Тимофей Требла
«Клоун», или Я падаю к себе
Семен зашел с первой группой выпускников человек из пятнадцати, примерно половиной класса и одним из первых вызвался тащить билет. Он долго искал. Примеривался к одному билету, к другому – ему приятно было быть объектом внимания, пусть все вспомнят – он должен достать именно 17-ый! Однако, когда он взглянул на поднятый билет, лицо его обмякло в глупой ухмылке, и в голосе, произносящем номер билета, звучало сомнение. Да, это был билет №17. Семен оказался наедине с самим собой, и он точно не выигрывал….
Учительница математики любила Семена за его желание решать задачи и еще за то, что Семен не стеснялся показывать ей нарисованные на нее карикатуры. Это была маленькая полная с кривыми носом и ногами и очень живыми глазами пожилых лет лысая еврейка. Она вытерпела концлагерь во время войны, осталась жива, и любые события в школе доставляли ей неизменную радость. Она сказала Семену сразу идти к доске – что зря время тратить. Она была уверена, что Семен знает все. Какой стыд!!!
Семен вышел к доске, взял мелок, а что делать дальше не знал. Он переписал на доску исследуемое уравнение и стал размышлять, следуя за мелком, исписал полдоски. Учительница улыбалась, в комиссии она одна знала и любила математику. Со вторым вопросом по геометрии помогли одноклассники с первой парты. Комиссия единодушно поставила Семену пять.
Свой первый по-настоящему страшный страх Семен испытывал в десятилетнем возрасте, когда их семья захватила освобожденную по смерти владельца комнату и его одного поселили жить в ней.
Все жильцы огромной коммуналки мечтали о расширении жилплощади. Дом предназначался на снос и на расселение, новых жильцов в дом не селили. Многие претендовали на освободившуюся комнату, но у семьи Семена было зыбкое преимущество – пустующая комната находилась напротив их законной. Мама с отчимом остались в комнате № 130, а Семена поселили одного в такой же маленькой восьмиметровой комнате под номером 134. /Номер этот «134» будет преследовать его на протяжении всей жизни. Будет повторяться в номерах машин, в телефонных номерах, номерах квартир, в которых он будет жить, всегда будет на виду. Жизнь, как скудные номера, скупа была к Семену. Может оттого что родился недоношенным, или какой еще причине…, но волосы на его голове были редки, одежда тесновата, и люди, оказывающие влияние на его судьбу, сплошь были тезками. Да и сама судьба в каком-то смысле была не его Семена судьбой, а воплощением прочитанных им книг, написанных о других когда-то уже живших людях/.
Страх вызывал поселившийся в комнате Домовой. От грузных шагов Домового скрипели половицы. Домовой глухо покашливал в тишине залитой лунным светом комнаты. Домовой старался не смущать Семена. Он полночи мог простоять, не шевелясь, на одном месте, что бы Семен забыл о его присутствии, но, забывшись, сам, вздыхал. Вспомнив что-то печальное, он охал и переминался с ноги на ногу, а пересушенные старостью половицы звонко стонали в замершем доме. Семен в такие моменты не считал себя полноправным жильцом комнаты. Он прятался, укрывшись с головой под одеялом, и старался дрожать, как можно не заметнее, но все равно понимал, что Домовой знает о его присутствии.
Семен искал страх и теперь стал представлять именно тот страх, пережитый им в маленькой комнате №134 огромной коммунальной квартиры старого монастырского дома.
Семен рос, и был будто уже не ребенок, но по-прежнему невысок, полноватый, с большим носом и грустным лицом. И если б не нос…, фигурой был похож на матрешку. А если матрешку разобрать, в ней окажется еще одна значительно большая первой, а там еще, еще больше и сколько их всего не знает и сам Семен, но порой ему кажется, что и последняя самая большая матрешка, если конечно такая есть, пустая изломанная кукла. …Куклы не знают боли, и мучаются, не понимая этого, хохочут, когда их ломают. Пытаясь исправить, их изламывают все больше. Самое тяжелое в мире том – время. Но век не долог, завод пружины кончается.
В мире кукол нет сочувствия.
