Тимур Максютов
Нашествие
Тамплиер Анри де ля Тур, измученный ожиданием, спросил:
– Не пора ли, дюк?
Дмитрий надел золочёный шлем. Похлопал Кояша по холке – золотой конь нетерпеливо переступил стройными ногами, всхрапнул. Добришский князь кивнул:
– Пора.
Взлетели сигнальные стрелы, трепеща шёлковыми лентами.
Дмитрий тронул пятками коня – тот сразу рванул, набирая скорость. Сзади загрохотали копыта пятитысячного отряда булгарских латников; зазвенела сталь, склонились тонкие пики, нащупывающие жалами жертвы.
Монголы завыли, ошарашенные атакой во фланг; торопливо разворачивали коней, чтобы встретить угрозу – и не успевали…
Вспыхивали молнии воздетых к небу клинков, грозно хрипел Кояш, грудью сбивающий степняков на низких лошадях; тамплиер ловко отбил летящее в грудь Дмитрия копьё и оскалился в страшной улыбке – белоснежной на чёрном от кровавых брызг лице.
Время свернулось петлёй, и не было конца битве – смерть хохотала, кричала, выла, скрежетала булатом и хлопала тетивой; булькала кровью, рвущейся из ран, и стонала последние слова деревенеющими губами умирающих.
Уже прорвался с горсткой бойцов хитрый Джебе-нойон и понёсся на восток, а следом за ним рванулись улюлюкающие башкирские сотни, поражающие беглецов в спину меткими стрелами; уже доблестная пехота Хоря замкнула кольцо окружения, и сдавленные в жуткой тесноте монголы гнулись, слабели.
Дмитрий ждал: не хватало чего-то важного, чем и должна была, наконец, закончиться эта страшная и славная битва. Битва, в которой они, четыре побратима, сражались рядом…
Да! Верный друг, кыпчак Азамат, приведёт сейчас Субэдэя – грозного пса Чингисхана, великого полководца, покорителя степи. Побратим Азамат приведёт его связанного, униженного, пленённого.
Дмитрий приготовил меч. Нет, в этот раз он не проявит глупого благородства, не обменяет пленных на баранов, а велит всех перерезать – чтобы не осталось в живых среди монголов тех, кто знает дорогу в русские земли…
А Субэдэя зарубит. Сам. Вот этой рукой.
И будут полыхать поминальные костры по всей заволжской степи, закоптив небо до черноты, и станут искры звёздами.
– Пожар! – заорал кто-то дурным голосом.
Огонь гудел, подбирался всё ближе; и между его жаркими языками Дмитрий видел страшное: уходила в ночь женщина, неся на руках двухлетнего белоголового мальчика.
Ярилов звал, умоляя: обернись, взгляни на меня. Но вой бушующего пламени заглушал отчаянный крик.
– Пожар! – вновь испуганный вопль.
Она уходила, исчезала, растворялась во мраке.
А где Ромка?
Страх за сына сковал, заморозил. Начал шарить в темноте: пальцы натыкались на какую-то ерунду – скользкие от крови рукояти мечей, кожаные тугие кошели… А искали – мягкие волосы на детской голове, рыжие и пахнущие солнцем. Сын, где ты?
– Тятя!
Сел. У постели стоял Ромка в белой рубашонке – перепуганный, бледный.
– Тятя, мне страшно. Там огонь.
Сквозь полотняные стенки шатра вспыхивали, росли оранжевые пятна.
Дмитрий обнял Ромку:
– Не бойся, сынок, это просто страшный сон. Сейчас мы с тобой проснёмся, и всё будет хорошо.
Ромка отстранился, упёрся руками в отцовскую грудь:
– Тятя, ну какой же сон? Кричали же.
И вновь – тот же испуганный рёв, теперь уже совсем близко:
– Пожар! Горим, православные!
Полог откинулся, возник чёрный силуэт караульного гридня:
– Княже, там причал горит. Тебя зовут.
* * *
Закопчённые дружинники баграми отрывали пылающие брёвна, швыряли в воду: река недовольно шипела, плевалась паром.
Отталкивали струги от причала; но пламя успело перекинуться на некоторые – теперь они плыли вниз по течению, полыхая, словно поминальные драккары викингов.
Перемазанный сажей Сморода, держа на весу обожжённую руку, сбивчиво объяснял:
– Это. Вроде вечером выгрузили с персидского корабля бочки, а в них – земляное масло. Оно и загорелось, говорят.
