Тобайас Джордж Смоллет
Путешествие Хамфри Клинкера
Мисс Лидии Мелфорд
Мисс Уиллис объявила мне приговор: вы уезжаете, дорогая мисс Мелфорд, вас увозят неведомо куда! Что делать мне? Где искать утешения? Я сам не знаю, что говорю: всю ночь напролет метался я в пучине сомнений и страхов, неизвестности и отчаяния, будучи не в силах собраться с мыслями, а тем паче составить какой-нибудь последовательный план поведения. Предо мною вставало даже искушение пожелать, чтобы я никогда вас не встречал или чтобы вы были менее любезны и менее сострадательны к бедному Уилсону. Однако же подобное желание было бы низкой неблагодарностью, если подумать, сколь многим я обязан вашей доброте и какую несказанную радость давали мне ваши снисхождение и одобрение.
Боже милостивый! Даже упоминание вашего имени никогда не мог я слышать без волнения! Малейшая надежда лицезреть вас наполняла мою душу какою-то сладостной тревогой! С приближением этого часа сердце мое билось все сильней и сильней и каждый нерв трепетал от сладостного ожидания. Но когда я уже находился в вашем присутствии, когда я внимал вашему голосу, когда созерцал вашу улыбку, видел ваши прекрасные глаза, благосклонно обращенные на меня, мою грудь наполнял столь бурный восторг, что я терял дар речи и безумная радость овладевала мною… Поощренный вашей кротостью и любезностью, я осмелился описать чувства, охватившие мое сердце… Даже тогда вы не ставили препон моей самонадеянности, вы снизошли к моим страданиям и дали мне разрешение питать надежду, вы составили благоприятное – быть может, слишком благоприятное! – мнение о моей особе… Истинно одно: я не играю любовью, я говорю языком своего собственного сердца, и к тому побуждают меня лишь искренние чувства. Однако некая тайна сокрыта в моем сердце… Я еще не открыл ее… Я льщу себя надеждой… Но нет! Я не могу, не смею продолжать…
Дорогая мисс Лидди! Во имя неба придумайте, если сие возможно, какой-либо способ поговорить с вами прежде, чем вы покинете Глостер, иначе я не знаю, что постигнет… Но вот я начинаю безумствовать снова… Я постараюсь перенести это испытание со всею твердостью… Покуда есть у меня силы полагаться на вашу искренность и нежность, я, право же, не имею никаких оснований отчаиваться, однако же пребываю в странном смятении. Солнце как будто отказывается озарять меня своим светом… Облако нависло надо мною, и тяжкое бремя гнетет мою душу.
До той поры, пока вы отсюда не уехали, я буду неустанно бродить вокруг вашего пансиона; говорят, что душа, разлученная с телом, медлит у могилы, где покоятся смертные останки ее спутника. Знаю – если только это в вашей власти, вы почерпнете силы из человеколюбия вашего… сострадания… смею ли добавить – нежной привязанности… дабы утолить муку, терзающую сердце вашего несчастного
Уилсона.
Глостер, 31 марта
Сэру Уоткину Филипсу, Оксфорд, колледж Иисуса
Дорогой Филипс!
Воздаю Манселу должное за то, что он плетет небылицы, будто я поссорился с каким-то балаганным шутом в Глостере. Но я слишком ценю даже намек на остроумие, чтобы повздорить из-за глупой шутки, и потому надеюсь, что мы останемся с Манселом добрыми приятелями! Но я никак не могу одобрить, что он утопил моего бедного пса Понто с целью превратить многословие Овидия в шутливую эпитафию с игрой слов – deerant quoque littora Ponto[4]. Ибо Манселу никак нельзя простить, что он бросил Понто с целью избавить его от блох в Изис, когда река была полноводна и бурлива. Но я предоставляю беднягу Понто его судьбе и надеюсь, что провидение уготовит Манселу смерть более сухую[5].
