bannerbannerbanner
Пасть

Виктор Точинов
Пасть

Полная версия

Глава IV

Доклад Марченко – Чернорецкого (уцелевший фрагмент)

…еще в сохранившемся в отрывках трактате «Mira-culumus», приписываемом древнеримскому ученому Саллюстию (I век до н. э.).

Но первые действительно научные опыты по физиологии и биохимии ликантропов связаны с именем русского паталогоанатома и инфекциониста Г.Н. Минха (1836—1896 гг.). Минх (не используя термин «ликантропия» и др. аналогичные термины) опубликовал в 1893 г. работу «О некоторых аспектах генезиса и лечения миопатии», в которой подвергал сомнению наследственно-хронический характер миопатии (болезни мышц, ведущей к их ослаблению и атрофии) и предлагал на основе проведенных опытов методику ее лечения инъекциями сыворотки крови лиц, страдающих мышечным гипертонусом. Судя по описанию, по меньшей мере в двух случаях для приготовленияя сыворотки использовалась кровь ликантропов в фазе ремиссии. Дальнейшая судьба получивших инъекции больных неизвестна.

Минх совершенно правильно предположил инфекционную природу некоторых изменений мышечной ткани, но, естественно, без возникших в 50-е гг. XX века методов рентгеноструктурного анализа белков не смог определить мутацию миозина мышц ликантропов, повышающую кпд про-тофибрилл по сравнению с нормой в 9—12 раз.

Обстоятельства смерти умершего на шестидесятом году жизни Г.Н. Минха до сих пор загадочны – известно лишь, что вскрытие не проводилось, и тело, согласно последней воле усопшего, было кремировано в течение считанных часов после его смерти. В связи с этим представляет особый интерес тот факт, что практически все опыты Минх проводил первоначально на себе (в частности, в 1874 году доказал таким образом заразность крови больных возвратным тифом). Лабораторные журналы Минха за последние три с лишним года найдены не были, но по некоторым свидетельствам самые последние его работы были связаны с регенерацией и заживлением ран.

– Какая вероятность, что 57-й сработает случайно и спонтанно? Сработает так, что мы получим на выходе объект? – Голос Капитана звучал хрипло и устало; он закурил очередную сигарету и тут же погасил ее в переполненной бычками пепельнице – дышать в прокуренной до невозможности комнате без окон было все трудней и трудней, но совещание продолжалось. Все более или менее благоприятные возможности они перебрали и подошли к самой гнусной.

– Вероятность исчезающе мала. – Капитану показа – лось, что в тоне Эскулапа сквозит легкая неуверенность. – Концентрация в ампуле смертельная, примерно три тысячи единиц… И если даже 57-й случайно или намеренно разведут до нужной пропорции и угостят кого-нибудь таким коктейлем… Надо думать, клиент или загнется от болевого шока, или вызовет «скорую» и окажется в больнице с вполне опознаваемыми симптомами – жар, постоянная жажда и резкая боль во всех костях в сочетании с бурным ростом волосяно-покрова. И это все на фоне достаточно характерных галлюцинаций… Без наблюдения специалистов и без введения комплекса тщательно сбалансированных препаратов, подавляющих побочные эффекты, удачная мутация практически невозможна.

Капитан коротко глянул на Седого и Руслана. Седой кивнул в ответ, сделав пометку в блокноте. Все в порядке, если кандидат в объекты действительно окажется на больничной койке, они его не пропустят… Но почему-то Капитану казалось, что Эскулап кое-что не договаривает… И он спросил:

– А как тогда объяснить все зафиксированные случаи спонтанной ликантропии? Насколько я знаю, таких было немало, а никаким наблюдением или препаратами там и не пахло.

