., содержит данные о ценности 47 землевладений, из которых 46 находились в частных руках. Другой – из городка в Южной Италии, еще один – из Египта^[159]. «Почти все реестры недвусмысленно свидетельствуют о значительной концентрации земельной собственности в руках богачей», – пишет Р. П. Дункан-Джоунз^[160].

Это почти тавтология, потому что земля и то, что на ней росло, были главными источниками богатства (вплоть до начала Промышленной революции). Цицерон правильно обвиняет в демагогии трибуна по имени Филипп за рекомендацию провести аграрную реформу на том основании, что «в государстве нет и двух тысяч человек, владеющих какой-либо земельной собственностью». Но понятно, что незначительное меньшинство владело непомерно многим. Главными инструментами передачи земельной собственности были наследование и супружество. Но благодаря войнам и высокой смертности земля переходила из рук в руки намного чаще, чем предполагалось: одно поместье в Тускуле, рядом с имением Цицерона, за пятьдесят лет сменило не менее пяти владельцев. Элизабет Росон сделала вывод, что «римские землевладельцы» относились к своей земле куда менее эмоционально, чем английские джентльмены XVIII–XIX столетий – и это выпад против теории Фюстеля де Куланжа^[161]. Присматривая усадьбу близ Анцио, чтобы поставить там храм в память своей дочери Туллии, Цицерон тревожился, что он может оказаться недолговечным, поскольку в будущем много раз будут меняться собственники. Он надеялся сохранить это место священным «до тех пор, пока Рим останется Римом» и чувствовал, что это вернее было бы сделать не на частной земле, а на ничейной^[162].

Члены сословия сенаторов зачастую владели несколькими поместьями, предпочтительно неподалеку от Рима; аренда загородных резиденций была нечастым случаем. Во времена республики сенаторам не позволялось владеть землей в провинциях (мы знаем об этом только из случайного замечания Цицерона). «Разумеется, если бы можно было владеть землей, Помпей приобрел бы половину востока, а патриций Клавдий большую часть остального», – добавляет Росон. Городскую собственность брали в аренду и высшие и низшие классы. Срок аренды отсчитывался с 1 июля, а платить следовало в конце периода аренды – хороший признак уверенности собственников в том, что арендаторы заплатят^[163]. Арендаторы могли возбудить судебный иск против собственника, если он продавал здание новому владельцу, делавшему попытку пренебречь существующими договорами об аренде. В целом, по-видимому, договоры соблюдались^[164].

Охоту к вложениям в городскую недвижимость отбивал риск пожара. Знаменитый анекдот середины II века н. э. повествует о том, как компания друзей, поднимавшихся с ритором Антонием Юлием по Капитолийскому холму, увидела, как загорелась большая инсула, то есть многоквартирный дом. Один из них заметил, что городская собственность приносит большие доходы, но риск еще больше. Если бы можно было как-то «помешать римским домам гореть с такой легкостью, – сказал он, – уверяю вас, я бы расстался с моей пригородной усадьбой и купил жилье в городе»^[165]. Согласно Плутарху, чрезвычайно богатый Марк Лициний Красс разбогател, скупив «почти весь Рим» буквально по горящим ценам^[166]. Но сообщение Плутарха не совсем вразумительно. Можно понять, что Красс скупал здания в тот самый момент, когда они горели. Но если Красс действительно разбогател в результате таких операций, ему, вероятно, посчастливилось избежать будущих пожаров.

Ценную собственность, такую как земля, дома, рабы и сельскохозяйственные животные, называли res mancipi, имея в виду, что их передача другому владельцу предполагает соблюдение ритуала или судебной процедуры. Если были сомнения в изначальном собственнике титула, то право собственности нового владельца «дозревало» (в случае недвижимости) в течение двух лет неоспоренного владения. По истечении этого срока новый владелец наделялся полным правом собственности. «Таким образом, в римском праве проверка права собственности была достаточно простой, – считает историк Джон Крук. – Не было необходимости обращаться к давнишним документам о переуступке права собственности, потому что достаточно было доказать, что в течение существенно короткого периода никто не претендовал на вашу собственность, а сами вы приобрели ее надлежащим образом»^[167]. Нет сомнения, что именно к этой системе относится поговорка, что владение – это девять десятых закона.