ГЛАВА 4
Не всегда то, что делал Семен, было понятно ему самому. Самостоятельная воля жила в Семене. Порой совершал он глупые стыдные поступки и в нелепом упрямстве блуждал, ища им оправдания. Неведомая воля вела, хранила его. Он бывал, смешон, над ним смеялись…, но он замирал, гордо и важно изрекал ему самому неведомые истины, озадачивая серьезностью и бессмысленностью сказанных слов. Задумавшись странно, сам он и люди, слушавшие его, вспоминали что-то давно намертво забытое и готовы были поверить в ту минуту, но забывали все просто, как забываются чувства.
Не в силах был он бороться с окружавшей его ложью и горем, и чем сильнее ложь эта мучила его, тем упорнее он становился. И стал искать он свою ложь недоступную людям и способную его погубить. Все громче кричали люди свои проклятия. Все быстрее шел от них Семен.
Монастырский дом расселили. С отчимом расстались.
По окончании десятилетней школы Семен стал жить слишком быстро, как любые юноша и девушка его возраста, увидевшие себя взрослыми, но еще не умеющие ими быть. Он не знал, чего хотеть – ему все было любопытно. Увлекался он легко и легко бросал свои увлечения. Он поступил в институт на математический факультет. Математика – «царица наук» – думал он, научит мыслить четко, правильно. Но вскоре он увидел, что лучшие умы ВУЗа его учителя, познавшие в современной математике все, не ушли от сомнений, а напротив, страдают и мучаются больше других.
Первое время Семен ходил на занятия, упиваясь званием студента. Его радовал мир ищущих знаний людей. Стройотряд, песни у костра, КВНы, фестивали, концерты, закрытые просмотры новых художественных фильмов, выставки в ДК института. Все было ново. Интересны были люди, мир их тревог. Семен искал свое место среди этих людей, свою сокровенную суть.
Через год восторг прошел. Вдруг обнаружилось, что ничего не происходит…, математические формулы, как жухлые листья, красиво улетали мимо.
В институте была изостудия. Семен иногда заглядывал в приоткрытую дверь и пытался угадать, что чувствуют сосредоточенные люди, что выискивают в ярком свете софитов. И однажды зашел. Шуршание карандашей по ватману, свежий запах красок, серьезность рисовальщиков и величественность гипсовых голов, торжественность и покой, царившие в студии, пленили Семена. Его стала раздражать суета душных аудиторий и заковыристые игрушечные формулы.
Настала зима. Была середина ночи одной из последних зим правления генералиссимуса. Ночь холода и опустошенности. В онемевшем доме не оставалось ни крошки. Пусто было, подозревал Семен, не только у него. В «коммуналке», где сейчас он жил, жили еще старик и две старухи. У старика водка водилась чаще, чем хлеб. Старухи прятались каждая в своей тишине….
Мать снова вышла замуж, отчим поначалу поселился в их комнате, но месяц, как из интерната взяли дочь отчима, маленькая Алла пошла в школу, за ней необходим был уход, вчетвером в одной комнате им было не ужиться, мать уехала жить к отчиму. Семену не нравился новый отчим, неожиданная свобода не нравилась тоже. Семен сидел на не застеленном диване. Терпеть учебу, как обязанность он не желал, в нем крепло намерение не сдавать зимнюю сессию, бросить институт, и сейчас он это решение принял.
…Тьма дрогнула, в завывании дребезжала оконными рамами – небо качалось от ветра. Завтрашнее утро без института увиделось опасно пустым, молчащая комната вмиг стала тесной, он оделся и вышел из квартиры.
Мраморной лестницей в колодце выпачканных неряшливым временем стен спускался Семен, впервые быть может за время жизни в этом доме, без спешки, был уверен – никто в доме не чувствует уюта, не спит в эту невероятно холодную ночь. Массивный куб векового здания кренился, опрокидываясь в эфир, стыл, как и его обитатели, коченея изнутри. Дверь парадного громыхнула с тяжким прихлопом, метущийся ветер толкнул настырно, ожалил льдистым крошевом.