Здесь, на Горячих Водах, нет никого, с кем можно завести знакомство, и потому я веду здесь образ жизни сельский. Стало быть, у меня много досуга, благодаря чему я могу лучше наблюдать странности в нраве моего дяди, который, мне кажется, возбудил ваше любопытство. Надо сказать, что поначалу наши характеры походили на масло и уксус, которые не смешиваются друг с другом, но теперь, когда их взболтнули, они начали смешиваться. Я склонен был считать его неисправимым циником и полагал, что только крайняя необходимость может заставить его жить в обществе с другими людьми. Но теперь я другого мнения; мне кажется, что его брюзгливость отчасти вызвана телесной болью, а отчасти врожденной чувствительностью души, ибо, полагаю я, душа, как и тело, бывает наделена в некоторых случаях чрезмерной чувствительностью.
На днях меня очень позабавил разговор, который он вел в павильоне минеральных вод с известным доктором Л., пришедшим дать указания больным.
Дядюшка пожаловался на зловоние за окнами павильона, шедшее от ила и грязи, оставляемых рекой при отливе. Он сказал, что эти испарения – зараза и они пагубны для слабых легких многочисленных больных чахоткой, которые приходят пить воду.
Доктор подслушал это, подошел к нему и заявил, что он ошибается. Люди, сказал он, так заражены пошлыми предрассудками, что философия бессильна их вразумить. Затем трижды хмыкнул и пустился в ученые объяснения природы зловония.
Он сказал, что зловоние или вонь есть ощущение обонятельных нервов и может возникать по совершенно другим основаниям, что stinkcn по-голландски означает «испускать самый приятный запах», а также «сильнейшую вонь», как это явствует из перевода Ван Влудела прекрасной оды Горация «Quis imilta gracilis"[6] и т. д. (в которой слова liquidis porfusus odoribus[7] он переводит van civet et moshata gestinken[8]). Затем доктор заявил, что люди toto caelo[9] придерживаются различных мнений о запахах, подобно тому как имеют различные мнения о красоте, что французам нравится запах гниющего мяса, равно как готтентотам в Африке и диким обитателям Гренландии, и что негры на берегу Сенегала не притронутся к рыбе, покуда она не начнет гнить; эти народы отдают предпочтение тому, что обычно называют зловонием, ибо они не избалованы роскошью и не подвержены причудам и капризам. По его мнению, аромат навоза, который принято считать зловонным, весьма приятен для органов обоняния, так как каждый человек, которому противен запах чужих экскрементов, с особым удовольствием вдыхает аромат своих собственных, что могут засвидетельствовать все присутствующие леди и джентльмены.
Жители Мадрида и Эдинбурга, сказал он, получают особое удовлетворение, вдыхая собственные испарения, которые всегда пропитаны запахом экскрементов, и высокоученый доктор Б. в своем трактате «О четырех пищеварениях» объясняет, каким образом летучие испарения из кишок возбуждают деятельность животного организма[10].
Доктор утверждал, что покойный великий герцог Тосканский, из рода Медичи, который изощрял свою чувственность с рассудительностью философа, столь был восхищен этим ароматом, что приказал извлечь эссенцию из нечистот и пользовался ею как усладительными духами. А что до него, доктора, то он, когда приходит в дурное расположение духа или устает от работы, тотчас же испытывает приятное облегчение, если наклоняется над стульчаком с его содержимым, что отнюдь не должно никого удивлять, так как содержание стульчака изобилует теми же летучими солями, которые столь охотно вдыхают даже самые слабые больные после того, как химики извлекут и возгонят эти соли.