В сельской местности велась топографическая разметка земель, полученных гражданами от государства; обозначались межевые линии, следы которых до сих пор видны с воздуха. Ошибки землемеров подлежали судебному преследованию. На основании обмеров составлялся кадастр, который записывали на бумагу и гравировали на бронзе; одну копию оставляли на месте, другую отсылали в Рим. До нас дошла значительная часть составленной при императоре Веспасиане карты района в Галлии, выгравированной на камне. Обозначены дороги и реки, указаны площади частных и государственных участков земли^[168]. В римской провинции Египет, где сухой климат сохранил богатые запасы папирусных документов, место монополии времен Птолемеев заняло частное предприятие, и государственные земли были приватизированы. В Египте очень педантично регистрировались все сделки с землей, тогда как в других местах империи изменения в титулах собственности фиксировались обычно только при проведении сплошной переписи.

Римские граждане обладали значительным, но не абсолютным контролем над частной собственностью. После того как при Нероне в 64 году н. э. сгорели 10 из 14 римских районов, застройка города была проведена по тщательно продуманному плану. «Вся не отошедшая к дворцу территория города в дальнейшем застроилась не так скученно и беспорядочно, как после сожжения Рима галлами, а с точно отмеренными кварталами и широкими улицами между ними, – пишет Тацит, – причем была ограничена высота зданий, дворы не застраивались и перед фасадами доходных домов возводились скрывавшие их портики»^[169]. За пятьдесят лет до этого, согласно Тациту, Сенат принял законы против роскоши. «Было принято постановление, воспрещавшее употреблять на пирах массивную золотую посуду и унижать мужское достоинство шелковыми одеждами»^[170].

Законы о собственности предусматривали наказание за неудобства, которые собственники могли создать своим соседям, что подтверждает наше представление о высоком уровне развития римского права. Юрист Ульпиан полагал, что закон не принимает мер против собственника, постройка которого перекрывает соседу доступ к свету и воздуху^[171]. Но недавнее исследование показало, что закон отнюдь не был столь безразличен к правам тех, кто построил свой дом первым.

Сервитуты, или право прохода, были обычным делом, как видно из «Дигестов» Юстиниана: «Предположим, я продал часть своего имения на условии, что у меня будет право провести воду через проданную часть к остальной земле, и предположим, что оговоренный договором период прошел, а я так и не провел воду. Я не теряю никакого права, потому что нет канала, по которому могла бы течь вода. Фактически, мое право остается незатронутым. Но вот если бы я провел канал и не использовал его, тогда я потерял бы это право»^[172].

В другом примере право прохода было улучшено так, чтобы разрешить сбор плодов, упавших на соседский участок, право прохода и проезда должно предоставляться тому, кто никак иначе не может добраться до своего имения с дороги. Владелец должен смириться с тем, что соседская стена нависает над его владением на несколько дюймов, а истец может воспользоваться законом о неудобствах против соседа, от которого идет слишком много дыма, и т. п. Эти ограничения необузданного индивидуализма, содержащиеся в римском праве, только увеличивают наше уважение к нему, потому что показывают, что владельцам недвижимости не позволялось проявлять пренебрежение к соседям; имущественное право было развито в достаточной степени, чтобы соседи могли жить в мире.

В какой мере государство вмешивалось в частную жизнь и имущественные отношения людей? В своей книге «Закон и жизнь Рима» Крук пишет, что «дом свободного римлянина был его крепостью, его трудом не руководили, его детей не обращали в чужую собственность, будь то с религиозными или со светскими целями, а его передвижения и смена места жительства никак не ограничивались». Городские законы обязывали домовладельцев поддерживать должное состояние дорог, идущих вдоль их владений, запрещали хоронить или кремировать людей в черте города и устанавливали предельную величину расходов на похороны. Недвижимость могли конфисковать в наказание за преступления или снести в целях борьбы с пожаром или содействия ауспициям. Иногда ее изымали для общественных нужд – для проведения акведука, например. «Если землевладельцы были влиятельными людьми, им удавалось остановить проект – не в качестве землевладельцев, а как влиятельных людей, – добавляет Крук. – Либо тактичный человек, скажем, Август, мог решить сделать новый форум чуть меньше, чтобы не сносить слишком много скромных жилищ плебса. Обычно государство умело договариваться с собственниками»^[173].