Город этот год не освещался вовсе. В белом мраке в гуще ветра Семен наискось пересек площадь Садового кольца, не осматриваясь по сторонам – машины редки стали в ночную пору. Шел по улице старого города прямо к центру. Он был плохо одет. Серая дерматиновая куртка скрипела даже на небольшом холоде, а на морозе, как в ту ночь больше студила. Но он не мерз, стужа города уравновешивалась холодом внутри него самого, и чтобы еще усилить чувство отчужденности, он шел на «лубянку».
Возле спящей мертвецким сном витрины книжного магазина, буран, тесно зажатый домами, был не такой колкий и напористый, но за углом на площади едва не сшиб с ног. Цель достигнута. Внутренним чувством, проникая во чрево здания, Семен исследовал его глухое нутро, содрогнувшись, тронул камень черного льда. Из ниши высоченного дверного проема отделилась грузная фигура. Постовой в тулупе подошел вплотную, оглядел невесть откуда забредшего коченеющего студента и спросил,
– Что ты здесь делаешь?
Семен не торопился с ответом. Острые льдинки лупили по туго натянутому кожуху тулупа, его ненастоящая куртка звенела противной трескотней,
– Гуляю.
Постовой согласно кивнул.
Обратный путь домой пролегал в гору, но идти было легче, ветер толкал в спину. В конце улочки, на исходе пути в голову полезли противные мысли: «Что он будет делать завтра? Что он будет есть?»
В волнении, не от самих мыслей, а от состояния безысходности, тело покрыла испарина, и в тот же миг уголком глаза он заметил скребущую по инею мостовой, гонимую в припрыг ветром мятую бумажку. Семен догнал и выгреб из поземки негнущейся пятерней комканый рубль, сложил вдвое, положил в карман. Утром будут хлеб, картошка и молоко.
Семен бросил учебу и оказался во взрослой жизни. Оказалось, что он совсем не умеет жить….
Без сожаления Семен принял неизбежность армейской службы. В армии с ним произошел второй невероятный случай.
ГЛАВА 5
В армии я был единственным другом Семена. Он часто много разговаривал со мной. Он меня подбрасывал и думал, – «Как там у него сейчас дома?» Я летел, звенел…. Я отвечал на его вопросы. Я всегда знаю, что сказать. Я знаю, что думает он. Он, конечно, тоже, знает, что будет и что есть, но ему было грустно! Вот я и отвечал на его ненужные вопросы. Мы с ним болтали. Однажды ему надо было подумать самому, а он подбросил меня. Я честно встал на ребро! Я не лгал. Друга нельзя обманывать, когда он этого не ждет. Я был до блеска натерт его руками. Он называл меня талисманом!
В армии я почти всегда был в его кармане один. Я люблю компанию. Небольшую, когда звенишь, и никто тебя не перебивает. Пригоршню терпеть не могу, особенно если в нее влезут гривенники, пятнашки. Железным рублям вообще место только в свиньях-копилках. А как я презираю бумажные! Рваные вечно мятые грязные и, так… дурно пахнут!
У нас есть достоинство! Конечно, не все одинаковы. Ну что копейка? Пустозвонка – стакан газировки выпить, да спичек купить. Вытаращится, звенит противно, …рубль уберегла!? Тьфу…, гадость! Я видел копейку вообще без достоинства! Ее переехал трамвай. Видели бы вы ее – длинная, гладкая, гадкая. А двушки…? От того, что их используют только в телефоне-автомате, они сами с собой разговаривают, шизы. Трешки? Так…, на трамвае можно прокатиться. Вообще-то они симпатичные. Да и …вода с сиропом. А со мной советуются в трудный час – я предрекаю жребий! Пятачком быть очень достойно. Да…! у нас есть свой собственный самостоятельный разум! Так и написано – С С С Р. В армии все люди, как та копейка из-под трамвая – раздавленные и блестящие, да еще в пригоршне.
В одну воинскую часть с Семеном попал некий Лященко. Лященко был худой, слабый, долговязый и беззащитный. И свора назначила его жертвой – кто его пнет, тот с ними. Лященко вызывал чуть брезгливую жалость.