Присутствующие заткнули носы, но доктор, не обратив ни малейшего внимания на этот знак, продолжал разглагольствовать о том, что многие зловонные вещества не только приятны, но и целебны, например ассафетида и другие медицинские смолы, коренья, зелень, а превыше всего целительны жженые перья, ямы для дубленья кож, свечной нагар и проч. Короче говоря, он привел вполне достаточно ученых доводов, чтобы у его слушателей ум зашел за разум, и от зловония перешел к грязи, которая, по его словам, также является ошибочным понятием, поскольку тот предмет, каковой так называют, есть только некое изменение вещества, состоящего из тех же самых частей, которые входят в состав любого вещества. В самом грязном веществе, которое мы найдем в природе, философ усмотрит не что иное, как землю, воду, соль и воздух, из коих оно состоит. И что до него, доктора, то ему все равно, выпить ли грязной болотной воды, если он будет уверен, что в ней нет ничего ядовитого, или стакан воды из Горячего источника. Обратившись к моему дяде, он сказал:
– Сэр, по своему сложению вы склонны к водянке, и, надо думать, скоро у вас будет брюшная водянка. Если я буду присутствовать, когда вам сделают прокол, я докажу вам то, о чем говорю: без всяких колебаний я выпью воду, которая потечет из вашего живота.
При этих словах леди скорчили гримасы, а дядя побледнел и сказал, что он не хочет такого доказательства его философии.
– Но мне хотелось бы знать, – продолжал он, – почему вы полагаете, что у меня склонность к водянке?
– Прошу прощенья, сэр, – ответил доктор, – но у вас распухли лодыжки и, по-видимому, у вас facies leucophlegmatiса[11]. Может быть, болезнь ваша oedematus, то есть подагрическая, а возможно – lues venerea[12]. Если у вас есть основания тешить себя мыслью, что вы больны именно сей последней болезнью, я берусь вас излечить тремя пилюлями, хотя бы недуг ваш и был очень застарелым. Это мое секретное средство, сэр; я много труда положил на то, чтобы их приготовить. Недавно, сэр, я излечил в Бристоле женщину, обыкновенную проститутку, у которой можно было наблюдать самые худые симптомы – язвы, сыпь и чесотку по всему телу. Когда она приняла вторую пилюлю, сэр, кожа ее сделалась гладкой, как у меня на руке! А после третьей женщина стала здоровой и свежей, как новорожденный младенец.
– Сэр! – брюзгливо воскликнул дядюшка. – Я никак не могу тешить себя надеждой, что ваше секретное средство годится для моей болезни. Но больная, о которой вы говорите, едва ли могла стать такой здоровой, как вы воображаете.
– Я не мог ошибиться, – возразил философ, – так как трижды имел общение с ней. Я всегда проверяю таким способом свое лечение.
При этих словах леди удалились в угол комнаты, и кое-кто из них начал отплевываться. Что до моего дядюшки, то хотя он сперва разъярился, когда доктор сказал о его склонности к водянке, но тут, услышав это забавное признание, невольно улыбнулся… А для того, чтобы наказать этого чудака, он заявил, что у того на носу бородавка, которая вызывает подозрения.
– Я не берусь утверждать, что являюсь судьей в такого рода делах, – сказал он, – но мне как-то приходилось слышать, будто бородавки появляются вследствие такой болезни, а бородавка у вас на носу оседлала самую переносицу, которой, надеюсь, не грозит опасность провалиться.
Казалось, это замечание весьма смутило доктора Л., и он стал уверять, будто это только кожный нарост и кость под ним совершенно здорова; в подтверждение сего он предложил дядюшке потрогать его нос, чтобы тот мог убедиться на ощупь. Дядюшка заметил, что неделикатно брать джентльмена за нос и что он отказывается от этого предложения, после чего доктор повернулся ко мне и попросил меня оказать ему такую милость.
Я выполнил его просьбу и так грубо обошелся с его носом, что он чихнул и слезы брызнули у него из глаз, к великому удовольствию всех присутствующих, а в особенности дядюшки, который захохотал впервые с тех пор, что я нахожусь вместе с ним, и сказал, что это местечко у доктора очень чувствительно.
– Сэр! – воскликнул доктор. – Натурально оно должно быть чувствительным! Но я сегодня же вечером сведу бородавку, дабы рассеять все сомнения.
С этими словами он весьма торжественно отвесил поклон всем окружающим и ушел к себе домой, где для удаления бородавки применил какое-то едкое средство, которое вызвало сильнейшее воспаление и огромную опухоль. И потому, когда он появился в следующий раз, его лицо было украшено ужасным хоботом, и то горестное волнение, с каким он рассказывал о своем несчастье, было чрезвычайно забавно.