– Ну, на самом-то деле реальных ликантропов было куда меньше, чем можно вообразить при изучении легенд, сказок и мифов о них… Надо понимать, что каждый такой случай народной молвой тиражировался, превращался в бродячий сюжет. Черт возьми, мы три года мотались по медвежьим углам и вслушивались в маразматический лепет столетних бабок, пока…

Эскулап неожиданно замолчал на середине фразы, и собравшийся было оборвать его Капитан ничего не сказал. Незачем трубить о том, что Эскулап со товарищи не только собирал всевозможные деревенские страшилки, но и активно разыскивал и раскапывал позабытые, позаброшенные могилы, часто расположенные снаружи кладбищенских оград и не имеющие никаких опознавательных знаков.

Раскапывал, пока не обнаружил в одной на удивление сохранившийся за многие десятилетия труп человека, человеком на деле только выглядевшего…

Но ни к чему оповещать собравшихся, откуда появился на свет вирус – далекий предок штамма-57… Штамма, превращавшего человека в крайне опасную, почти неуязвимую смертоносную тварь.

Хотя почти все собравшиеся могли бы вычислить это, как вычислил в свое время сам Капитан. Да кое-кто и вычислил, недаром среди узкого круга сотрудников Лаборатории ходили упорные слухи, что в Виварии имеется некая секретная даже от них комната, своего рода кунсткамера, где хранятся вызывающие оторопь находки группы Эскулапа.

Среди прочего шепотом, на ухо, назывался человеческий череп с сорока восемью зубами; похороненный лет пятьдесят назад очень неприятного вида младенец, сердце которого до сих пор продолжает ритмично сокращаться; человек (?), место левого полушария мозга которого занимало странное медузообразное существо, пустившее отростки во все органы и явно находившееся при жизни в полном симбиозе с давшим ему приют организмом…

Капитан знал точно, что такой кунст-камеры нет (по крайней мере в Виварии). Знал и другое – дыма без огня не бывает. Но кто бы и о чем бы ни догадывался, история происхождения 57-го была запретной темой для разговоров при любых обстоятельствах. Эскулап и сам понял, что начал не в том, и перевел стрелки на Доктора, так до сих пор и молчавшего.

– Ну, генетические особенности организмов, предрасположенных к ликантропии – это исключительно по части Виктора Эльдаровича… Я же отвечаю на конкретный вопрос: шанс, что в контакт с 57-м вступит человек, способный пережить мутацию и не загнуться, ничтожно мал – один из нескольких десятков миллионов. Иначе у нас под действием природных, гораздо более слабых штаммов в каждой рощице выл бы ночами оборотень… А по утрам спецмашины собирали бы останки растерзанных тел…

Капитан поморщился. В Лаборатории даже между посвященными употреблять слово «оборотень» считалось дурным тоном. Предпочитали говорить «объект», «ликан», «объект W», и т. д.

А Доктор, как оказалось, ушел в себя не настолько глубоко, чтобы не слышать своего имени. Впрочем, к генным особенностям ликантропии его речь не имела никакого отношения.

– Вы понимаете, о чем вы говорите? Так вот спокойно говорите? Нет, ни хрена вы не понимаете… Это Паломарес, биологический Паломарес…[2] Какая там, к чертям, больница, у всех сейчас в домашних аптечках навалом самых сильных обезболивающих… или штамм может по в организм наркомана, он перенесет мутацию под кайфом и ничего не поймет даже… Да и вообще, кто проверял действие 57-го на нормального и здорового человека, не страдавшего от недоедания и хронических заболеваний? Никто не проверял! Вспомните, кем были раньше объекты… Какой там один шанс из миллионов… если кто-то и умрет от сверхударной дозы, то остаются те, кто будет его пытаться спасти и кто будет его вскрывать и хоронить… Это будет не Паломарес, это будет биологический Чернобыль, Хиросима и Нагасаки вместе взятые… Мы не можем допускать и предполагать даже в порядке горячечного бреда… ни малейшей вероятности того, что контейнер будет вскрыт. Мы должны разбиться в лепешку, чтобы этого не случилось! И не одни мы! Ничего мы сами не сделаем… В городе должно быть объявлено чрезвычайное положение и биологическая тревога! Карантин! Обсервация! Перекрыть все выезды, искать этот чертов контейнер должны все: милиция, МЧС, армия, ФСБ, медики… Объявить награду по всем телеканалам, пообещать деньги любому, вернувшему 57-й, пусть он даже работает или работал в Лаборатории…

Доктор замолчал, выдохнувшись. Остальные тоже молчали, потрясенные неожиданным предложением. Пауза затягивалась, и нарушил ее Капитан, сказавший проникновенно и мягко:

– То есть вы предлагаете рассекретить деятельность Лаборатории? Предать гласности все результаты работы? Других способов поднять по тревоге силовиков я пока не вижу.