– Само, что ли, загорелось, – зло спросил Дмитрий, – с какого вдруг перепугу?
– Не знаю, княже.
Ярилов втянул запах горящей нефти. Сказал:
– Где караульный? Я велел ставить ночную стражу на причал.
– Не знаю. Спрошу сейчас.
Боярин потрусил к дружинникам, неловко переваливаясь на толстых ногах.
Князь не вытерпел, пошёл следом.
Сморода замер над распростёртым телом в кольчуге: голова запрокинута, горло рассечено чёрным разрезом.
– Вот. Этот в карауле стоял, на берегу нашли. Значит, не само загорелось. Красного петуха нам подпустили.
Дмитрий беспомощно посмотрел на догорающий причал. Две недели трудов – псу под хвост. И купцы теперь поостерегутся корабли приводить. Слух о том, что добришевцы не могут обеспечить безопасность, разлетится быстро.
– Так. Тело спрятать. Дружине не трепаться. Скажешь, что персы сами виноваты – опасный груз без присмотра оставили, никого не предупредив. Караульный, мол, шёл, решил посмотреть, что в бочках, факел уронил… Не знаю. Придумай что-нибудь.
– Так не поверят, княже, – виновато сказал Сморода.
– А ты скажи так, чтобы поверили! Персам из казны оплати сгоревшие товары. Вдвойне! Тогда промолчат. И всем купцам, кто сегодня корабли потерял.
– Это же какие расходы! – возмутился Сморода.
Дмитрий наклонился, зашипел в закопчённое лицо:
– Ты, толстый дурак, совсем от жадности сбрендил? Дальше брюха своего не видишь? Не пойдут караваны новым путём – в десять раз потеряем. В сто!
Сморода не обиделся: задумался на секунду, вздохнул:
– Оно верно, Дмитрий Тимофеевич. Твоя правда. Сделаю, как велено.
Князь смотрел на догорающий причал. Кто же такую подлость устроил?
Обернулся на шум: Жук в одном исподнем, зато обутый и с мечом в руке, тащил за шиворот человека со связанными руками. Подвёл, швырнул на землю, прижал сапогом.
– Вот, княже. Мои ребята его взяли. Он уже челнок на воду спустил, собака. Ещё бы минута – ушёл бы.
Пойманный поднял разбитое лицо. Сплюнул чёрным сгустком, скривился:
– Князь-батюшка, уйми ты своих псов. Я – приказчик суздальского купца, приплывал на новый городок посмотреть. Славно придумано, хорошо сделано. Передам хозяину – можно торговать, кораблики присылать…
– Врёт, гад, – уверенно сказал Жук, – приказчик он, как же. Отмахивался веслом ловко, что копьём. Нашему врезал так, что тот лежит в холодке, очухивается.
– Так я подумал: мол, тати напали. Ограбить меня, сироту бессильного, хотят, – запричитал суздалец.
– Оружие было при нём? – спросил Дмитрий.
– Да откуда, батюшка? – заскулил пленник. – Говорю же – безобидный я, торговец простой.
– Не было оружия, – неохотно подтвердил Жук, – на берегу пошарили, в челноке – пусто.
– Ошибка вышла у вас, преславные добришевцы! Нехорошо так-то, не по-христиански, слабого человека забижать…
– Заткнись, – сказал Дмитрий тихо, но так, что холодом обдало, – лучше поясни мне, слабый человек, ты чего же из самого Суздаля, в дальний опасный путь, и без оружия отправился, а? Ни дубины, ни кистеня? Где нож твой?
Пленник молчал.
– Нож твой где, спрашиваю? Веревку перерезать или весло подправить понадобится – ты чем это делать будешь? Зубами грызть?
– Так потерял я нож, батюшка. В воду выронил. Неуклюжий я, с детства падучей маюсь, – забормотал суздалец, – руки дрожат.
– Не выронил. Выбросил. Только сначала им нашего товарища зарезал, – сказал князь, – чтобы не мешал причал поджигать
– Наговариваете вы на меня, батюшка-князь. Нехорошо.
Дмитрий наклонился. Ткнул в черные пятна на рубахе:
– Это что у тебя? Масло земляное? Откуда?
Распрямился. Устало сказал Жуку:
– Всё, надоел он мне. Ты на кол сажать не разучился ещё? Не забыл, как делается?
