Том Бетелл
Собственность и процветание
Губернатор Брэдфорд, следовательно, сообщает, что при «совместной жизни» поселенцы страдали от нежелания трудиться, путаницы и недовольства, от утраты взаимного уважения и воцарившегося чувства рабства и несправедливости. И при этом речь шла о «благочестивых и трезвых людях». Поэтому земля была передана в частную собственность, и это привело «к очень большому успеху». Колонисты тут же стали отвечать за свои действия (и действия своих родных), а не за всех колонистов сразу. Замечание Брэдфорда о «стирке и стряпне» указывает на то, что приватизирована была не только земля. Зная, что плоды его трудов пойдут во благо его собственной семье, глава каждой семьи получил стимул трудиться более усердно. Появилась уверенность, что дополнительные усилия помогут тем, кто от него зависит. В условиях общественной собственности у него были все основания подозревать, что его дополнительный труд просто восполнит недостаточное рвение других. А эти «другие» вполне могли быть здоровыми и крепкими людьми, но только склонными использовать преимущества коллективной собственности, чтобы работать с прохладцей.
Лангдон доказывает, что в первые годы в Плимуте был не «коммунизм», а «крайняя форма капиталистической эксплуатации, при которой все плоды труда отправлялись за океан»[105]. В этом он вторит Морисону, который утверждает, что «был не отменен коммунизм, а несколько ослаблена тягостная и унизительная рабская зависимость от английских капиталистов»[106]. Заметьте, что это не похоже на конфликт, о котором рассказывает Брэдфорд. Раскол возник среди колонистов, а не между колонистами и лондонскими инвесторами. Морисон и Лангдон смешивают две разные проблемы. С одной стороны, колонисты и в самом деле считали, что инвесторы их «эксплуатируют», потому что со временем им предстояло отдать непомерную часть богатства, которое они старались создать. Они полагали, что инвесторы намерены взять с них слишком большой «налог» – фактически 50 %.
Но, помимо «налогового» бремени, существовала и другая проблема. Из сообщений Брэдфорда ясно, что коллективная собственность разлагает и губит колонию куда сильнее, чем «налог». Положение казалось безысходным, но вовсе не потому, что пилигримы работали на инвесторов, а потому, что они работали на других пилигримов. Прилежные (в Плимуте) были вынуждены субсидировать бездельников (в Плимуте). Сильный «получал при дележе не больше», чем слабый. Пожилые считали неуважением то, что их «приравнивали по части трудовой повинности» к молодым.
Это показывает, что в 1621-м и 1622 годах в Плимуте существовал своего рода коммунизм. Нет сомнений, что уравнивание в трудовых повинностях считалось (первоначально) единственным честным путем решения проблемы, кому и какую работу выполнять в поселении, в котором не было личной собственности: если через семь лет каждый должен был получить равную долю всего, то, предположительно, каждый должен на протяжении этих семи лет выполнять такую же работу. Неизбежно возникла чудовищная проблема – как контролировать трудовые усилия? Что делать с теми, кто трудится спустя рукава?
Пилигримы столкнулись с классической проблемой безбилетника. Как мы увидим, ее трудно решить, не разделив собственность между индивидами или семьями. Именно такой курс действий мудро выбрал Уильям Брэдфорд. И он привел к замечательному успеху, потому что теперь каждому доставались плоды именно его труда независимо от того, как он трудился – прилежно или с прохладцей. Это, в свою очередь, сняло с повестки дня проблему контроля. Теперь каждый колонист нес ответственность за свое поведение, а главы семейств лично отвечали за благополучие членов семьи. Короче говоря, разделение собственности обеспечило соответствие или пропорциональность между действиями и последствиями. Без этого человеческая деятельность лишается смысла, а в результате резко страдает дело.