– Да! Все всплывет так или иначе, но если мы не вытащим голову из песка, всплывут и трупы, всплывут в таком кровавом болоте…

– Для начала всплывет наш Виварий… Точнее, ваш Виварий, – сказал Капитан медленно, словно рассуждая сам с собой. – Вы когда-нибудь слышали про доктора Менгеле?[3] Между прочим, что бы там ни говорить с точки зрения физиологии и генетики, юридически все объекты – до сих пор люди. И когда вы берете пилу и трепанируете им череп, то это не вивисекция животного. Это с точки зрения закона убийство. Садистское убийство.

Он в упор смотрел на Виктора Эльдаровича. Если Доктор на этом не сломается, то ему отсюда не выйти. Его отсюда вынесут. Слова не важны, если в глазах сейчас не дернется страх, то не помогут ни уговоры, ни пленки, зафиксировавшие во всех подробностях проводимые Доктором операции…

 

Доктор сломался. Капитан с удовлетворением отметил, что направление мыслей собеседника изменилось, на место опасений за судьбы человечества пришла тревога о своей личной и персональной судьбе.

По лицу Доктора можно было читать, как по открытой книге, – выражение обличительного пафоса исчезло, взгляд растерянно перебегал с одного собеседника на другого, пальцы нервно крошили сигарету. Но стоит подать немного назад, успокоить расшалившиеся интеллигентские нервы. И Капитан сказал:

– В любом случае решать вопрос о рассекречивании и привлечении сил со стороны придется не нам. Генерал должен был вернуться через два дня. Думаю, получив сообщение о произошедшем, вернется раньше. Все наши соображения я ему доложу в сжатом виде. И буду, Виктор Эльдарович, настаивать на проведении в жизнь вашего предложения. Единственное уточнение – посторонних привлекать надо втемную, сочинить убедительную легенду. Даже две, три, четыре легенды, если понадобится… Надо срочно и тщательно продумать, откуда в официально занимающейся растениеводством Лаборатории такие убойные снадобья. Но это утром, на свежую голову.

Он еще раз внимательно посмотрел на Доктора. Вроде успокоился, уже не рвется разоблачать и срывать маски; но все равно пригляд за ним нужен…

Чтобы не повторилась история с Марченко.

Под утро Колыванову приснилась охота. Старинная псовая охота, многолюдная и зрелищная: захлебывались звонким лаем гончие-арлекины, рвались со сворок борзые; багроволицый, седоусый доезжачий[4] изо всех сил трубил в рог «по зрячему», рискуя заработать апоплексический удар; выжлятники азартно науськивали спущенных со смычки собак…

Наверное, все это выглядело бы красиво и увлекательно, если бы не одна малость – дичью был он, Колыванов.

…Он метался на кругах по обширному лесистому острову, не желая выходить в поле, под острые зубы борзых, – метался почему-то на четвереньках; и как ни странно, так бежать было ему легко и удобно… Гончие заливались и справа, и слева, пока невидимые сквозь густой кустарник, он резко менял направление бега, сбивая их с толку, – но вот молодая и паратая выжловка пегой молнией прорвалась сквозь кустарник и замастерила по зрячему…

Остальные немного поотстали, но от переливов проклятой суки казалось, что вся стая на хвосте, что он бежит медленно, что до борзых дело не дойдет и все кончится здесь, в острове, в быстротечной и кровавой схватке с гончими. Но Колыванов не боялся – удивительно, но он ничего не боялся.