– Помню, как же, – ухмыльнулся Жук, – персы научили, добрая забава. Сделаю мастерски: помрёт не сразу, дня три помучается. А то и четыре, если повезёт.
– Вот. Кол возьми потолще и конец закругли, чтобы не сразу до макушки прорвало.
– А как же. И маслицем смажу: поедет наш дружок медленно, да с удовольствием!
Суздалец крутил головой, глядя то на дружинника, то на князя: не шутят ли?
Понял: не шутят.
Запричитал:
– Всё расскажу, всё. На любые муки согласный: топите меня, голову рубите. Только не на кол.
– И ещё перекладинку можно сделать, небольшую, – мечтательно сказал князь, – на две ладони от кончика. Чтобы в брюхе зацепилась, за кишки.
– Хорошо придумано, княже, – одобрительно кивнул Жук, – жаль, слаб человек, нельзя дважды умучить. А то бы сварить его в котле.
– Ну, почему же нельзя? Можно. Недоварить если. Покипит пусть полчасика. Так только, чтобы покраснел, размягчился – и можно вынимать из котла.
– И тут уже – на кол! – подхватил Жук.
– Ироды! – завизжал суздалец. – Федька меня послал, Федька Кольцо. Слуга Юрия Всеволодовича, великого князя владимирского.
– Не понимаю я вас, – вступил в разговор Сморода, – почему в воде варить? В масле-то оно лучше, горячее! Я бочку масла не пожалею для такого случая. Ещё свинец можно расплавить – и в глотку ему, а после…
Пленник завыл. Вскочил на ноги и бросился на Дмитрия, метя головой в живот.
Молодой гридень, стоявший рядом с князем, среагировал мгновенно – шагнул навстречу и рубанул клинком.
Суздалец рухнул ничком, захлёбываясь кровью.
Дмитрий присел над дёргающимся в агонии телом. Сплюнул:
– Готов.
Зло сказал дружиннику:
– Куда полез? Кто тебя просил?
– Ну как же? – растерялся парень. – Тебя спасал, на помощь поспешил.
– Спешил он. Чип и Дейл, тля, – непонятно сказал Дмитрий, – и чего мне теперь? Кого Юрию Всеволодовичу предъявлять для доказательства?
– Да все мы хороши, – сказал Сморода, – довели суздальца. У него, видать, воображение богатое. А ты, гридень, всё верно сделал: князя спас, телом закрыл. Награду получишь.
Дмитрий разочарованно махнул рукой. Пошагал к берегу.
Жук схватил бороду в кулак. Пробормотал:
– Когда же владимирцы успокоятся да от нас отвяжутся?
– Когда-когда. Тогда, когда мы все сгорим синим пламенем, – сердито сказал боярин.
– И то верно, – вздохнул Жук.
* * *
Мягко шлёпают по лесной дороге копыта. Дремлют, покачиваются в сёдлах дружинники – третий день в пути, устали.
Лес переменчив: то светлый березняк, будто выбежали деревенские девки в белых сарафанах, в зелёных платочках, встречать добришевцев, да застеснялись в последний момент. Стоят, стройные, покачиваются, витязям кивают да в ладошки прыскают, смешливые. Перешёптываются: какой добрый молодец кому понравился.
А то черноствольные ели: высокие, до неба, свет закрывают. Тихо здесь, и ветер где-то вверху шумит, вниз спрыгнуть не решается. Мох бугрится, словно одеялом, еловые корни, укрывая; а по мху – кровавые капельки брусники, будто пробежал неведомый зверь, стрелой охотничьей раненный. Мрачно вокруг, загадочно.
Рома испуганно спросил:
– Тятя, а Баба Яга тут живёт?
– Она, сынок, у дороги-то не живёт, беспокойства не любит. Где-то в самой чаще избушка у неё.
– Значит, не съест нас?
– Конечно, не станет. За что нас есть?
– Ну-у, злая же она, – пояснил мальчик, – нянька рассказывала: мол, нечисть лесная, лешие да кикиморы, только и думают, как бы душу православную извести. А Баба Яга у них – за главную. Вот как маменька моя в Добрише, пока тебя в городе нету.
Дмитрий рассмеялся:
– Ты княгине Анастасии это не скажи. Вряд ли она сравнению обрадуется. А с нечистью тоже договариваться можно. Если её не обижать, не беспокоить – то и она вредить не будет.