Лященко застрелился. Брезгливость стала постыдством.
Из армии Семен вынес два наблюдения: когда людям плохо, они становятся скотами, и еще – хорошо людям не бывает, по крайней мере, в армии.
Воинская часть стояла в сопках. В сопках водились звери. Солдаты ставили петли на звериных тропах, офицеры стреляли из карабинов.
Попался в петлю барсук. Мясо барсука мало пригодно для еды, но он был добычей. Барсук бегал по «караулке», прятался под столом и топчанами. Солдаты гоняли его с улюлюканьем шваброй. Они загнали барсука в пустую комнату-сушилку. Барсук прижался к стене и затих, вздрагивая всем тельцем.
Сделать «это» вызвался Васька-сибиряк. Добрейший парень с лицом «лесовика» и душой младенца. Васька мог в любой момент даже разбуженный среди ночи, не раздумывая сказать время с точностью до минуты. Он был уникум. Служить Ваське оставалось не много. Он мечтал вернуться домой, уйти в тайгу и там жить. Его судили за издевательства над инородцами из младшего призыва. Васька не был злодеем. Ему казались хитрыми дети, прибывшие из Азии, и он не мог терпеть их хитрость. Те дети просили за Ваську, им было жаль его, но процесс состоялся показательный, и запутавшегося Ваську отправили в дисбат.
Васька решил убить барсука ударом приклада автомата в лоб. Он медленно подходил, а барсук метался. От удара барсук упал, боднув головой и дернув ножками. Реальность отрезвила и разочаровала, все стали разбредаться, переговариваясь, как приготовить мясо барсука и готовить ли вообще. Но барсук встал, прошел, цокая коготками по дощатым половицам несколько шагов, стал посреди комнаты. Ваське пришлось поднять автомат снова. Барсук не метался, он медленно пятился, пока не наткнулся на стену и уставился на Ваську маленькими злобными глазками. Васька ударил второй раз. Он не хотел убивать барсука. Барсук вскоре опять ожил, в его глазах теперь уже не было злости. Кто измерит чужую боль? Зверек стоял посреди комнаты и смотрел мимо всех, а на глазах его навернулись слезы и поползли по волосатой мордочке.
Дверь «караулки» распахнулась, с проверкой пришел взводный «старлей». «Старлей» сказал, чтобы барсука подняли за задние лапы. Барсук выгнулся свесившимся тельцем. «Старлей» ударил барсука по затылку прикладом автомата.
Для Семена все это было не так важно, потому что накануне он смотрел по телевизору тираж спортлото и угадал 5 номеров из 6-и. И еще он уже научился в особенно трудные минуты жить немного в будущем, недалеко, всего на пол мига, но от этого все происходило с ним чуточку в прошлом.
Иногда старослужащие напивались, догонялись анашой и… ехали на танцы. Они запрягали водовозку, сбрасывали бочку, вваливались в телегу и по главной аллее части с песнями под гармошку мимо офицерских домиков через центральный КПП уносились в деревню. Офицеры задергивали шторы, гасили свет и, наверное, вздрагивали со своими женами.
В части служили 120-ть солдат, по 30-ть от призыва. По двое солдат в каждом призыве не доживали до конца службы, или пытались не дожить. Один солдат бежал, но его поймали и отправили в дисбат.
Самым большим наказанием стало лишение человека воли. Человек становился обреченным кричать. Люди делали плохие дела, как работу. Людям не оставалось пути к счастью, ноги сами шли путем несчастья, а руки его творили. Воля оставалась у очень злых, и очень добрых людей. Семен не был ни тем, ни другим, он ждал и терпел.
АРМЕЙСКИЙ ПОКЕР.
В караульной избе пятеро «старослужащих» солдат и один «молодой», только что из карантина в первом караульном наряде Семен. Играют в покер. Правила игры примитивные. Ставка – удары картами по ушам проигравшему. Пятеро «старослужащих» против Семена. Он обречен. К середине игры набегает ударов по 50 от каждого. Все заинтересованы, – как поведет себя «молодой»?
А «молодой» начинает вести себя странно.