Он чуть сбавил темп, позволив выжловке сократить дистанцию, резко развернулся – и напал. Не ударил рукой или ногой – вцепился зубами в плечо, резко мотнул головой, вырывая, выдирая шесть и мясо, почувствовал на губах пряный вкус крови, коротко рыкнул, перекрывая жалобный визг выжловки, и снова понесся, закладывая широкую дугу вдоль края острова.

Но травили его мастера своего дела – еще три смычка гончих, наброшенных выжлятниками, рванулись наперерез, наседая, дыша в затылок, и Колыванов поневоле вырвался из острова и понесся по полю, по пожухлой осенней граве. Хрипло проревел охотничий рог, и в травлю включились борзые.

Он бежал быстро, но где уж было тягаться на открытом месте с этими четвероногими молниями, рожденными и выращенными для бега, и только для бега. Расстояние до погони сокращалось, он поневоле поворачивал, огибая препятствия – редкие кустики, кучи свезенных со всего поля камней, поросшие диким малинником, – и борзые, мастеря, срезали путь на каждом его повороте, приближаясь все больше и больше.

И все-таки он почти ушел – псы начали уставать, а до другого, гораздо большего острова оставалось всего сотни полторы саженей, когда несущаяся первой борзая напрягла в запредельном усилии готовые разорваться мышцы и связки – и преодолела-таки несколько разделявших их шагов, до глотки добраться не успевала, ухватила сзади и сразу подогнула лапы, повисла живым якорем.

Колыванов потерял темп, крутнулся колесом – сбросить, стряхнуть с хвоста помеху. Но тут же набежали остальные, вцепляясь мертвой хваткой повсюду: в бока, в загривок, в уши, в ноги (или все же в лапы?). Впрочем, в свалку полезли не все, лишь самые злобные и вязкие, притравленные по крупному и опасному зверю, – остальные, не меньше половины своры, поскуливая и повизгивая, плотно сбились чуть поодаль…

Глаза заливала кровь, не то своя, не то чужая. Он бился молча, ворочаясь под навалившимися со всех сторон телами, казавшимися ему слабыми и невесомыми. И как бывает порой в таких дурных снах, укусы узких щучьих щипцов борзых не причиняли ему почти никакого вреда – он не чувствовал боли, мышцы работали великолепно, словно и не терзали их острые собачьи клыки.

А противникам доставалось всерьез: то одна, то другая борзая вылетали из кучи сплетенных тел – одни тут же бросались обратно, не обращая внимания на страшные раны и волоча за собой свисающие внутренности, другие оставались лежать на месте.

Он победил бы, он перебил бы их всех до единой, но по мягкой земле глухо зашлепали копыта – наезжали охотники. Передний, явно среди них главный, одетый в роскошный, сверху донизу расшитый серебром охотничий кафтан, предостерегающе поднял руку:

– Мой!

Спутники послушно придержали коней, и главный, подъезжая, протянул уважительно, с ударением на последнем слоге:

– Матеро-о-ой…

Но с седла не спрыгнул, не стал пытаться брать живым…

Колыванов видел все это урывками, не прекращая драки, но понял одно: надо убить, надо немедленно убить этого самого опасного – тогда остальные не в счет, тогда они разбегутся или погибнут. Он изготовился прыгнуть, стряхнуть борзых, стряхнуть пусть даже с кусками собственной плоти на зубах.

Охотник тоже выбирал удобный момент, свесившись с седла и перевернув плеть-камчу вверх тяжелым серебрянным шаром, венчавшим рукоять.

Колыванов успел первым, вывернувшись, выскользнув ужом из-под рычащей и взвывающей груды; разминулся в полете с рассекшей воздух камчой и вонзил клыки в расшитую серебром грудь… нет, попытался вонзить – неведомая сила отбросила его, отшвырнула без всякого видимого удара, ошеломив на мгновение резкой, пронзившей насквозь болью…

Собачьих зубов, впившихся в его тяжело рухнувшее тело, он опять не почувствовал – мгновенно, как каучуковый мячик, оттолкнулся от земли и от затрещавших под лапами (или все же ногами?) вражьих костей, взмыл в воздух, целясь в глотку, в беззащитную, не укрытую проклятым металлом глотку.

