bannerbannerbanner
Чешуя ангела

Тимур Максютов
Чешуя ангела

Полная версия

© Тимур Максютов, 2021

© ИД «Городец», 2021

* * *

Максютов Тимур Ясавеевич родился в г. Ленинграде в 1965 году. Вырос в г. Таллине (Эстония). По комсомольской путёвке был направлен в Свердловское высшее военное училище, которое закончил в 1986 году с красным дипломом и золотой медалью. Служил в Монголии и Забайкалье, капитан запаса. Председатель секции фантастической и сказочной литературы Союза писателей Санкт-Петербурга с апреля 2021 года.

 
Мой Город – тонкая мембрана между водой и небом.
Ловящая дыхание диафрагма, переливающаяся
полусотней цветовых оттенков – оттенков свинца.
Крыло бабочки, расправленное перед взлётом.
Или чешуйка, обронённая пролетевшим на закат ангелом?
 
Георгий Цветов, «Ленинградский ноктюрн», 1940

От автора

На Востоке не принято ходить на кладбище.

Нет такого, как у славян: чтобы скамейка у могилы, покосившийся железный столик. Сесть, выпить, закусить. Поставить гранёный стакан с водкой, накрытый ноздреватым хлебом.

Поговорить с ушедшими из жизни за жизнь.

А женщинам татарским вообще дорога к мёртвым заказана. Нельзя на погост. Женщина – породительница сущего, хранительница его трепетного огонька. Ни к чему бывать там, где всё кончается.

Сегодня опять приснилось.

Я восьмилетний обалдуй. Летние каникулы в Башкирии, на большой железнодорожной станции Янаул. К вилке соседского «Школьника» бельевой прищепкой присобачена сложенная вчетверо почтовая открытка. Крутишь колёса – трещит. Словно микулинский двигатель славного штурмовика Ил-2. Я лечу на бреющем над утоптанной тропой и поливаю фашистских гадов яростным огнём автоматических пушек. Шмель сопровождения надёжно гудит над ухом.

На крыльцо выходит Белая Бабушка. Белая, потому что седая. И не от старости. Бабушка словно молодой воробей – маленькая, подвижная, задорная.

Она поседела, когда почтальон разом принёс ей две похоронки на сыновей.

Ак-аби старшая в роду. Не дожили ни муж, ни братья. Кто без вести, кто вскоре после войны от ран.

В Янауле был военный госпиталь. В парке слонялись выздоравливающие – бледные, в стиранных-перестиранных бинтах. Грелись на ярком уральском солнце. Улыбались: живы.

Моей маме было три года. Она вылавливала на улицах мужчин в выгоревших гимнастёрках без погон и тащила их, смущённых, к себе домой. Поясняя всем встречным:

– Это папа мой! С фронта вернулся.

Ак-аби принимала их, не гнала. Кормила. Слушала сбивчивые рассказы, положив подбородок с ямочкой на сухой кулачок…

Бабушка машет мне с крыльца:

– Умм, малай, айда домой!

Дома кружка тёплого молока утренней дойки, синеватого от пригоршни малины. Светящиеся изнутри ягоды бултыхаются, как бродячие морские мины в Финском заливе.

Разрумянившаяся бабушка хлопочет у печки. Эмалированный тазик наполняется шанежками, тёплыми, с жёлтой корочкой и коричневыми пятнышками на ней. Будто подсолнухи.

Бабушка берёт узелок с солнцебокими шанежками, повязывает выходной белый платок в мелких алых цветках. Берёт меня за руку:

– Айда.

Её ладошка твёрдая, тёплая.

Трубят маневровые, как слоны на водопое. Диспетчер хохочет по громкой связи на весь Янаул. Пахнет креозотом, полынью и пылью.

За путями кладбище. Покосившиеся, заросшие памятники: полумесяцы, изредка жестяные звёзды.

На дальнем краю загородка. Там железные, крашенные в голубое пирамидки. Без имён. Только даты и цифры: «12.06.1942. 6 чел.». «26.05. 1942. Семья».

Ак-аби делает немыслимое: идёт на кладбище. Отворяет скрипящую калитку. Достаёт шаньгу, разламывает пополам, одну половинку даёт мне. Крошит свою над травяными холмиками. Я делаю то же самое.

Тихо говорит:

– Земляки твои. Ленинградцы.