Помолчал и добавил:
– Да. С лешим договориться можно, а вот с человеком – не всегда.
Ромка кивнул, соглашаясь. Сидел он впереди отцовского седла; качалась перед глазами золотая грива Кояша, убаюкивая. Рядом с отцом было спокойно, надёжно: Змей Горыныч да Соловей Разбойник напасть побоятся.
– А как я на свет появился, тятя? Нянька сказала, что меня в капусте нашли на огороде, только врёт. Откуда зимой огород?
– Ты же знаешь, что маменька родила. Сначала в животе маленького носила. Потом тебе надоело в темноте сидеть, ты и появился. Вот как брат твой, Антон. Только раньше на три года.
– Это понятно. А в животе я откуда взялся-то?
Дмитрий крякнул. Ответил не сразу:
– От нашей с княгиней нежности. Мы с маменькой тебя ждали, о тебе думали. Вот и намечтали, налюбили тебя.
– А вы всегда друг друга любили?
Князь растерянно почесал лоб.
Как тут расскажешь? Откуда начинать?
Со случайной встречи в лесу с худеньким отроком, оказавшимся переодетой княжной? С подлого убийства деда Романа, князя Тимофея?
Или раньше всё завязалось, с того, как Дмитрий стал воеводой добришской дружины. Как отчаянно бился на Калке, возглавив атаку обречённых на смерть.
Тогда придётся рассказать, что сам попал сюда случайно. И время это ему чужое. А какое – своё? Там, в будущем, никого не осталось. Родители погибли, когда Димке Ярилову было немного больше, чем княжичу – сейчас.
И выживать пришлось, как зверю степному, гонимому. На которого охоту устроили. То бежать, то огрызаться. Особо задуматься некогда было. Мотало, как тот корабль без руля и паруса – куда буря зашвырнёт, оттуда и выкарабкиваться.
А княгиня…
Сначала ведь не любовь была. Жалость к сироте, стремление защитить гонимую. Потом – уважение пришло, даже восхищение. Откуда в хрупкой девочке воля стальная, ум ясный? Поддержала его в самое трудное время. Князем настоящим стал благодаря ей: подсказывала, направляла, от ошибок уберегала, во всех делах – помощница и вдохновительница. И всё – деликатно, незаметно, чтобы мужское самолюбие не зацепить. Столько терпения, мудрости, нежности.
Князь улыбнулся. Лапушка моя, косы золотые, глаза небесные. Не храбрый воробышек, подросток неуклюжий: теперь – княгиня, хозяйка Добриша. Выступает, как лебедь белая плывёт. Головы у подданных сами склоняются в почтении. Сразу видна кровь Рюриковичей, правителей истинных, гордецов северных.
Кораблю нужна родная гавань, куда возвращаться после бурь, тяжких походов, кровавых абордажей. Борта от наросших ракушек почистить, такелаж обтянуть, сломанные ураганом мачты заменить. И – снова в путь, в стихию переменчивую, то тихую, то штормовую. Пробиваться сквозь тьму, карабкаться на волну, до неба громоздящуюся. И мечтать в том море о возвращении домой.
А дома – о море.
Усмехнулся Дмитрий. Нет конца этому походу. Пока силы имеются, пока рука крепка и конь послушен – тянет в дорогу. А смысл у дороги один – возвращение.
Кончился лес. Лошади повеселели, чувствуя близость родной конюшни, где конец пути, ячмень золотой и вода родниковая. Солнце выглянуло, погладило пальцами-лучами шлемы и кольчуги, натёрло до блеска. Город Добриш на холме, как игрушечный: невелик да уютен. Купол каменной церкви, медью крытый, сияет, словно второе солнышко.
А у дороги – княгиня стоит, держит за руку Антошку.
Выскочил из седла. Обнял, заглянул в глаза.
– Откуда узнала о приезде, Настенька? Гонца не слал, что сегодня будем.
Прижалась крепко. Прошептала:
– Чувствовала.
А про то, что неделю уже каждый день выходит встречать, потому что соскучилась страшно, говорить не стала.
Зачем?
Глава третья
К берегам Тавриды
Июль 1229 г., пролив Босфор
Золотые купола Святой Софии сияли, бросая вызов солнцу. Светило обиделось и спряталось горевать в редкое летом облако.