На этот раз охотник не оплошал: серебряный шар с маху вломился в висок Колыванову – тот почувствовал, как гoлова с отвратительным хрустом разлетается на куски, и это было безумно больно.

…Осколки черепа с огромной скоростью неслись к разным концам Вселенной, и каждый осколок беззвучно вопил от нестерпимой, ужасающей боли. Но что-то осталось, что-то осталось от Колыванова и на этой грешной земле, и это что-то беспощадно вцепилось в горло врага, круша и разрывая мышцы, позвонки, артерии…

Он торжествующе взвыл, победно и яростно, несмотря на разбитую голову и забивавшее кровавое месиво, – взвыл так, что шарахнулись в стороны вроде ко всему привычные кони остальных охотников, а уцелевшие борзые начали пятиться, поджав хвосты, от залитого кровью места побоища.

Взвыл – и умер на самой высокой ноте своего победного воя.

Глава V

Разбудило его не солнце, как то обычно бывало. Комнату для спальни Колыванов выбрал так, чтобы окна выходили на юго-восток, чтобы первые лучи восходящего весеннего или летнего солнца падали первым делом на его кровать – был он «жаворонком», обожал вставать рано, на заре, и часто дразнил засоней любившую поспать Катю…

Но сегодня солнце, напрочь затянутое тучами, к его пробуждению не имело ни малейшего отношения – проснулся Колыванов от размеренных и болезненных ударов по голове.

Это проклятый охотник никак не угомонится… что ему еще надо, он же убил меня, совсем убил… и умер сам… – подумал Колыванов, просыпаясь; но уже в следующую секунду сообразил, что и охотник, и разбитая им голова остались там, за гранью реальности, в диком и безумном сне…

Гулкие удары по голове, впрочем, никуда от этого понимания не исчезли, но после шестого или седьмого он узнал их – старинные часы, это били старинные напольные часы с маятником, в корпусе из резного дерева, стоявшие в спальне.

Но почему так много ударов? Утром их должно быть гораздо меньше… С этой мыслью Колыванов открыл глаза.

С часами творилось что-то неладное. Во-первых, они стояли не на своем обычном месте; во-вторых, продолжали бессмысленно и тупо отбивать непонятно какое время – Колыванов сбился со счета, но был уверен, что с момента окончательного пробуждения прозвучало не менее двадцати гулких «бо-бомм!». Да и не одни часы, вся обстановка казалась странной, непривычной, чужой…

Он повернул голову, пытаясь оглядеться и разобраться, что же не так в окружающем мире, – голова откликнулась ломящей болью, а глаза уперлись в деревянную поверхность, секундой спустя опознанную как ножка кровати. Он лежал на полу. Понятно…

В памяти Колыванова всплывали события вчерашнего вечера: ужин и разговор у Горянина, внезапно застигнувший на пути к дому приступ застарелой болезни, бутылка с дешевой водкой… Дальше воспоминания обрывались, никаких даже кусочков-обрывочков, только давешний сон, но и он быстро тускнел в памяти.

Колыванов повернулся на бок, сел, игнорируя возмущение протестующего организма; и тут же, не прерывая движения, встал на ноги.

Это, пожалуй, было несколько опрометчиво – он пошатнулся, ухватился за спинку кровати, но остался стоять, пережидая слабость и головокружение. В разламывающейся голове билась одна мысль: существовать в таком состоянии невозможно, надо срочно поправить дело, вернуть организму хоть какую-то способность к функционированию…

Антипохмельных средств Колыванов за ненадобностью не держал, оставалась лишь надежда, что в аптечке найдется хоть что-то от головной боли. И он нетвердыми шагами, опираясь на мебель, двинулся в сторону гостиной. Тот факт, что он абсолютно обнажен, Колыванов проигнорировал.

Даже не заметил этого.