Я был очень рад воочию увидеть чудака, который так потешал нас с вами, когда мы находили его в книге; но меня удивляет, что черты его портрета скорее были смягчены, чем преувеличены.
Мне нужно вам сказать еще кое-что, но письмо грозит разрастись до бесконечности, то теперь я дам вам передышку, а напишу со следующей почтой. Я хотел бы, чтобы вы той же монетой ответили на этот двойной удар вашему
Дж. Мелфорду.
Горячие Воды, 18 апреля
Сэру Уоткину Филипсу, Оксфорд, колледж Иисуса
Любезный баронет!
Сажусь за стол, чтобы привести в исполнение угрозу, о которой упоминал в конце предыдущего письма. Дело в том, что мне не дает покоя одна тайна, и я давно хочу от нее отделаться. В ней замешан мой опекун, который главным образом привлекает наше внимание.
На днях, мне показалось, я обнаружил в нем слабость, отнюдь не подобающую его возрасту и нраву. Есть здесь скромная, весьма приятная на вид женщина; она приходит к источнику с жалким, истощенным ребенком, который тяжело болен чахоткой. Несколько раз я перехватывал пристальные взгляды дядюшки, которые он бросал на эту особу, и в этих взглядах было что-то подозрительное, но каждый раз он смущенно их отводил, когда подмечал, что за ним следят. Тогда я решил понаблюдать за ним внимательно и увидел, как он с ней беседует в укромном уголке аллеи. Однажды, спускаясь к источнику, я встретил ее поднимающейся на холм по дороге в Клифтон и тотчас же заподозрил, что она идет к нам домой в заранее назначенный ей час, ибо было около часа дня, а в это время сестра и я обычно находимся у источника.
Подстрекаемый любопытством, я повернул назад и окольным путем вернулся незамеченный к себе в комнату, расположенную рядом с комнатами дядюшки. И в самом деле, женщину ввели в дом, но не к нему в спальню.
Он принял ее в гостиной, и я должен был перенести свой наблюдательный пост в другую комнату; а там в перегородке была щелочка, через которую я мог видеть все, что происходит. Когда женщина вошла, дядюшка привстал с кресла, хотя он и прихрамывает, и, пододвигая ей стул, предложил сесть, а затем осведомился, не желает ли она выпить чашку шоколада, от которой женщина, рассыпавшись в благодарностях, отказалась. После короткой паузы он ворчливым тоном обратился к ней, немало меня удивив, со следующими словами:
– Ваше несчастье, сударыня, тронуло меня, и, если вот эта безделица вам поможет, возьмите без всяких церемоний.
С этими словами он сунул ей в руку бумажку, которую она с трепетом развернула и, восторженно воскликнув: «Двадцать фунтов! О сэр!» – упала на диван и лишилась чувств.
Он весьма перепугался, но, опасаясь, мне кажется, позвать на помощь, ибо состояние женщины могло вызвать нежелательные подозрения, забегал в панике по комнате, делая ужасающие гримасы, пока наконец не догадался брызнуть водой ей в лицо, после чего она пришла в себя, но тут она дала волю своим чувствам. Она разразилась потоком слез и закричала во весь голос:
– Я не знаю, кто вы… Но поистине… достойный сэр… великодушный сэр!.. Мое горе и страдания моего бедного, умирающего ребенка… О! Если молитвы вдовы, если слезы благодарности сиротки могут снискать для вас… Милосердное провидение! Да снизойдет навеки его благословение на вас! Да…
Тут дядюшка прервал ее, все более смущаясь:
– Успокойтесь, сударыня, ради бога успокойтесь! Подумайте… В доме есть люди… Вот черт… Неужто вы не можете…
Она пыталась броситься перед ним на колени, а он, хватая ее за руки и стараясь усадить на диван, продолжал:
– Прошу вас… Успокойтесь… Помолчите… – В этот миг в комнату ворвалась… Кто бы вы думали? Наша тетушка Табби! Дьявольски своенравная, смешная старая дева! Она всегда норовит вмешиваться в чужие дела, и, когда увидела, что эта женщина вошла в дом, она последовала за ней до двери, где и осталась подслушивать, но ничего не разобрала, кроме последнего восклицания дядюшки, и ворвалась в гостиную в страшном бешенстве, от которого кончик ее носа окрасился в пурпурный цвет.