Поздней весной и летом сорок второго эшелоны эвакуированных шли печальным потоком, как одна похоронная процессия. Стояли в Янауле подолгу. Жители собирали последнее – прошлогоднюю картошку, вялые луковицы. Пекли «пустые» (откуда мясу взяться?) беляши и шаньги. Несли на станцию, к эшелонам.

Ленинградцы в вытертых тёплых пальто, в пуховых платках крест-накрест. Жарким башкирским летом их била ледяная блокадная дрожь.

Голодные, всё равно ели деликатно. Собирали крошки в птичьи ладошки.

И умирали прямо тут, над дымящимися тазиками с шанежками.

По всей дороге. До Перми. До Омска…

Часть первая
Конрад

0. Ладога

Ладога, май 1942

– Воздух!

Капитан буксира, матерясь, оттолкнул рулевого и сам обхватил красными ладонями деревянные рукоятки штурвала. Просипел:

– Петька, смотри в оба! Как вниз пойдут – крикнешь.

– Маневрировать будем, товарищ капитан?

– Да какие, к чертям, манёвры! С этой мандулой не уйдём.

Капитан с ненавистью оглянулся через треснувшее стекло рубки на вихляющуюся сзади длинную баржу, набитую эвакуируемыми из Ленинграда.

Острые скулы, будто обтянутые грязно-серой обёрточной бумагой – на такой взвешивали блокадный паёк. Бесцветные, равнодушные глаза. Драповые пальто, измазанные штукатуркой, вытертые шубы, нелепые под тёплым майским небом.

Солнечные зайчики весело перепрыгивали с волны на волну. Недавно сбросившая ледяную чешую Ладога была непривычно ласкова.

Пикировщики встали в круг. Будто решили станцевать кровожадный танец перед тем, как накинуться на жертву.

Самая нетерпеливая «штука» вывалилась из хоровода и упала на маленький караван. Зудение превратилось в визг, прогнутые посередине крылья с «лаптями» обтекателей придавали самолёту облик сошедшей с ума и поэтому летящей кверху брюхом чайки.

Беловолосый мальчик, содрав жаркую шапку-ушанку, смотрел на «юнкерс». На плоскостях вдруг вспыхнули злые жёлтые язычки. Грохот очереди выбил из воды две фонтанные дорожки, распугав солнечных зайчиков.

Дорожки наперегонки скакали к борту.

Люди начали медленно, будто ломаясь, падать на колени, потом – ложиться на живот, неловко пряча под себя мешки и узелки с нищенскими своими драгоценностями. Крики раненых заглушал грохот пулемётов.

А мёртвым было уже всё равно.

– Бомбы экономит, сука. Развлекается.

Небритый дядька в замасленном бушлате, вцепившись прокуренными пальцами в ржавый борт, наблюдал за уходящим на повторный круг бомбардировщиком. Обернулся на стоящего мальчика и заорал:

– Свихнулся, малёк? Падай на палубу!

Немец возвращался, почти цепляя колёсами сверкающую осколками солнца воду.

Матрос пихнул мальчика в перекрещенную пуховым платком грудь, сам упал сверху, прикрывая. Крепко запахло махрой и перегаром.

Заполняя всё вокруг, нестерпимо выл самолётный двигатель. Отбойными молотками били в уши пулемёты.

Дядька всхлипнул и расплылся огромной, тяжелеющей тушей. Из него толчками выливалась кровь, горячая и липкая.

Мальчик попытался закричать, но не смог – передавленная грудь отказывалась дышать.

Вой. Грохот. И кусочек синего неба между нависающим бортом баржи и пепельными волосами матроса.

* * *

Капитан, кряхтя, поднялся по верёвочному трапу, перевалился через борт. Осколки стекла расстрелянной рубки порезали щетинистую щёку; юшка нехотя сочилась, капая на тужурку. Пробрался по скользкой палубе в бурых потёках, переступая через трупы, похожие на пыльные тощие мешки. Машинально поднял тряпичную куклу: лицо нарисовано химическим карандашом, рука оторвана, нитки болтаются, как обнажённые нервы.

Нашёл. Потрогал недвижную спину в чёрном бушлате. Просипел:

– Егорыч, чего же ты! А швартовка теперь на ком? Эх…

У борта скрючился труп мальчика с вырванным пулей виском. Белые волосёнки топорщились слипшимся тополиным пухом.

Капитан поморщился, оглядывая заваленную палубу. Пробормотал:

– Не довезли. Они думали, что отмучились, а теперь вон как…

Услышал скребущий звук, оглянулся.