* * *

Одна бутылка лежала на столе, вторая стояла рядом, полупустая. Третью, валявшуюся на полу кучкой битого стекла, Колыванов поначалу не увидел – заметил, наступив босой ногой на острый, вонзившийся в тут же закровоточившую ступню осколок.

С трудом наклонился, тупо поглядел на поползшую из-под ступни липкую красную лужицу, на останки бутылки с синей этикеткой, от которых поднимался сивушный запах.

То ли от этого запаха, то ли от отвращения к самому себе Колыванова затошнило – он едва справился с сотрясавшими желудок спазмами и заковылял, стараясь наступать лишь на пятку, к настенному шкафчику-аптечке. Выгреб на стол все его содержимое, тяжело плюхнулся на стул рядом; первым делом вьщернул из ранки на ступне застрявший неровный осколок и стал рыться в куче разноцветных упаковок, сразу отложив лейкопластырь…

…Лекарства Колыванов мог позволить себе самые лучшие, сплошь импортные, и сейчас этот факт сыграл с ним дурную шутку – он болел редко, не разбирался в написанных на иностранных языках названиях, а ничего похожего на памятные из прошлой жизни снадобья от мигрени не попадалось. Никаких аскофенов, димедролов и пенталгинов…

Любой его соотечественник, регулярно созерцающий рекламу чудо-лекарств, мгновенно бы сориентировался в этом фармацевтическом бардаке. Да вот беда, немногие интересующие его передачи Колыванов смотрел в записи, с заботливо вырезанными рекламными роликами. А когда у него что-то болело, просил Катю дать что-нибудь «от живота» или «от головы». Дурацкая ситуация: сидеть перед грудой лекарств и не знать, какое так необходимо тебе сейчас…

Он взялся за пластырь и вату, решив для начала продезинфицировать и заклеить ранку на ступне. Однако, странное дело, стер с ноги кровь и обнаружил, что края ранки плотно сошлись, она уже не кровоточит и не болит. Хмыкнул удивленно, но заклеил на всякий случай. Смахнул со стола кучу заграничной ерунды и решительно пододвинул недопитую бутылку. Народ недаром говорит, что клин вышибают клином, а подобное лечат подобным – не может ошибаться наш народ в таком волнующем и близко знакомом предмете…

 

С утра пролетарское пойло казалось еще гадостнее, долго болталось вверх-вниз по пищеводу, будто раздумывало – лечь ли мирно в желудок, или извергнуться обратно; пришлось торопливо запить водой, все той же артезианской водой. Однако подействовало быстро, боль из головы и из всего тела помаленьку ушла, оставив странное ощущение, что Колыванов весь с ног до головы изнутри наполнен чем-то вязким и полужидким, грозящим при неосторожном движении прорвать оболочку и растечься по полу… Но способность мыслить вернулась, и мысли были крайне гнусные:

Да-а… Это надо же так умудриться… и ни с того ни с сего… На первой бутылке праздник, надо понимать, не закончился… как жив-то остался после такой дозы… к снастью, похоже, из третьей большую часть разлил, уронив… Да, когда напивается малопьющий человек, это что-то…

Пол холодил босые ступни, все тело наконец почувствовало озноб, и Колыванов отправился в спальню – одеться. Шел гораздо тверже, аккуратно обойдя валявшиеся на полу стекла.

Одежды ни на кровати, ни на полу не было.

Ее вообще нигде не было…

Тяжелый день был сегодня не у одного Колыванова.

Два человека сидели за установленным в просторном кабинете столом напротив друг друга. Молчали, курили, хотя у Капитана табачный дым вызывал уже стойкий рвотный рефлекс.

Помятый, невыспавшийся, он был мало похож на себя вчерашнего – уверенного, жесткого и собранного, одним своим видом гасящего у коллег даже малейшие намеки на панику. Сейчас он позволил выпустить наружу то, что на самом деле чувствовал: мрачную неуверенность и радость – радость от возможности переложить груз ответственности на чужие плечи.

Человек, сидевший напротив, все знал, принимал все решения и, по большому счету, один отвечал за все происходящее в Лаборатории. Свои называли его Генералом – генералом он и был.