– Тьфу, Матт! – вскричала она. – Что здесь происходит? Вы позорите себя и наносите бесчестье вашему семейству!
Она выхватила из рук незнакомки банковый билет и продолжала:
– Как? Двадцать фунтов! Соблазняете при свидетелях… А вы, моя милая, убирайтесь восвояси… Братец, братец, право, не знаю, чему больше удивляться – вашей похотливости или расточительности!
– Боже ты мой! – воскликнула бедная женщина. – Неужели добрый джентльмен может пострадать за поступок, который делает честь роду человеческому!
Негодование дядюшки тут прорвалось. Он побледнел, заскрежетал зубами, – глаза его засверкали.
– Сестра! – заорал он громовым голосом. – Ваша дерзость превосходит все границы!
С этими словами он схватил ее за руку и, открыв дверь, вытолкнул в комнату, где я стоял, растроганный до слез этой сценой. А тетушка, узрев эти знаки моего волнения, сказала:
– Меня не удивляет, что вы огорчены гнусными уловками своего близкого родственника… В его летах да с его хворостями… Ну и дела творятся! Нечего сказать, хороший пример подает опекун на благо своим питомцам… Какое неприличие! Какой ужас! Какой разврат!
Мне казалось, что во имя справедливости нужно было направить ее на верный путь, и посему я объяснил ей загадочную сцену, но это нисколько ее не образумило.
– Как! – воскликнула она. – Вы хотите меня убедить, чтобы я своим глазам не верила! Разве я не слышала, как он шептал ей, чтобы она молчала! Разве я не видела, как она плачет! Разве я не видела, как он пытался повалить ее на диван!
О, какой разврат! Какой ужас! Какая гнусность! Не говорите мне, дитя мое, о милосердии! Разве кто-нибудь отдаст двадцать фунтов из милосердия? Вы еще юноша и ровно ничего не знаете о жизни. Да к тому же своя рубашка ближе к телу. За двадцать фунтов я могла бы купить себе парчовое платье, отделку и мало ли еще что!
Короче говоря, я покинул комнату, почувствовав презрение к тетке, а мое уважение к ее брату возросло соответственно. Потом я узнал, что женщина, которой мой дядюшка столь великодушно помог, – вдова прапорщика и ничего не имеет, кроме пятнадцати фунтов пенсии в год. В галерее минеральных вод о ней идет хорошая молва. Проживает она где-то на чердаке и день и ночь сидит за шитьем, чтобы прокормить свою дочку, которая умирает от чахотки. К стыду моему, должен сознаться, что я почувствовал сильное желание последовать примеру моего дяди и облегчить участь этой бедной вдовы; но я – говорю нам, как другу, – боюсь, что меня уличат в слабости, которая может навлечь насмешки общества на вашего, дорогой Филипс,
Дж. Мелфорда.
Горячие Воды, 20 апреля
Пишите мне прямо в Бат и напомните обо мне всем нашим товарищам по колледжу Иисуса.
Доктору Льюису
Я понимаю ваш намек. В медицине, так же как в религии, есть тайны, которые мы, нечестивцы, не имеем права исследовать. Человеку непозволительно дерзать и пускаться в рассуждения, если только он не изучил категории и не умеет спорить по законам логики. (Говорю вам, как другу.) Пусть это будет между нами, но, по моему мнению, каждый человек, обладающий некоторыми способностями, должен в моем возрасте быть лекарем и законником, поскольку это касается его здоровья и имущества. Что до меня, то в течение последних четырнадцати лет во мне заключена целая больница, и я исследую свою хворь с самым пристальным вниманием и, стало быть, надо полагать, знаю кое-что, хотя и не изучал исправно физиологии и пр. Короче говоря, я пришел к тому убеждению (не сочтите, доктор, за обиду), что все ваши сведения в медицине приводят лишь к одному: чем больше вы изучаете, тем меньше знаете.