Семен понял, что победит – есть лазейка! Бить должны столькими картами, какого достоинства карту он достанет из колоды. Достанет короля – четырьмя, девятку – 9-ю…, но если достанет валета пик, не бьют вообще – амнистия. Семен понял, что достанет этого валета. Он перестал сопротивляться, проигрывал, заказывая взятки наобум. Это не осталось незамеченным, появилась интрига.
Игра закончилась. Посчитали удары. Перемешали на столе закрытые карты. «Тащи», – ребята посмеивались над глупой бравадой Семена. Они желали ему вытащить даму, или десятку. Удары тремя картами сушат уши, а десятью – размолачивают. Уж они то из собственного опыта знали, что и то и другое плохо.
Семен не спешил.
Каждому, наверное, человеку довелось хотя бы однажды испытать внезапную, безотчетную уверенность и совершить в тот миг неповторимое действо – не раздумывая открыть книгу на нужной странице или щелчком пальца послать окурок точно в маленький круг урной – не размышляя и не стараясь. Семен стоял у края стола, возвышаясь над сидящими перед ним партнерами-соперниками, и намеренно ждал этого мига безотчетной уверенности.
Семен слышал раздраженные восклицания сослуживцев, совершенно неизвестных ему еще незнакомых солдат, – «Тащи! давай. Что стоишь…?» – и сосредоточенно ждал. Он навис над картами, замер.
Постепенно голоса смолкли. Семен водил рукой над картами, ища ту одну. Уверенность его росла. И чем больше росла его уверенность, тем слабее опустошеннее становились они. Настал момент, когда они сидели, не понимая, что происходит. Уверенность достигла предела, словно пронзила, и… Семен взял карту. Поднял. Даже не глянув на нее, он проносил карту мимо каждого лица сидящих за столом сослуживцев, уверенный, что это валет пик, – «Вот она!»
И только после посмотрел карту сам.
Да!!! Это был валет пик!
Семен хохотал безудержно, упиваясь восторгом.
Люди почему-то решили, что они добрые. А что значит «добрые»? Если монстр хочет откусить Вам голову, не ждите, открутите ее себе сами, протяните ему, – «На! Кушай». Вдруг он действительно голоден? Вы добры?
В армии хорошо жилось одному только человеку. Его звали Саша Свинарь.
Саша Свинарь был добр.
Саша был небольшой и ладный. С небесной синевы глазами, будто опаленными солнцем ресницами, светлыми волосами и радушной улыбкой. Улыбкой, которой в армии быть нельзя.
Саша Свинарь стрелялся. Пуля прошла в миллиметре от сердца. Его спасли. И он начал жить. Саша лучше всех в части играл в уголки и шашки и когда проигрывал, улыбался. Семену странна была и приятна улыбка Саши. Саша гулял по части, поднимаясь с рассветом, когда все еще спали. Повара находили для него что-то вкусное. Он всем платил своей улыбкой. Кроме офицеров, но и те знали, что он не их.
Он не служил, он просто жил.
Саша был свободен.
ГЛАВА 6
Окончился срок, Семен возвратился домой из армии и ошалел от восторга – вся жизнь принадлежит только ему! Никто никогда не скажет ему, что он должен делать. Он сам будет решать куда идти и что делать! Он будет спать до немоты в теле. Сколько угодно может стоять под теплым душем, вода льется только для него. И Солнце сияет для него.
Семен купил себе джинсы. У Аркаши. У Аркаши можно было купить все – в его институте учились студенты из всех стран мира. У Аркаши были джинсы, …были связи, знакомства, контрамарки на любые спектакли, каждый вечер веселые компании, несусветные идеи и безудержный цинизм. Еще у него была обожаемая девушка родом из загадочной непонятной Венесуэлы. Она почти не говорила по-русски, он совсем не говорил по-испански, но иногда Аркаша, забывшись, вторил ее гортанному, гудящему низко, как гул ветра в горах голосу, – «БЭНЭЗУЭЛЛА…»
Аркаша присел, раскинул руки и, приветствуя Семена, проскрипел, сверкая ядреными зубами,
– КАР-Р-РАКАС…, ДРУЖИЩЕ!!!
Летели радужные дни. Семен проснулся удивительно выспавшимся. Сразу встал, умылся, натянул джинсы, оделся и вышел на залитую солнцем улицу. У Семена теперь были джинсы, но не было денег. У него были блокнот и карандаш, желания и настроение. Он думал, что все знакомые и встречные люди разделяют его желания и настроение. Он шел по улице и улыбался.
На перекрестке улиц работала палатка моментальной денежной лотереи. Две худые старухи с испитыми лицами стояли у открытого окошка, скребли мелочь в жестких ладонях и спорили друг с другом. Они не сомневались в проигрыше, но не пойманная птица в глубине души представлялась им важнее не выпитого вина.
«Интересно!», – подумал Семен о еще не выигранной им десятирублевке, – «Положу я ее в карман, или проиграю?»
Он решительно подошел к киоску.
– Смотрите бабки. Как надо червонец выигрывать!
Семен легко отодвинул рукой невесомых старух, рассмеялся и протянул в окошко рубль.
– Да ну тебя, сынок! Ерунду болтаешь.
Семен развернул, как фантик купленный билет и сунул в нос подслеповатым старухам,
– На те. Вот!
Бабки вытянули шеи – «10 рублей»!
Еще 10 билетов, …еще 2. Бабки смотрят ему вслед и протягивают в окошко рубль. У него по-прежнему нет денег, но и он ничего не должен судьбе.
Семен не был приспособленным человеком. Он был безыскусен и прост. Когда от него ждали жаркой лжи, он говорил смешную правду. Он многих раздражал. Но была одна девочка. И он спрашивал ее: «Как ты думаешь?», а она с неизменной улыбкой отвечала, – «Ты мужчина, тебе решать».
Души их озарились теплом дорожащих друг другом людей. Но не видел Семен тепла и света. Не мог он ценить дарованного ему счастья. Покорность ее он принимал за растерянность, а тихость ее светлого мира – за нерешительность.
Пошел дождь. Не просто дождь, а замечательный летний ливень. Пошел и кончился, и налил огромную лужу. Лужу похожую на пруд. Семен подхватил девочку на руки. Он пронес ее уже половину огромной лужи, и руки ее обвивали его шею все крепче. Но на середине лужи в самом ее центре Семен оступился. Они сели в лужу и… не рассмеялись. Девочке нравился Семен, когда он был нерешительным веселым студентом. Сейчас в нем зрело темное желание. Было холодно.
В детстве и юности чувства живут сами, не зависимо от желаний человека. Дети очень ценят способность хохотать всем сердцем, откинув голову и прикрыв глаза. Они эту способность безошибочно угадывают даже в очень грустном человеке. Семен эту способность потерял. В нем набухал, чернел, тяжелел эгоизм. Девочка была красивая умная и чистая и, еще, очень взрослая. Девочка заплакала.
Хрустальный замок доверья хрупок и тверд. Он возвышается до небес. Достаточно одного неосторожного движения, слова, мысли, замок начинает рушиться. Его падение продолжается вечность. Мириады солнц, восторг, восхищение блистают в его мерцающих осколках. Замок нельзя построить вновь. Может быть, через много лет вы посмотрите на замок и обнаружите, что его нет. Что он весь лежит у ваших ног и осколки в пыли. На его месте за ним откроется зияющая пустота. И как знать, может быть, пустота окажется притягательнее колдовского замка.
Было раннее летнее утро ясное тихое. Пробудившись в его прозрачном жемчуге, Семен открыл глаза. Семен лежал, всматривался в безмолвные предметы, наполняющие комнату. Комната этим утром не казалась уютным тесным мирком. Она обретала рельефную плотность. В дальних ее плохо освещенных углах притаилась тишина. Вещи перестали скрывать обособленную самостоятельность и жили каждая своей жизнью. Пыль на графине стала его, графина пылью. Фарфоровые слоники, ранее бессмысленно расставленные на серванте, сейчас шествовали обремененные каждый собственной судьбой. У каждого слоника были свои отметины времени – царапины, отколотый хобот, еле приметные чернильные пятна на спине оттого, что маленький Сема старался сделать из слоника божью коровку.
Мир ожил.
Новое чувство подняло Семена с постели. Оно преследовало его, когда он причесывался. Отражение жило собственной жизнью. Он не мог отождествить себя с человеком, глядевшим на него из зеркала. Себя Семен мог видеть сейчас только изнутри, как человек, стоящий в светлый день у открытого окна воображает за спиной темную комнату. Он ощупью пробирался, искал из нее выхода.
На улице было безлюдно. В предчувствии жаркого дня люди уехали из города, а оставшиеся прятались от разгорающегося ярила. Семен пошел в парк. Он устроился в тенистой аллее на скамейке с журналом и блокнотом для рисования. Не смотря на ранний час в лесу не было прохлады. На одной из скамеек сидела девушка. Семен стал рисовать ее.
Девушка видела Семена. Она пришла в парк раньше и уже вслушалась в лес. Она слышала запахи леса, пение птиц и шелковый утренний ветерок, пришедший сразу вслед за падающей с неба серебристой манной, предвестницей жаркого дня. Теперь в ее аллее появился молодой художник. Когда он подошел знакомиться, она похвалила рисунок и сказала свое имя. Ее звали Лена. Семену передалось ее спокойствие, они разговорились и гуляли весь день вместе.
Девушка не выделялась особенной красотой или манящей нежностью. Она была женственная, обычная. Семену была приятна, ее отстраненная и ненарочито естественная манера держаться. Взгляд ее был задумчив. В ее широко открытых слегка навыкате глазах темные зрачки казались непропорционально малы, как у вглядывающейся слепой. Она вслушивалась в происходящее. Родинка довольно заметная на правой стороне ее носа смотрелась особенностью внешности Лены и не портила ее лица. Семен и Лена гуляли по улицам полупустынного города до позднего вечера. Семен узнал, что Лена студентка и не поехала на лето в стройотряд.
В конце дня с сумерками город окутала темная томность теплого вечера. Город наполнился огнями фонарей, фар, глубоким черным небом и неясными звуками. Семен и Лена решили передохнуть на скамейке городского бульвара.
Днем прошел дождь. Зелень благоухала, скамьи светились молочной чистотой. Семен сел, с наслаждением потянулся. Лена наклонилась, и чуть сгорбившись, мерными, обстоятельными движениями стала отирать скамью. Движения ее руки были выверены, неторопливы и совершенно не нужны. «Странная», – безрадостно усмехнулся Семен.
Теплый августовский вечер топил в темноте горечь людской суеты. Волшебство жизни еще не раскрытое дышало рядом. Семен обнял Лену. Лена не препятствовала и склонила голову к его голове. Волны сладостной неги пеленали и таяли. Семен искал ее губы с нарастающей твердостью. Лена не шла навстречу, не раскрывала губ и даже сказала, что ничего не получится, но уже через миг, отдавшись внезапному порыву, вплелась в его объятия.
И, тем не менее, что-то было не так.
Целый день Лена и Семен были вместе, ходили, говорили и ни разу за все это время не посмотрели друг другу в глаза. Сейчас настал подходящий момент. Семену хотелось видеть взгляд, улыбку Лены. Он отклонился, посмотрел Лене в лицо. Лена отвернулась. Она ждала этого.
– Лена! Ты что!? Где ты…?
Пауза затягивалась. Он мягко, но настойчиво взял ладонями, повернул ее лицо. Она отводила взгляд.
– Почему ты не смотришь мне в глаза?
– Люди не любят моего взгляда.
Семен не верил в то, что слышал. Он знал, что от его взгляда тоже неуютно бывает другим. Но здесь было иное. Пытаясь сохранить доверительную близость, Семен снова просил Лену не отворачиваться, нес околесицу: как в армии гипнотизировал армейских товарищей, что никогда не сдается в противоборствах взглядов в метро. Они шли какими-то переулками. Он требовал. Пропасть становилась все больше. Когда подошли к ее дому, Семен последний раз выдохнул, остановил Лену и предложил пойти к ней в гости.
– Я живу с бабушкой одна, а бабушки сейчас нет дома. По этому ко мне нельзя.
Семен отчетливо осознавал нелогичность ее фразы. Но еще отчетливей он понимал, что она знает, что говорит. Он услышал в интонациях ее голоса муку и растерялся. Он взял номер ее телефона, и они договорились встретиться завтра в 3 часа дня на месте знакомства.
Тишина. В тишине мы общаемся друг с другом. Тишина бездонна. Умолкая, мы видим другого человека и можем знать о нем то, что он не знает про себя сам. Я вещь.
Я сам тишина. Я знаю все.
Завтра опять была жара. Часов в 12 пополудни Семен сидел на скамейке крайней в длинном ряду скамеек, расположенных на бульваре, тянущемся от кинотеатра, в котором он решил уничтожить бессмысленно замершее время.
На противоположном конце бульварной аллеи показалась фигура человека. Семен привычно раскрыл блокнот для рисования. Фигура приближалась. Это была аккуратно причесанная среднего роста в меру полная на вид не слишком старая женщина. Она была одета в чистое некогда дорогое и добротное, но теперь лоснящееся от старости потерявшее свой первоначальный цвет зимнее пальто. Пальто длинное, как скафандр, футляр, приросшее отвратительно чуждое в этот очередной невыносимо душный день. Женщина прошествовала мимо, но на другом конце скамейки, вдруг остановилась, подошла к скамье, наклонилась и мерными обстоятельными движениями руки стала отирать место. …Ее движениями!
Женщина сидела на другом конце скамейки, и Семен не сомневался – на обращенной к нему правой стороне ее лица на носу выпуклая родинка. Чтобы удостоверится, он заставлял себя повернуть голову, но тело не повиновалось ему. Он изо всех сил поворачивал голову – шея каменела, не желала подаваться, и казалось, сейчас сломается от распирающего ее напряжения, но вдруг… его голова, сама, неправдоподобно легко повернулась, и Семен увидел: родинку, знакомый взгляд, черты лица. Женщина поднялась, медленно уходила. Семена парализовало. Он пытался кричать, – «Лена!»
В голове его звенел не рожденный крик. Шею разрывало судорогой. Он был нем.
В 3 часа Лена не пришла. Семен звонил ей весь вечер. Лена не отвечала. Семен звонил всем подряд своим знакомым, он не мог оставаться один, но никого не было дома. Пошел непрекращающийся дождь. В горячечном бреду в телефонной будке Семен забыл записную книжку. Номер ее телефона семь цифр не ужились в его больной памяти. Он не нашел ее дом в чужом незнакомом районе.
Осталась только фраза, пульсирующая метрономом,
– «Я ЖИВУ С БАБУШКОЙ ОДНА, А БАБУШКИ СЕЙЧАС НЕТ ДОМА. ПОЭТОМУ КО МНЕ НЕЛЬЗЯ».
Люди видят то, что хотят видеть. Хотят то, что видят. Лишь немногим дано видеть то, что видеть не хочется. И совсем немногие хотят то, что видеть не дано. Я ничего не хочу.
Я вижу все.
ГЛАВА 7
Семен женился и зажил с любимой женой, маленькой дочкой и сыном. Он устроился на интересную, но не очень хорошо оплачиваемую работу, а живопись осталась главным занятием. Семен считал, что все в жизни сложится само собой. Его же окружали близкие люди!
Живопись завладела Семеном целиком. Во время работы над холстом мир замирал, останавливалось время – кисть творила новый мир. Семен погружался во чрево палитры в густое соцветие красок внутрь мига отвердевшего времени и в них искал суть мироздания.
Семен торопился с работы домой, что бы скорее спешить в студию. На заднем дворе соседнего дома его остановил незнакомый парень. Один из подъездов того дома был общежитием и парень, похоже, был из него.
– ЭЙ! – окликнул парень полубегущего Семена.
«Что еще за эй?!» – вздрогнул Семен, но все же остановился. Он не понимал, что тому парню от него нужно и, нахмурившись, ждал.