Мёртвый мальчик искал что-то, шаря грязными пальцами по железу. Нащупал осколок височной кости, вставил на место.

И открыл глаза.

1. Игорь

Город, лето

Открыл глаза.

Синим бугром громоздилось тело верного бахорга: правые три лапы перекрутила предсмертная конвульсия, крылья обгорели до костей. Седло с обрывками лопнувшей подпруги валялось шагах в двадцати. Это же какой мощности был заряд!

Игорь покосился на иконки. Жизней осталось всего две. Пятую он потерял, когда Чёрные выскочили из оврага – одного завалил выстрелом из арбалета, другого достал мечом, но последний успел выбросить когтистые педипальпы.

Четвёртая жизнь, ясная дело, сгорела во вспышке взрыва. А где ещё одна?

– Игорь Анатольевич!

Или Чёрных было больше?

– Игорь Анатольевич, там посетитель.

Дьяков чертыхнулся, содрал шлем. В глаза ударил яркий свет, щедро заливающий кабинет сквозь панорамное стекло.

– Лиза, сколько раз просил: не дёргай меня в обед! Что я, не могу в законный перерыв расслабиться?

– Пять часов уже, Игорь Анатольевич…

Ни фига себе! Надо завязывать с игрушками, а то вся жизнь пронесётся – не заметишь.

– Так почему раньше не зашла?

– Я заходила. Два раза. Вы обозвали меня гарпией и сказали, что болтов у вас на таких – полный колчан.

Игорь буркнул что-то неразборчивое и потёр стремительно краснеющие щёки.

– Что за клиент? Самой не решить? Я же принимаю только по записи.

– Он хочет лично.

– Мало ли кто чего хочет! Я вот хочу квартиру в Испании!

Елизавета хмыкнула. Ну да, глупость ляпнул: она же сама сканировала купчую. Окончательно разозлившись, Игорь махнул рукой:

 

– Пусть через сайт записывается. Или к Максу его, к бездельнику.

– Макса вы сами отправили в архив, в Подольск. Я приглашу, хорошо?

– Лиза! Ты для чего в приёмной посажена? Чтобы всякое дерьмо отсекать. Ты же мне и помощник, и телохранитель. Обязана беречь начальника, мозг его, душу и тело.

Помощница усмехнулась:

– Особенно последнее. Я-то не против. Там, в вашей игрушке, нет миссии с раздеванием телохранителя?

Дьяков поперхнулся. Елизавета спрятала улыбку, нахмурила бровки и сказала:

– Игорь Анатольевич, надо принять. Такому не откажешь. Сами увидите.

Повернувшись обтянутой попкой, поцокала каблучками к двери.

Игорь вспомнил, что не сохранился. И крепко выругался.

2. Станция

Вологодская область, июнь 1942

Паровозы кричали как раненые звери.

Белая ночь незаметно перетекала в утро. Начальник станции спал, поблёскивая лысиной над скрещёнными руками. Толстая женщина с лицом цвета сырого теста постучала по косяку.

– Петрович, можно? Там ленинградские бузят, тебя требуют.

Начальник поднял воспалённые глаза. Понял не сразу. Пробормотал:

– Литерный прошёл?

– Так ночью ещё, ты же сам пути разгонял.

Яростно потёр уши, просыпаясь. Нахлобучил выгоревшую фуражку.

– Чего бузят? Пункт питания работает?

Из-за женщины высунулся высохший человечек: непомерно большое, болтающееся на плечах вытертое пальто, круглые очки с треснувшей линзой.

– Позвольте, я сам. Товарищ железнодорожник или как вас там. Я старший вагона, Претро Арнольд Семёнович, профессор Ленинградского университета. Впрочем, это к делу… Это же безобразие! Наш эшелон загнали к чёрту на кулички, стоим уже сутки.

Начальник потянулся, треща позвонками. Устало сказал:

– График движения определяется вышестоящими инстанциями. И меняется постоянно. Вчера пропускали встречные воинские составы, потом литерный. Сейчас эвакогоспиталь пойдёт, там раненые бойцы. Вы же ленинградцы, сознательные люди. Должны понимать! Кипятком вас обеспечили? Пункт питания?

Женщина кивнула.

– Вот видите – работает пункт питания, круглосуточно. Что вам ещё? Раненые поедут в первую очередь, естественно.