Было что-то общее в их глазах – карих у Капитана, васильково-голубых у Генерала. Говорят, в зрачке убитого навсегда остается облик убийцы. Криминалисты утверждают: ерунда. Но, может быть, отчасти верно обратное…

Одеты они тоже были одинаково – в зеленую камуфляжную форму.

Из всех возможных знаков различия у Капитана – лишь эмблема в форме дельтоида, обращенного тупым углом вниз (на фоне вписанного в дельтоид пылающего костра скрещивались два кривых клинка и надпись под ними: «Охрана»).

У Генерала – две обвившие рюмки змеи в углах воротника. Змеи-алкоголички, впрочем, были чистой фикцией, на самом деле вся служба их носителя проходила под другой эмблемой – той самой, сочетающей оборонительное и наступательное холодное оружие.

…Резюме их разговора, изложенное Генералом после долгой паузы, оказалось достаточно неожиданным:

– В общем, все вы сделали правильно. Кроме одного – чересчур раздули проблему. По большому счету ничего катастрофического и непоправимого не произошло, такие накладки бывают в любом большом деле. Сам знаешь, сколько народу гибнет на всяких масштабных учениях: то холостой заряд окажется боевым, то зенитчики вместо цели ее буксировщик собьют, то вообще целый взвод ботулизм от просроченных консервов заработает. А у нас даже жертв пока нет. И оснований для паники тоже нет. Мысль о том, что продался один из тех, кто знает все, – ерунда. Тогда все обставлено было бы по-другому. Просто в одно прекрасное утро не явился бы на службу, к примеру, Эскулап. Исчез бы. Канул бесследно. А через несколько лет из какой-нибудь закордонной лаборатории просочились бы сведения о работах по нашей тематике. Одна же порция 57-го погоды не сделает, даже если и попадет в нужные руки. Без всего нами наработанного, без методик, без других препаратов… В конце концов, у нас четырнадцать лет форы и мы фактически на финишной прямой – никому нас уже не обойти. И толстосумы, мечтающие прожить подольше, будут приползать к нам, именно к нам. На коленках и с толстенными пачками купюр в зубах…

Капитан незаметно вздохнул. Он был не спец в науках, но даже ему казалось, что последние четыре года Лаборатория топчется на месте. Чудодейственные снадобья, грозившие перевернуть и обрушить все медицину вкупе с фармацевтикой, обладали либо крайне избирательным действием, либо чудовищными побочными эффектами.

Капитану было сомнительно, что даже умирающий толстосум выберет продление жизни в образе косматого и кровожадного мутанта. Хотя черт их знает, замораживать себя на пару веков в жидком азоте в надежде на прогресс медицины тоже отдает шизофренией, однако желающие находятся.

Но Капитан не был уверен, что Генералу удастся то, чем он так упорно сейчас занимался, – интенсивные и анонимные контакты с западными фармацевтами. Схема была задумана простая – мы даем сырье, полуфабрикаты, а вы превращаете их в чудо-лекарства, рекламируете и реализуете.

Тут действительно пахнет миллиардными прибылями, и в таких делах никаким партнерам верить нельзя, ни под какие гарантии. Сначала, конечно, те попробуют сами разобраться и синтезировать нужный продукт. Ни хрена у них не получится – нужны ткани живых доноров-объектов.

Потом в дело вступят разведки и всюду проникающая и все вынюхивающая журналистская братия. А это будет уже борьба на два фронта – сохранить тайну от западных партнеров-конкурентов и от собственного начальства, после сумятицы девяносто первого года имеющего, мягко говоря, не совсем полное представление о темах работы Лаборатории.

И как Капитан ни уважал своего начальника, сомнения в исходе этой борьбы оставались. Особенно в свете ЧП с пятьдесят седьмым штаммом. Если джинн вырвется из бутылки, начнется такое…

Ничего из этих мыслей вслух Капитан не сказал. Спросил только:

– А если подтвердится версия о случайной пропаже? И штамм спонтанно сработает? Что будем делать?