Я прочел все, что написано о Горячих Водах, и извлек из всего лишь то, что вода содержит только немного соли и известковой земли, примешанных в такой незначительной пропорции, что они не могут оказать почти никакого влияния на животный организм. При таком положении мне кажется, что человек заслуживает украшения в виде колпака с бубенчиками, если ради ничтожной пользы, каковую приносят эти воды, теряет драгоценное время, которое мог бы употребить на лечение куда более верными лекарствами, и обрекает себя на жизнь в грязи и вони, подвергаясь холодным ветрам и непрерывным дождям, вследствие чего сей город поистине невыносим для меня. Если даже эти воды благодаря слабой вязкости могут принести хоть какую-нибудь пользу при сахарной болезни, поносе, ночной испарине, когда выделения усиливаются, могут ли они в тех же дозах не повредить, когда мы имеем дело с задержкой выделений при астме, цинге, подагре и водянке?
Мы коснулись водянки; здесь есть нелепый чудак, один из ваших собратьев, который разглагольствует в галерее так, точно его наняли читать лекции по любому вопросу. Я не могу его раскусить: то он делает замечания проницательные, то болтает, как последний дурак. Прочитал он уйму, но без всякой системы и без разбора и ничего не переварил. Он верит всему, что прочел, особенно всему чудесному, и его болтовня есть удивительное рагу из учености и нелепостей. На днях он мне сказал весьма самоуверенно, что у меня водянка; по его словам, у меня подкожная водянка, а это лучшее доказательство того, что отсутствие у него опыта равно его самонадеянности, ибо, как вы знаете, моя болезнь не имеет ничего общего с водянкой. Было бы неплохо, если бы эти наглые, но слабоумные люди приберегли свои советы для тех, кто к ним обращается! Вот еще, водянка! Как будто мне не пятьдесят пять лет и я ничего не ведаю о своей хворости и не лечился так долго у вас, а также у других известных врачей, чтобы меня вразумлял такой, с позволения сказать… Без сомнения, этот человек спятил с ума, и все, что он говорит, не имеет никакого значения. Вчера меня посетил Хиггинс; он прибыл сюда напуганный вашими угрозами и преподнес мне пару зайцев, которых, как он сознался, подстрелил на моих полях, и я не мог сказать парню, что он поступил дурно и что я вправе привлечь его к суду за охоту на чужой земле. Прошу вас, проберите хорошенько этого негодяя, а то он будет досаждать своими подношениями, которые обходятся мне слишком дорого. Если бы я еще мог удивляться поступкам Фицовена, меня изумила бы его дерзкая просьба, чтобы вы склонили меня голосовать за него на ближайших выборах в графстве. За него, который так гнусно соперничал со мной на прошлых выборах! Учтиво скажите ему, что я прошу меня извинить.
Пишите мне в Бат, куда я переезжаю завтра не столько ради себя, сколько ради моей племянницы Лидди, к которой, по-видимому, вернулась ее хворь. Вчера у бедняжки был припадок, когда я торговался из-за пары очков с евреем-разносчиком. Боюсь, что у бедняжки в сердечке что-то еще гнездится; перемена места ей поможет. Напишите, что вы думаете о нелепом и дурацком суждении этого полоумного доктора касательно моей болезни. Вот еще, водянка! Да у меня живот подтянут, как у борзой, к тому же, когда я измеряю бечевкой лодыжку, видно, что опухоль опадает с каждым днем. Упаси бог от таких докторов!
В Бате я еще не снял помещения, потому что там мы сможем устроиться тотчас по приезде, и я сам выберу квартиру. Нет нужды говорить, что ваши указания касательно пользования водами и купанья будут приятны вашему, дорогой Льюис,
М. Брамблу.
Р. S. Забыл вам сказать, что на моей правой лодыжке вмятина, а это, как я понимаю, указывает на подагру, а не на подкожную водянку.
Горячие Воды, 20 апреля