– Там раненые, а у меня за ночь – четверо умерших, – тихо сказал профессор. – У людей силы кончились, слышите? Всё. Есть предел. Организм после длительного голода начинает пожирать сам себя, дистрофия на такой стадии неостановима. Плюс цинга, хотя – какой же это плюс? В городе ещё держались, а тут – всё. Мы же вырвались, доходит до вас или нет?! Эти люди такого насмотрелись – на фронте и десятой доли… Дети. Детей – половина эшелона. У них глаза как у стариков.

Профессор снял очки, сморщился. Достал грязный носовой платок.

– Ну всё, всё, – начальник подошёл, обнял за плечи – острые, костистые. – Вы же столько выдержали, потерпите ещё несколько часов.

Ленинградец сморкался и глухо говорил сквозь платок:

– Понимаете, им до пункта питания не дойти. Далеко. Вчера под вагонами проползали – девочку еле выдернуть успели из-под колёс. Можно доставку пищи к эшелону организовать, а? Подумайте, голубчик, умоляю!

– Это конечно. Татьяна, распорядись. Пусть термоса большие найдут. И хлеб в мешках отнесут.

– Нарушение инструкции, Михаил Петрович. Термоса-то откуда? Вёдра если только, так остынет в вёдрах-то, – забормотала женщина.

Начальник отодвинул её, не слушая. Вышел на платформу.

Паровоз на втором пути стравливал пар, сердито шипя и выбрасывая белые клубы. У водокачки смачно ругались смазчики.

Начальник шёл, солидно кивая в ответ на приветствия. Помятый репродуктор на телеграфном столбе рычал, хрипел, заикался – будто не хотел говорить:

– Гррр… информбюро… После тяжёлых продолжительных боёв оставили город Керчь…

Мужчина с медным чайником снял кепку. Растерянно сказал в пустоту:

– Как – оставили? А Севастополь что же теперь?

Репродуктор, не в силах продолжать сводку, разразился громовым треском и затих.

Подбежал бригадир обходчиков:

– Михаил Петрович, так не пойдёт! Вы зачем Смирнову рапорт подписали? У меня и так работать некому.

Начальник развёл руками:

– Так у него на второго брата похоронка. Как он может матери в глаза смотреть? Сказал – не отпущу, так всё равно на фронт сбежит.

Бригадир выматерился и закричал:

– А тут что, санатория ВЦСПС? У меня люди по двое суток не спамши. Ишь ты, сбежит он! Да любой на фронт со всей нашей радостью…

Бабка в чёрном платке налетела, заокала, размахивая рукавами растянутой кофты, словно крыльями:

– Слышь, милок, ты же здеся начальник? Где эшелон с ленинградскими-то? Ухайдакалась уже, не сыщу никак.

Петрович хмуро спросил:

– Тебе зачем, мать? Не положено по станции без дела шататься.

– Чо без дела-то? – всплеснула руками старуха, – я вот им тарку молока и миску кортошки припёрла, покормить хоть, угостить. Забесплатно, да. А то натерпелись, сердешные. Хороша кортошка, с укропом, с маслицем коровьим! И рогулек напекла, пущай лопоют!

– Откуда вы такие берётесь, дурные? Мы ленинградцев в пункте питания пустыми щами откармливаем, да понемногу. Нельзя после долгого голода много тяжёлой пищи.

Бабка пожевала губами, не понимая. Кивнула:

– Миска-то чижолая, да. Помог бы кто, – и продемонстрировала обмотанную тряпками огромную кастрюлю.

Репродуктор вдруг ожил:

– …Ленского исполняет лауреат Сталинской премии Сергей Лемешев.

Лауреат выспрашивал, куда удалились весны его златые дни, заглушая мат уходящего бригадира.

Репродуктор опять зарычал, обессиленный. И смолк.

Начальник станции снял фуражку, вытер платком лысину. Пошагал в сторону диспетчерской. Вздрогнул от неожиданности.

 
Паду ли я, стрелой пронзённый?
Иль мимо пролетит она…
 

Мальчик лет семи, перевязанный крест-накрест пуховым платком, пел чисто и сильно, будто настоящий оперный тенор. Белые волосы пушились над обнажённой головой.

– Что деется? – горько вздохнула старуха во вдовьем платке. – Умом тронулся, болезный. С голодухи-то! Ленинградской, сразу видно.

Начальник станции молча смотрел на мальчика с мёртвыми глазами, на изуродованный рваным шрамом висок.