Уильяма Брэдфорда переизбирали на пост губернатора почти каждый год. Он умер в 1657 году. Согласно посмертной описи имущества, среди его книг была работа «Шесть книг о государстве» Жана Бодена, в которой критикуется утопичность платоновской «Республики»[107]. В идеальном царстве Платона частная собственность должна быть уничтожена или сильно ограничена, а большинство его обитателей превращены в рабов, над которыми надзирают благородные аскетичные стражники. Боден говорит, что Платон «сделав все общим, обрек бы государство на гибель, потому что, когда нет ничего частного, не остается ничего общего». Такое общество, пишет Боден, было бы «противно всем божеским и природным законам», которые запрещают желать «того, что принадлежит другому»[108]. (В этом огромном томе Боден также говорит, что общая собственность – «мать ссор и раздоров», а основанное на ней государство породило бы «множество нелепостей»[109].)
Брэдфорд, вглядываясь в прошлое, осознавал, что его опыт строительства нового общества в Плимуте подтвердил суждения Бодена и тем самым «опроверг измышления Платона». В последующие годы в Плимуте продолжилась приватизация собственности. За семьями были закреплены дома, а потом и скот, было разрешено наследование имущества. Колония процветала. Позднее Плимутскую колонию поглотил штат Массачусетс, и в наступившие годы процветания больше никто уже не слышал о «равенстве в труде и в имуществе».
Глава 4. Логика коллективной собственности
Когда вся собственность общая, нет ни «моего», ни «твоего». Все «наше». Это приводит к раздорам, как получилось и в Плимутской колонии. Непропорциональность труда и вознаграждения «считают несправедливостью». Именно этого результата следует ожидать, если члены сообщества имеют право на равную долю во всем. Те, чей вклад мал, выезжают за счет тех, кто усердно трудится. Проблема безбилетника известна даже тем, кто не умеет ее правильно назвать. С ней столкнется группа, оплачивающая счет в ресторане поровну. Выиграют те, кто заказал самые дорогие блюда. Решением здесь будет оплата счета «каждый за себя» – эквивалент приватизации.
Эта проблема известна проживающим в общих квартирах. Она усугублялась в СССР, где в одной квартире зачастую проживало несколько семей. «В условиях коммуналки слово “соседи” звучит зловеще и требует объяснений, – пишет Андрей Синявский в книге “Основы советской цивилизации” (1988). – Добрососедские отношения устанавливаются редко, соседи по квартире – это чаще всего что-то опасное или, во всяком случае, чуждое и мешающее жить. Любая мелочь превращается в гиперболу, пустяк – в катастрофу. Здесь процветает взаимная подозрительность, взаимная ненависть, которая разрешается в скандалах, сплетнях, клевете, в драках, доносах. Коммунистическое братство чревато страшной междоусобицей». Синявский цитирует рассказ М. Зощенко «Летняя передышка» (1929), в которой речь идет о жизни в большой коммуналке и о склоке по вопросу об оплате электричества: «Для примеру, у нас девять семей. Один провод. Один счетчик. В конце месяца надо к расчету строиться. И тогда, конечно, происходят сильные недоразумения и другой раз мордобой.
Ну хорошо, вы скажете: считайте с лампочки.
Ну хорошо, с лампочки. Один сознательный жилец лампочку-то, может, на пять минут зажигает, чтоб раздеться или блоху поймать. А другой жилец до двенадцати ночи чего-то там жует при свете. И электричество гасить не хочет. …Один у нас такой был жилец – грузчик, так он буквально свихнулся на этой почве. Он спать перестал и все добивался, кто из жильцов по ночам алгебру читает и кто на вилках продукты греет. …Он, я говорю, буквально ночи не спал и каждую минуту ревизию делал. То сюда зайдет, то туда»[110].
И чем больше группа, тем неразрешимей проблема. Если в общине сто человек, то тот, кто перестал трудиться, все же получит 99 % того, что имел прежде. Если не ввести строгую систему контроля, подобная организация собственности быстро разорит общину, и в истории такое бывало не раз. Можно предположить, что реальная проблема состоит именно в том, что каждому гарантирована равная доля общего дохода, – но заметьте: если это условие отменить, а члены общины просто договорятся, что каждый может брать с общего склада «сколько нужно», развал лишь углубится. Прежде члены общины были заинтересованы попозже приходить на работу, а теперь у них будут все основания пораньше прийти на склад.