– Сначала пусть подтвердится, – холодно ответил Генерал. – А что делать, ты и сам знаешь. Выследим тварь или тварей и уничтожим. Не впервой.

Да уж, не впервой… Даже на пустынном Полигоне за эти уничтожения пришлось платить многими жизнями, а что начнется в густонаселенных местах, лучше не думать… Генерал, похоже, и не думает. Заранее планирует неизбежные потери с безразличием полководца, посылающего на смерть полки и батальоны…

Что же, может, это и правильнее, чем впадать в истерию, как Доктор…

– Значит, так, – стал закруглять разговор Генерал. – Сейчас возвращаешься, на все запланированные мероприятия даю добро. Начни с Вивария, если кто станет копать – там шансов засветиться куда больше. Постарайся все, что можно, отработать побыстрее. Возможно, на днях предстоит командировка.

– Куда? – не удержался от недоуменного вопроса Капитан, хотя жизнь давно отучила от излишнего любопытства. Но командировка в такой момент…

– В Голландию. Они там, похоже, не поняли, с кем имеют дело. Считают нас не то изобретателями-одиночками, полусумасшедшими гениями, не то подыхающими с голоду российскими учеными, готовыми продать все что угодно за пару тысяч зеленых. И относятся соответственно, хотят хапнуть все, сразу и почти бесплатно. Сам понимаешь, что представляться по полной форме нельзя… Поэтому проведешь инсценировку. Создашь впечатление, что мы серьезные люди из криминального мира, получившие доступ к дорогостоящим секретам и задешево их отдавать не желающие. И шутки шутить с нами опасно. Демонстрация должна быть бескровной, но эффектной. К примеру, взорвать пару «мерседесов» наших потенциальных партнеров. Без седоков, разумеется… Они там в своем сытом и сонном болоте к таким вещам не привыкли, должно хорошо подействовать…

– Оборудование для демонстрации тащить через границу?

– Не стоит, да и времени нет надежный провоз подготовить… Возьмешь с собой Деточкина. Он тебе из подручных материалов хоть ядерный заряд сварганит…

Вот так. Деточкин сварганит, это точно, из чего угодно – из порошковой краски, из цветочного удобрения, из модельки радиуправляемой… Но командировка, ясное дело, предстоит не «возможно», а совершенно точно. Генерал все продумал и просчитал и менять свои планы из-за пропажи 57-го не намерен.

Лишь бы он спланировал все так же безошибочно для пропавшего контейнера. Генерал словно прочитал его мысли:

– Поезжай спокойно. За 57-й не волнуйся – все что можно я сделаю. Был в семьдесят восьмом году на «Векторе» под Новосибирском точно такой случай. А тогда даже название «Вектор» употреблять нельзя было, не говоря уже о профиле их работ. Это сейчас журналисты в спецхранилища лазают и телезрителей видом колб с чумой и оспой пугают… А тогда приходилось искать, ничего не объясняя девяносто семи процентам ищущих. И ничего, нашли. Так что опыт есть, не беспокойся…

Капитан и рад бы был не беспокоиться.

Не получалось.

2В окрестностях испанского местечка Паломарес американцы умудрились потерять четыре атомные бомбы, сброшенные с самолета в результате нештатной ситуации (ни одна, по счастью, не взорвалась). Одна шлепнулась прямо на грядки крестьянского огорода, две другие тоже отыскались быстро, а вот четвертую, рухнувшую в море на приличной глубине, искали и поднимали несколько месяцев.
3Й. Менгеле – врач-нацист, ставивший садистские опыты на людях.
4Здесь и далее: доезжачий – в старинной комплектной охоте руководил гончими; выжлятники – его помощники; остров – небольшой окруженный полем лес; выжловка – гончая-сука; мастерить (для собак) – сходить со следа зверя, срезая путь напрямик; по зрячему – не спуская глаз с бегущего зверя; щипцы – челюсти (у борзых собак).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23 
Рейтинг@Mail.ru