 
…благославен и тьмы приход!
 

Мальчик вдруг прервался и продолжил совсем другим голосом:


– Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога…

3. Странный клиент

Город, лето

Игорь Дьяков обычно с первого взгляда определял, ради чего заявился очередной клиент.

Красномордые нувориши искали дворянские (а лучше – княжеские) корни. Безликие чиновники с оловянными глазами заказывали гербы для своих богом забытых муниципалитетов: электорат справляет нужду в дощатых сортирах и топит трактора в бездонных лужах, но герб подай! Горячий джигит из Махачкалы, швырнув на стол пачку пятисотевровых банкнот, перетянутых аптечной резинкой, требовал срочно, немедленно, лучше – вчера, раскопать доказательства его происхождения прямиком от Пророка.

– Э-э-э, помоги по-братски: сын женится. В той семье троюродный брат дедушки – самого Расула Гамзатова родственник! А мы что, хуже?

Клиенты уходили довольными, дело процветало. С геральдикой было проще всего: выдумать гербы, невзначай упомянуть на презентации кадуцей, стропило и червлёно-серебряный бурелет – и заказчик твой. Бежит в банк переводить круглую сумму на счёт.

Изобретение громоподобных родословных давалось тяжелее. Дело было не в технической стороне: всегда можно раскопать стопроцентные доказательства того, что светлейший князь Потёмкин-Таврический ночевал в станице Энской по пути в Таганрог. А вот с кем ночевал – кто же знает? Вполне может быть, что и с прапрабабкой соискателя. Почему бы и нет? Григорий Александрович был мужчина снисходительный и сословными предрассудками не изуродованный. Факт прабабкиного адюльтера, конечно, недоказуем. Но зато – неопровержим!

Но вот моральная сторона… Менее удачливые и менее сообразительные коллеги-историки, упоминая Игоря Анатольевича, брезгливо поджимали губы, а на университетских голосованиях закидывали чёрными шарами. Да и самому было противно оповещать очередного волосатоухого купчину о его необычайно благородном происхождении от графа Священной Римской империи. Но Дьяков особо и не пачкался: обеспечивал соискателей только текстами исследований с осторожными формулировками («вполне вероятно», «не исключено»). А уж грамотами «общества потомков Рюрика» в тиснённых золотом папках свиной кожи и алюминиевыми «Орденами Святого Пигидия Василеостровского» мещан во дворянстве обеспечивали совсем другие люди. Хотя, конечно, по наводке Игоря – за долю малую.

Но здесь с первого взгляда было ясно – особый случай.

Возраст посетителя определить не получалось: ему могло быть и сорок пять, и шестьдесят. Прямая спина, холодное лицо, сплошь покрытое то ли шрамами, то ли морщинами, словно объёмная карта горной местности. Длинные пальцы переплетены, как корни древнего карагача. Под немигающим взглядом Игорь непроизвольно поёжился. Гость говорил рублеными фразами, будто отдавал команды.

– Я решил обратиться именно к вам, Игорь…

– Просто Игорь, – кивнул Дьяков.

– Хорошо. Меня разрешаю называть, например, Конрадом. Так вот. Я ознакомился с вашей деятельностью и оценил расследование с танком из Невы. Поэтому я здесь.

Игорь зажмурился от удовольствия. Дело и вправду было славное. В районе Невского пятачка аквалангисты обнаружили на дне затонувший в сорок втором году танк «Клим Ворошилов». Внутри неокрашенного, прибывшего прямо из заводского цеха корпуса (не было времени тогда на покраску, счёт шёл на часы) обнаружили останки шести человек. Игорь, неизменный консультант ребят из военно-исторического общества «Поиск», сразу заинтересовался шестым – сверхштатным – членом погибшего экипажа.

В пропитанном соляркой иле внутри бронекорпуса нашлись два загадочных предмета: фотография, наполовину размытая водой, и комок ржавчины и стекла.

На фотографии – юная брюнетка рядом с размазанным силуэтом, надпись на обороте: «март 41. Т. Д.» Эта тропинка поначалу показалась тупиковой: мало ли симпатичных ленинградок жили в ту предвоенную весну?

А вот с комком получилось интереснее: после тщательного изучения Игорь идентифицировал его как фотоаппарат редкой марки «Solo-34», выпущенный ограниченной серией в Бостоне в середине тридцатых годов двадцатого века.