Любопытные волны Босфора сворачивали в узкую горловину Золотого Рога, гоня перед собой стаи жирных тунцов – и замирали, очарованные. Великий город, чудо из чудес, вставал перед ними, поражая и раня одновременно: здания и храмы ослепительной красоты перемежались чёрными проплешинами старых пожарищ…
Уже четверть века прошло с роковой весны 1204 года, когда толпы крестоносцев захватили и разграбили великий город, сердце Византии. Неделю пылала столица Ойкумены; горели дворцы и дома, торговые ряды и склады, набитые бесценными товарами. Белоснежный мрамор портиков обратился в известь, перегорев; алый порфир покрылся копотью; античные скульптуры утонули в пепле.
И лишь обгоревшая колонна Константина грозила небу чёрным пальцем, напоминая о недолговечности империй…
Винченцо, хозяин торгового корабля из Венеции, волнуясь, развернул свиток. Выдохнул радостно:
– Слава святому Антонию! Мы получили разрешение на рейс до Солдайи.
Капитан почтительно поинтересовался:
– Когда выходим, синьор Винченцо?
– Немедленно! Бог его знает, что придёт в голову этим воякам. Вдруг плата за проход проливов покажется им недостаточно чудовищной, и они вздумают её удвоить. И тогда никакой святой не поможет мне окупить расходы, даже если я докуплю товаров.
– Да куда ещё, – пробурчал седобородый капитан, – и так загружены по самое горлышко. Немедленно отплыть не получится: мне нужно три часа, чтобы дождаться навигатора из города, погрузить провиант на дорогу, предупредить пассажиров.
– Хорошо. Но ни минутой больше! – сказал возбуждённый венецианец и отправился в свою каморку на корме двухмачтового нефа. Там он спрятал в ларец разрешение на выход в Чёрное море, полученное от коменданта за немалую взятку. Достал письменный набор, счёты и приступил к волнительному процессу оценки ожидаемых барышей.
Щёлкали косточки абака; буквы торопливо ложились на жёлтый лист, подгоняя ряды неровных цифр. Винченцо перепроверил и в счастливом изнеможении выронил перо из натруженных пальцев. Слава святому Антонию! Выручки должно хватить на всё: возврат кредита, закупку новой партии товара, да и на тот симпатичный двухэтажный особняк в квартале Риальто… Крестоносцы по своим жадности, глупости и чванству затруднили проход через проливы из Средиземного моря, так что ни венецианцы, ни их вечные соперники – генуэзцы, несколько месяцев не приводили корабли в порты Тавриды. Винченцо станет первым за много дней; значит, можно будет не стесняться, называя цену для покупателей в Солдайе.
А если повторить рейс, да ещё разок… Так недолго стать членом Большого Совета, внести навечно свою фамилию в список богатейших семей Венеции! А там… Чем чёрт не шутит! Дож Республики святого Марко Винченцо Туффини – разве плохо звучит?
Вот он стоит на раззолоченной галере Бучинтаро. Обручальное кольцо падает в синюю волну Адриатики, навеки соединяя…
– Хозяин, капитан нижайше просит вас подойти.
– Ну, чего там ещё? – недовольно пробурчал Винченцо, мысленно снимая малиновую бархатную шапку в форме рога и плащ из золотой парчи. – Не дадут спокойно помечта… Э-э-э, помыслить.
– Это срочно, синьор.
У сходней корабля толпилась живописная группа: ободранные кожаные птериги, драные плащи, но оружие – в порядке: сарацинские и французские клинки, тяжёлые булавы на поясах.
– Вот, синьор, – сказал капитан, – лучшая охрана, что я смог разыскать в порту.
Вперёд выступил широкоплечий, длиннобородый вожак. Левая половина лица изуродована, будто смята страшным ударом; зато единственный глаз сверлил – словно тонкий клинок мизерикордии разыскивал сочленение в рыцарских латах.
– Нас дюжина, – прохрипел кривой, – и мы хотим по четыре золотых солида каждому.
– Что-о? – владелец нефа чуть не захлебнулся. – В этом чёртовом городе сгорел заодно и приют для сумасшедших?! Капитан! Откуда этот сброд, припёршийся к моему кораблю и требующий платы неизвестно за что?
– Синьор Винченцо, – капитан тронул венецианца за локоть, – это же наша стража. Путь в Тавриду опасен, черкесские и турецкие корсары лютуют…
– Да никакие пираты не сумеют так нагло меня обобрать! Ты посмотри на этих инвалидов: разве они способны дать защиту? Они от комара не смогут отбиться. Вот что это за карлик?
Невысокий черноволосый боец насупился:
– Синьор, я – Костас Первый Выстрел, меня знают по всему побережью от Триполи до Триполи. Подбросьте вверх серебряную сикву, и я попаду в неё из своего арбалета первым же болтом!
– Вот ещё, – рассмеялся венецианский купец, – не в моих привычках швыряться деньгами. Ну и бродячий цирк подобрался! Вам не хватает только безногого и бородатой женщины – и сможете давать концерты. А этот, ваш вожак, ещё и кривой. Собственный меч не найдёт на поясе с первого раза, вояка.
Одноглазый вспыхнул, заругался на малознакомом языке: проклятия сыпались, как плоды с дерева Иггдрасиль.
– Меня, потомка викингов, обозвали калекой! – одноглазый вспомнил, наконец, греческие слова. – Сейчас я вспорю тебе брюхо мечом, который якобы не способен найти.
Коллеги оттащили багрового вожака от греха подальше. Капитан проговорил тихо:
– Синьор, вам придётся извиниться и согласиться на их условия. Я не успею найти до отхода корабля других охранников.
– И не надо! Моя «Изабелла» уйдёт от любой пиратской погони. А уж если прижмёт, то ты и твой экипаж на что? Отобьёмся, с божьей помощью.
Капитан отвернулся и сплюнул в воду. Несостоявшиеся стражники, размахивая руками и ругаясь, отправились в сторону кабака. Когда отошли на приличное расстояние, низкорослый арбалетчик сказал:
– Есть у меня один знакомый сельджук. Он, конечно, нехристь, зато фелука у него отличная. Невелик кораблик, но быстрый и вёрткий, что твой стриж. Догоним эту «Изабеллу» в два счёта. А она – хо-хо, как же так? – без охраны. И набита товарами, как кошель на поясе патриция – золотыми.
– Комендант не даст добро на выход в море – возразил кто-то из соратников.
– А рыбакам разрешения и не требуется. Пошли за ставридой, обычное дело, – немедленно ответил стрелок.
– За пиратство – смертная казнь. Рискуем.
– Да мы всё время рискуем. Что драться с корсарами, что быть корсаром – плясать в обнимку со смертью. Какая разница?
Все ждали, что скажет потомок викингов. Вожак усмехнулся и заявил:
– Годится. При одном условии: голова этого венецианского хама войдёт в мою долю, какая положена пиратскому капитану.
Дюжина свежеиспечённых разбойников, радостно галдя, продолжила путь в кабак; но теперь чтобы не залить горе, а отпраздновать рождение шайки.
Тем временем неф «Изабелла» в спешке заканчивал последние приготовления и готовился отчалить.
– Этот корабль идёт в Солдайю?
На причале – три высокие фигуры в монашеских плащах из грубой шерсти. Старший сбросил капюшон: синие холодные глаза, аккуратная чёрная борода.
– И что? – буркнул капитан. – Пассажиров больше не берём, полна коробочка.
– Два солида. За каждого.
– Да хоть двадцать два. Некуда, говорю же.
– А? – Винченцо, уже было скрывшийся в кормовой каюте, вернулся, услышав о деньгах. – Что же ты грубишь нашим гостям, капитан? Приглашай на борт.
– Куда мне их? На палубе и так повернуться невозможно.
– Да хоть себе на голову. Зови, говорю.
Капитан пробормотал:
– Совсем обезумел от жадности, за медный грош сам утопится и нас утопит.
Махнул рукой монахам: поднимайтесь, мол. Пнул подвернувшегося матроса:
– Шевелись, рыбья еда. Убирай сходни, пока сюда не припёрся Ной со всем содержимым своего Ковчега: наш хозяин любого пустит за пригоршню мелочи.
Последние пассажиры долго искали свободный уголок на забитой товарами и людьми палубе. Нашли, когда неф уже покинул бухту Золотой Рог и повернул на восток, к выходу из Босфора.
Позади остались скалистые берега пролива; распахнулась лазурь морского простора, в которой давно не отражался флаг с золотым венецианским львом.
Нахальные константинопольские чайки долго летели за кормой, ныряли в пенный след, вновь взмывали в небо и кричали: то ли желали счастливого пути, то ли пророчили беду…
* * *
Рассвет залил расплавленным золотом гладкую поверхность Понта Эвксинского; море встречало путешественников доброжелательно, подмигивая мириадами солнечных бликов. Кормчий правил прямо на светило, на восток; ласковый зефир подгонял венецианский корабль, старательно надувая косые латинские паруса.
Даже ворчливый капитан успокоился: путешествие складывалось благополучно, ещё сутки попутного ветра – и на горизонте появятся зелёные горы Тавриды. Возился с новомодным прибором-компасом: плавающей в сосуде пробкой, которую проткнули железной иглой. И вполуха слушал байки трепача-кормчего:
– Это разве рейс для опытного моряка? Тьфу, прогулка для монашек. Вот когда я из Англии возил паломников на Святую землю, так пришлось всякого натерпеться. Дьявол так и норовил потопить нас. Ломал нам мачты в Бискайском заливе: страшный был шторм, двух ремесленников из Лондона смыло за борт. А как-то окружили нас рыбы-дельфины и стали петь колдовскую песню – «Отче наш» наоборот. От такого богохульства плывший с нами патер-ирландец покрылся волдырями да и сиганул за борт. А может, из-за белой горячки – пил он всю дорогу, уж больно морская болезнь его мучила. Неподалёку от Геркулесовых столпов погнались за нами сарацины, все уже ждали смерти и даже наш капитан отчаялся; но я вознёс молитву – и тут же галера поганых встала как вкопанная. В напрасной злобе визжали сарацины и взывали к своему ложному богу: из бортов их корабля вдруг проросли корни, наподобие древесных, а вёсла превратились в ветви и вцепились в морские волны. Так мы и спаслись, а всё благодаря моему самообладанию и знанию молитв. Когда паломники сходили на берег в Акко, то рыдали и благодарили Спасителя за то, что…
– …наконец-то избавил их от такого болтуна, как ты. Куда, чёрт косорукий? На два румба севернее, ровно держи руль.
Кормчий хотел было возразить, но увидел за кормой белое пятно далёкого паруса.
– А ведь нас преследуют, шкипер.
Капитан готов был разразиться богохульной тирадой по поводу выдумщика-кормчего, но вгляделся – и, чертыхаясь, поспешил к каюте хозяина. Заколотил кулаками в дверь:
– Синьор Винченцо! Скорее, вы должны это посмотреть. Похоже, у нас будут гости.
Заспанный хозяин выкарабкался из своей каморки. Постоял, вцепившись в борт. Буркнул:
– Подумаешь, какая-то фелука. Наверное, греческие рыбаки вышли на промысел, за уловом гоняются.
– Когда ловят рыбу, то забрасывают сети, а не летят сломя голову. Их улов – это мы!
Как назло, западный ветер ослабел: паруса «Изабеллы» обвисли бесполезными мешками, едва шевелясь. На фелуке же воспользовались вёслами: гребли неумело, но азартно, и расстояние между кораблями стремительно сокращалось.
– Ты же не хочешь сказать, что это пираты? – неуверенно спросил венецианец.
– А кто ещё? Ведь предупреждал: море кишит разбойниками. А у нас – полтора бойца, если вас считать за половину! Сберегли полсотни золотых, теперь потеряете корабль и весь груз. Не говоря уже такой мелочи, как наши головы, – зло сказал капитан.
– Сделай что-нибудь, шкипер! – завизжал Винченцо. – Должен быть выход.
Капитан оглядел забитую товаром и напуганными людьми палубу: все уже разглядели корабль преследователей и понимали, чем грозит погоня.
Набрал в грудь воздуха и зычно крикнул:
– Всё барахло – за борт! И живо. Надо облегчить «Изабеллу». Боцман, доставай вёсла из твиндека и неси оружие. Да шевелитесь, черти! Вы все уже покойники, можно и растрясти жир.
Капитан, показывая пример, схватил рулон драгоценной пурпурной ткани и выбросил за борт. Матросы и пассажиры забегали, засуетились, швыряя за борт винные бочки, ящики с венецианским стеклом и бесценными пряностями, тюки с вышитыми золотом бокассинами…
– Куда! – кричал хозяин, пытаясь мешать экипажу. – Разорить меня задумали, бандиты? Да вы хуже корсаров…
Капитан силой затащил Винченцо в каморку и запер его там, продолжая отдавать команды:
– Вы, двое – возьмите луки и поднимитесь на кормовую надстройку. Да правильным концом пускайте стрелы, бестолочи! Боцман, где пики?
Пираты увидели, как в волнах кувыркаются бочки и тонут ящики. Поняв, что добыча стремительно теряет ценность, завыли и навалились на вёсла. На носу фелуки стоял одноглазый широкоплечий вожак, держа в каждой руке по абордажному топору, и орал проклятия.
Невысокий арбалетчик Костас с третьего выстрела перебил фал на грот-мачте: парус упал вниз, накрывая кричащих от ужаса пассажиров нефа, но их быстро привёл в чувство боцман, пинками загоняя на вёсла:
– Гребите! Так, как никогда в жизни не гребли, другого раза не будет. Или хотите с колодкой на шее украсить собой невольничий рынок?
Капитан оглядел очищенную палубу, остался довольным. Увидел, как лохматый матрос пытается отобрать у старого еврея-пассажира тяжёлый кожаный мешок.
– Давай, иудино семя, – орал матрос, – всё за борт!
– Я умоляю вас, – еврей рухнул на колени, пытаясь поцеловать босые ноги матроса, – это величайшая драгоценность, принадлежащая моему народу. Её нельзя выбрасывать. Что угодно, только не это!
– Это твой ублюдок, христопродавец? – матрос схватил за шиворот худого чёрноглазого юношу. – Его предлагаешь за борт вместо своего вонючего мешка?
Старик распрямился. В глазах блеснули слёзы. Сказал тихо, но решительно:
– Да, синьор. Если вам угодно, можете утопить моего сына и меня, только не трогайте мешок.
Трое монахов, последними поднявшиеся на борт «Изабеллы», не принимали участия в суете: так и продолжали сидеть, опираясь спинами на мачту и вытянув ноги. Старший из них спокойно сказал:
– Сударь, оставьте в покое бедного иудея.
Матрос повернулся к чернецу и заорал:
– А вы чего расселись, слуги Христовы? Почему не на вёслах? Оглох, монашек? Оторви свою задницу, или она обессилела после любовных утех, какие приняты у вашего брата?
Старший монах, не вставая, ударил матроса каблуком в голень. Подтащил за лохмы, приставил к горлу внезапно появившийся в руке кинжал. Сказал тихо, но так, что у матросика все волосы зашевелились, включая те, что в ноздрях:
– Сударь, вы, кажется, изволили обвинить меня и моих товарищей в содомском грехе? Уверен: если вы лишитесь своей пустой головы, то это никак не скажется на ваших умственных способностях.
Матрос хрипел от ужаса, сучил босыми ногами по палубе и умоляюще смотрел на шкипера.
Капитан решил вмешаться:
– Думаю, мой человек погорячился и достоин прощения. У нас тут, знаете ли, небольшая неприятность: с минуты на минуту ждём нападения пиратов. Недолго и самообладание потерять.
Монах легко поднялся на ноги, следом – его спутники. Пнул матроса:
– В следующий раз, любезный, придерживайте язык, дабы его не лишиться. Ещё никто, нанёсший подобное оскорбление мне, потомку древнего бургундского рода, не оставался в живых. У вас есть шанс стать единственным исключением.
Повернулся к капитану:
– Да, вы правы. Нашему путешествию грозит задержка, которую я не могу себе позволить: в Солдайе меня ждёт встреча с побратимом Хорем, а потом – с королём степей, стремительным Азаматом. И наконец, с лучшим из живущих на земле – Солнечным Рыцарем, дюком русов. Будет невежливо с моей стороны заставлять их ждать.
Монах сбросил тёмный шерстяной плащ: сверкнул белизной хабит с красным крестом на груди. Звякнула кольчуга, взвизгнул покидающий ножны меч.
– Я – Анри де ля Тур, командор Ордена бедных рыцарей Иерусалимского храма. Капитан, в вашем распоряжении три лучших меча на тысячу лиг вокруг.
Тамплиеры шагнули к борту, ожидая приближения фелуки, уже ощетинившейся абордажными крюками.
Анри поднял над головой клинок и улыбнулся.
Июль 1229 г., город Добриш, Северо-Восточная Русь
Дмитрий поднял над головой клинок и улыбнулся:
– Ну, давай, молодые. Не робейте. Когда ещё придётся самого князя отлупить? Будет чем перед внуками своими бахвалиться.