Коллективистская организация жизни, при которой отсутствуют четко определенные права собственности, извращает стимулы и порождает алчность, эгоизм, праздность, подозрительность и тягостное чувство несправедливости даже у людей с хорошей нравственной основой (как это было по утверждению Уильяма Брэдфорда в Плимуте). Идеалисты веками мечтали о том, чтобы вдохновить на усердный труд людей, живущих сообща, даже понимая, что найдутся те, кто воспользуется этим трудом. Но такого рода режимы невозможны без духа самопожертвования, а большинство коммунаров не осознает, что от них требуется именно самопожертвование. Такого рода режим особенно тяжел для семей, потому что семья – это, по сути, мини-коммуна, а воспитание детей предполагает определенное самопожертвование. Как показал опыт Плимута, люди не готовы на дополнительные усилия ради чужих детей.
Хорошо известно, что общность имущества не разрушила традиционную семью, хотя неработающие дети живут за счет своих родителей. Но это особая статья. Семейные узы настолько сильны, что сглаживают чувство несправедливости, столь пагубное в случаях «безбилетничества» в группе с менее тесными связями. Малые дети беспомощны, и родители не возражают против такой «эксплуатации». Но даже в этом случае родительский контроль становится необходимым, когда дети подрастают. К тому же семьи достаточно невелики для того, чтобы такой контроль был возможен. В семье с двумя детьми на каждого потенциального «вора» приходится по одному «полицейскому».
Проблемы коллективной собственности вполне объясняют то, почему племенной строй жизни везде и всегда будет экономически отсталым. Племенем можно считать любую группу, в которой люди связаны отношениями, близкими к семейным, но достаточно обширной, чтобы жесткий контроль ее лидера не распространялся за пределы его ближнего круга. По этой причине «безбилетничество» становится неизбежным. В 1833 году писатель Джон Уэйд кратко описал влияние коллективной собственности на племенную жизнь. В своей «Истории среднего и рабочего классов», этой давно забытой классике второго ряда, он пишет: «Член племени не знает ни свободы, ни безопасности; он раб каждого своего соплеменника, который окажется сильнее и захочет принести его в жертву своей похоти, гневу или мстительности. Его обеспеченность средствами к существованию, включая одежду, пищу и кров над головой, столь же ненадежна, как его свобода и безопасность. Когда права собственности не признаются, ни одну вещь никто не может назвать своей собственной. Если человек обрабатывает клочок земли, у него нет уверенности, что ему позволят воспользоваться плодами своих трудов; если благодаря упорству и ловкости он сможет охотой и рыбалкой создать запас провизии, то у него нет уверенности, что от него не потребуют поделиться с чужаком. Когда все общее, отнять – это значит не ограбить, а поступить по-товарищески; поэтому не существует ни рачительности, ни заботы о будущем; единственно разумной целью здесь может быть удовлетворение непосредственных желаний, а все выходящее за пределы этого является невыгодным – потому что ненадежным – накоплением[111].
Логика коллективной собственности впервые была изложена письменно незадолго до появления книги Уэйда. Уильям Фостер Ллойд сделал это в двух «Лекциях о силах, сдерживающих рост народонаселения», прочитанных в 1832 году в Оксфордском университете. Когда люди соглашаются работать совместно, говорил он, а результат труда становится общей собственностью, лишь малая часть любого дополнительного усердия достанется тому, кто его проявил. Когда участников много, «стимулы к экономии» исчезают совершенно. «Когда общество устроено таким образом, – добавляет он, – что результаты индивидуальных усилий размазываются по всему обществу, а не достаются тем, кто их предпринял, будущее исчезает из расчетов»[112].
Затем началась поразительная по своей глубине амнезия, соответствующая периоду интеллектуального пренебрежения к собственности. Центральная идея Ллойда была забыта. Но в 1960-х годах с разницей меньше чем в год, независимо друг от друга вышли две важные статьи на ту же тему. Первую, «К теории прав собственности», опубликовал в 1967 году в American Economic Review экономист Гарольд Демсец, работавший тогда в Чикагском университете. В 1968 году профессор Калифорнийского университета Гарретт Хардин опубликовал в журнале Science статью «Трагедия общинных выгонов». В следующие десять лет ее перепечатывали более 50 раз[113].
Демсец проанализировал демографические материалы о развитии частной собственности у индейцев-монтаньяров в Квебеке. До контактов с европейцами эти племена, судя по всему, не знали частной собственности. Относящиеся к 1630-м годам записки путешественника не содержат упоминаний о частной собственности у них, нет таких упоминаний и в записках иезуита, жившего в этом племени в 1647 году. Монтаньяры охотились только ради еды и небольшого количества шкур, из которых изготавливали одежду. Но в XVIII веке появляются свидетельства о том, что семьи разграничили свои охотничьи угодья. Небольшие группы начали охранять свои территории от чужаков. Бобровые плотины помечались особыми знаками. Семьи берегли их и жестоко преследовали нарушителей.
Почему монтаньяры приватизировали бобров? Прибытие европейцев создало повышенный спрос на бобровые шкуры; появилась возможность обменивать их на новые товары. Охота на бобров стала более интенсивной. Проблема возникла из-за «бесхозности» бобров: так как каждый охотник действовал изолированно и бесконтрольно, никто не заботился о сохранении популяции животных. Каждый был заинтересован добыть как можно больше шкур, потому что приватизировались выгоды от их продажи. Но издержки, то есть уменьшение численности бобров, несло племя в целом. По этой схеме пушной зверь был бы полностью истреблен.
Установление частной собственности сопряжено с определенными издержками. Стоит объявить о сокращении объема добычи, как тут же появятся нарушители; на деле каждому нарушителю выгодно, чтобы другие соблюдали ограничения. Следить за соблюдением договоренности – дело хлопотное и ненадежное. Охотникам пришлось бы тратить свое время на наблюдение за действиями других охотников. Огораживать места охоты слишком дорого. Таким образом, «теория», которую Демсец вынес в заголовок статьи, сводится к тому, что приватизация возможна только если ее выгоды превышают ее издержки. Именно это и произошло при появлении торговцев мехами. Рост ценности шкур создал стимулы для приватизации охотничьих угодий.
Проблема этой теории – как и любых иных построений в области теорий экономики и права – в том, что очень трудно или даже невозможно оценить величину выгод и издержек. Теорию нельзя проверить. Если мы пришли к выводу, что выгоды стали больше, чем издержки, только потому, что перед нами факт приватизации охотничьих угодий, и ничем другим этот факт не объяснить, значит, мы попали в замкнутый круг. И все же приведенный здесь анализ Демсеца важен, потому что привлек внимание экономистов к влиянию разных форм собственности на стимулы, а также к издержкам, связанным с изменением формы собственности.
Статья «Трагедия общин» рассматривает ту же проблему под другим углом. Автора интересовали главным образом стимулирующие воздействия, создаваемые коллективной собственностью на пастбищные земли, и их влияние на окружающую среду. В условиях свободных земель нормой будут обширные семьи, потому что индивиды на общинной земле смогут приватизировать выгоды и «экстернализовать» издержки своей хозяйственной деятельности. При сравнительной малочисленности населения коллективная собственность на пастбищные земли может работать вполне удовлетворительно. То, как жители американского фронтира относились к отходам, не имело значения. «Проточная вода самоочищается каждые десять миль»[114], – сказал бы дед Хардина; и в его время так оно и было. Но с ростом населения природные процессы перестают справляться с отходами, «требуя заново определить права собственности». Если этого не делают, неизбежно возникает «трагедия общинных выгонов»: «Представьте себе доступное всем пастбище. Очевидно, что каждый скотовод попытается держать на общем пастбище как можно больше скота. Такое положение дел может сохраняться веками, потому что войны, браконьерство и болезни удерживают численность и людей и скота ниже потенциальной емкости экосистемы. Наконец приходит день, когда реальностью становится давнишняя мечта о социальной стабильности. В этот момент внутренняя логика коллективного землевладения безжалостно приводит к трагедии. Будучи существом рациональным, каждый скотовод стремится максимизировать свою прибыль. В явном или неявном виде, сознательно или не совсем он задается вопросом: “Какая мне польза от того, что я добавлю в стадо еще одно животное”»[115].
Поскольку вся выгода от увеличения стада на одно животное достается скотоводу (в виде молока и мяса для его семьи), а все издержки от этого ложатся на всех других скотоводов (любое дополнительное животное вносит свой вклад в истощение пастбища), он решает увеличить свое стадо на еще одно животное. «Но к такому же выводу приходит каждый из скотоводов, использующих общинный выгон». В этом и состоит трагедия. Все стали пленниками системы, вознаграждающей именно те действия, которые в конечном счете ведут к уничтожению жизненно важных ресурсов.
Хардин добавляет, что люди смутно понимали это с очень давних времен, «возможно, с тех пор, как было изобретено сельское хозяйство или частная собственность на землю»[116]. Трагедию могло бы предотвратить установление «частной собственности или нечто похожее на нее по форме», заключает он. Но такого рода решения его не интересовали. Из его позднейших работ ясно, что он предпочел бы насильственно сократить население, чем вводить частную собственность для решения проблемы. В эссе «Права собственности: творческая переработка фантазии» он утверждает, что с годами «концепция» собственности изменилась и нуждается в том, чтобы ее определили заново, «дав своего рода право представительствовать в суде ландышам, деревьям и всем другим великолепным созданиям природы»[117]. Со временем Закон об исчезающих видах в самом деле придал юридический статус почти 950 видам. Но, как мы увидим в главе 19, его непредусмотренным следствием стало увеличение опасности исчезновения для некоторых из этих видов.
Впоследствии предложенное Хардином соединение бесплатного доступа «открыто для всех» и ограниченного доступа, то есть регулируемых общинных выгонов, стало объектом критики. Первое неизбежно ведет к трагедии (и это признано), а вторая ситуация управляема. Эту аргументацию развивал ряд авторов, особенно Элинор Остром в «Управлении общинными выгонами» (1990), Гленн Стивенсон в «Экономической теории коллективной собственности» (1991) и Мэтт Ридли в «Происхождении добродетели» (1996)[118]. В самом деле, использование общинных земель поддается регулированию – можно установить допустимое число пользователей или совладельцев. Овцеводы могут договориться о предельном числе овец в вересковой долине; чтобы сохранить лес, можно распределить квоты на вырубку деревьев. Но эти меры саморегулирования, делающие коллективную собственность приемлемой, в конечном итоге направлены к ее приватизации. Когда право может быть продано кому-то, изначально не входившему в коллектив, – например, право пасти овец на лугу – оно уже индивидуализировано и содержит одну из важнейших черт частной собственности. Остается лишь сделать последний шаг и документально закрепить формальную приватизацию собственности.
Вначале полагали, что, когда вместо одного владельца выступает много партнеров, коллективная собственность делает излишним надзор и контроль. Считалось, что надзор и контроль – выражение эксплуатации правящего класса, а вовсе не реальная экономическая необходимость, порожденная человеческими слабостями. Полагали, что если все станут партнерами, все будут дружно делать общее дело, а прибыли пойдут в общий котел. Однако, когда трудящиеся становятся совладельцами производства, они зачастую перестают трудиться. Обнаружилось, что управляющие стали нужнее, чем когда-либо прежде, чтобы заставить работать отлынивающих от труда совладельцев. Получилось, что коммуна больше всего похожа на армию, в которой всех рядовых произвели в генералы.
«Главное преимущество частного землевладения в том, что легче заметить присутствие постороннего, чем оценить поведение того, кто имеет право находиться на участке, – заметил Роберт Элликсон из Йельского университета. – Отгонять чужаков легче, чем контролировать поведение тех, кто работает на земле. Вот почему управляющим платят больше, чем ночным сторожам»[119]. Действительно, менеджеры – самые высокооплачиваемые члены общества, а сторожа – самые низкооплачиваемые. Чужаков умеют отличать даже собаки, а ни собаке, ни забору ничего не нужно платить.