Откуда в танке, провалившемся под лёд жуткой зимой сорок второго, оказался лишний член экипажа? Что делал внутри боевой машины импортный профессиональный фотоаппарат?

Кропотливая работа с первоисточниками привела, в конце концов, к цели: знаменитый ленинградский поэт и журналист, звезда тридцатых Георгий Цветов посещал Америку в тридцать седьмом году, делал серию очерков о профсоюзном движении. В его дневниках обнаружилась запись: «Неплохо живут рабочие лидеры в САСШ, совсем неплохо! На званом вечере подавали шампанское и лобстеров (местные раки, только крупные и не такие вкусные, как у нас на Дону) – и это в то время, когда пролетариат Детройта задыхается в чадном дыму литейных цехов по десять часов кряду! Мне вручили в подарок от американских братьев по классу новенький фотоаппарат с музыкальным названием».

Теперь и фотография брюнетки укладывалась в версию: возможно, «Т.Д.» и была той самой Татьяной Дубровской, героиней знаменитого стихотворения «Сирень», последней любовью поэта Цветова?

Да, пропавший без вести в декабре сорок второго корреспондент «Смены» Жорж Цветов, автор знаменитой «Маньчжурской баллады», любимец жён партноменклатуры и кумир ленинградских студенток уговорил-таки командира тяжёлого танка взять его на борт, чтобы первым сделать снимки развалин вражеских укреплений для свежего выпуска газеты.

Не получилось. Гибель его была страшной: в кромешной темноте, в густом мате, в обжигающей невской воде, затопившей танк через открытые люки…

На памятник собирали деньги всем Петербургом, но Игорь тогда выступил по телевидению и сказал, что лучшим мемориалом станет восстановленный «Клим Ворошилов», в котором поэт-безбожник принял свой последний бой, своё посмертное крещение в ледяной воде, крепко замешанной на крови и мазуте. А деньгам и получше применение найдётся – тем же блокадникам к празднику продуктов подкинуть.

– Было дело, – улыбнулся Дьяков, немедленно проникаясь симпатией к посетителю. Он и сам считал дело с танком самым славным из своих исторических расследований. – Чем же я должен вам помочь, э-э-э… Конрад? Старое германское имя, сразу вспоминается Конрад Старший, герцог франконский. Вы из остзейских немцев?

Гость сухо ответил:

– Не имею чести. Происхождение прозвища сейчас не стоит вспоминать. У меня к вам необычное и сложное дело, Игорь. Не уверен, что оно вообще кому-нибудь по плечу. Если не вы, то и никто.

 

Он прикрыл ладонями лицо – не защищаясь, а сосредотачиваясь. На безымянном пальце левой руки блеснул массивный перстень.

Игорь терпеливо ждал. Интересно, какие образы сейчас проносятся перед глазами гостя? Кому он шепчет глухо, то ли приказывая, то ли умоляя?

Посетитель наконец вернулся к действительности.

– Формулирую. Мне нужно расследование. Настоящее, серьёзное. Я пробовал сам, но мне не хватило узкопрофессиональных навыков. На их приобретение жаль времени.

Дьяков невольно поморщился: самоуверенность гостя начинала раздражать.

– Не ко всем документам удалось получить доступ. Поэтому я желаю поручить это дело вам. Вы должны справиться. Понадобится серьёзно покопаться в архивах, в том числе закрытых, а у вас есть нужные связи, я знаю. И включить логику. Словом, тщательно подготовленная, правильно организованная осада этой загадки – с траншеями, минами и контрминами, с мортирами и бомбардами. И финальным штурмом.

– Хм, – замялся Игорь, – тут, знаете ли…

– Не переживайте, – холодно заметил гость. – Деньги у меня имеются. Я понимаю, что будет недёшево. Как вам угодно – наличными, рублями или валютой. Могу перевести на счёт, в том числе любой заграничный.

– Я не о том, – замахал руками Дьяков. – Просто вы не сформулировали задачу. Вы так издалека заходите, что я просто не понимаю, чего ждать. Может, вам понадобятся точные координаты колчаковского золота или реальные доказательства причастности Бориса Годунова к известному убийству, а я, знаете ли, не волшебник. Итак, что вы хотите расследовать?

– Что же я хочу… – задумчиво протянул Конрад.

Вновь погладил иссечённое лицо длинными пальцами, блеснул жёлтыми нездешними глазами.

– Я хочу знать, кто я такой.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru