Тимофей Требла
«Клоун», или Я падаю к себе
Не мы ищем истину,
а истина ищет нас.
Часть 1
Рок пульсировал, в очередной раз отмерил свой ритм. Гравитационное поле вывернулось наизнанку, процессы мироздания зеркально оборотились. Подброшенная вращающаяся в воздухе пятикопеечная монета встрепенулась и отпечаталась на тыльной стороне ладони решкой вверх.
Мир перевернулся.
ГЛАВА 1
Солнце повесилось. Рейсовый городской автобус прибыл на остановку «конечная». Сквозь черную щелку на синем полотне неба проскользнул и покатился по ступеням пятачок. Мальчишка продавил таки острым ребром монеты тонкий холст картины, всю дорогу терзавшей его плечо. Пятачок выскользнул, попрыгал по ступеням и зазвенел на тротуаре. Следом вышел художник с прорванным холстом и автоматически поднял еще звенящую монету. О чем успел прозвенеть пятачок….
Мелкий паршивец. Ах, негодяй! Недавно такой же паршивец натер меня ртутным порошком, решил, видите ли, сделать из меня полтинник. Такой позор! До сих пор лживый блеск на моих боках. А я терпеть не могу лжи. Спросите меня, подбросьте…. Всегда скажу правду: орел – да, решка – нет. И в истории, которую я вам расскажу, ни слова лжи. А что и выдумал, то, тоже, правда.
Хочу представиться… Я Пятачок. 1957 года рождения. Пол – круглый. Образование плоское, по национальности – медный. Могу вертеться во все стороны сразу! И еще много-много всего очень важного…, люблю поболтать.
Художник тем временем стоял на остановке. Он не переносил весну. Солнце яркое, ноги промокшие. Все звенит, скрежещет, блестит. В глазах рябь и чернота. Хочется сдавить виски ладонями, закрыть глаза, вообще исчезнуть, заплакать. Он не знал куда идти. Весной он никогда не знал что делать, а сейчас, кроме всего прочего, У НЕГО НЕ БЫЛО ВЫХОДА.
От рези в глазах, от тошной тоски он впал в ступор, и поплыло видение….
Солнце повесилось. Да так и застыло посреди пустого синего неба, вызывая озноб и градины пота на теле стоящего с сачком против бабочек 3-х летнего мальчика.
Мальчик замер посреди зеленой, жужжащей оводами, шершнями, стрекозами, лужайки. Он не знал, куда делать следующий шаг босой ножки, от чего та застыла полусогнутая, едва касаясь кончиками пальцев густой опасной травы, из которой с периодичностью салюта в большом городе выстреливались и летели вникуда сумасшедшие кузнечики. Он не знал, что делать с сачком и что это такое. С неотвратимостью черной грозовой тучи на него надвигалась воспитательница, чтобы через секунду склониться над ним с разверстым ртом и выплеснуть непонятные слова. Она схватила сачок, замахала им и задергалась всем своим огромным телом. Мальчик расплакался, так плохо ему еще никогда не было. Маленького Сему трясло.
Семен стоял на площади автобусной остановки. Жизнь его закончилась 4 дня назад, он явственно это осознавал. Ему было 25 лет. Узор его жизни распался.
Четыре дня назад Семен пришел в студию, посмотрел на автопортрет и понял, что все кончено. Энергия отчаяния, вложенная в работу, подавила его. В глазах изображенного человека отражалась пропасть. Он стоял на вершине горы, над опустошенным мертвым миром и терял опору, был обречен и панически боялся падения. Семен понял, что больше не возьмется за кисти. Все существо его наполнилось страхом. Страхом, которого он так искал последнее время….
Семен шел в студию со смутным предчувствием беды. Автопортрет завершен. Необходимо было убедиться в этом достоверно, взглянув на картину, как зритель, который не в праве что-то изменить. Он вложил в картину все силы и сомнения. Это лучшая его картина. На такое нервное напряжение он больше не способен. Любое прикосновение кисти к портрету будет во вред. И что…? Где возвышенная гордость, вожделенный восторг творца, счастье созидания…? Нет ничего! Он пуст. Пуст он сам и пуст мир, его окружающий.
Дом Культуры, по ступеням которого Семен поднимался в мастерскую не одну тысячу раз, в одночасье стал враждебен, чужд. Семен шел по ступеням. Взгляд его цеплялся, выискивал мельчайшие признаки привычной, такой прежде желанной жизни. Скол на ступени, отполированные до воскового блеска на изгибах поручни, царапина на стене…. Все морщинки и родинки на лике жизни, все ранее привычное, уютное, стало чуждым. Грязные стены, пыльные стекла окон, стылый гнилостный запах разложения. И мертвенный свинцовый свет. Новое лицо мира всматривалось в упор без пощады и сострадания. Жизнь рушилась.
Семен отворил дверь в студию, по инерции сделал несколько шагов по направлению к портрету. Портрет стоял в центре студии на расчищенном для лучшей экспозиции пространстве. Все в нем кричало о безысходности. Семен почувствовал зарождающийся ужас. Человек на холсте цеплялся за кисти, словно они могли спасти его от падения в пропасть. Он еще боролся. Боролся судорожно.
– Да! портрет завершен. И что теперь? Куда деться…, куда бежать!? – вдруг он понял, что это не человек на холсте, а он – живой Семен – оказался в тупике. Это у него нет сил. Оглушенный Семен развернулся и пошел прочь, спиной ощущая тяжесть, запнулся от пробежавшей по телу дрожи.
Семен понял, что попал в ловушку, и у ловушки есть название – Жизнь.
Из студии Семен вышел на залитую солнцем, искрящуюся капелью улицу, бродил по улицам, тщетно пытаясь обрести покой. Яркий свет затмил разум. Снег чернел, асфальт искрился, контрастно слепил глаза. Семен растратил силы. Энергия, полыхавшая пожаром, опустошила. Он утратил цель жизни.
Чувство это не было для Семена новым. Всегда в нем все умирало весной. Как-то, будучи школьником, он ехал в переполненном людьми утреннем вагоне метро на занятия. Они с матерью переехали жить в другой район города, и он не хотел менять школу в выпускном классе. Семен стоял, прижавшись спиной к подрагивающей, ерзающей из стороны в сторону вагонной двери, мчащегося в тоннеле поезда, и вдруг понял, что в его голове нет ни одной живой мысли. Вчера он так же ехал в школу, и позавчера. Возможно, прислонялся к этой же самой двери и так же вспоминал, какой у него первый урок, и знал заранее, как на выходе из метро увидит острые стрелки в серой шайбе уличных часов и погоняемый ими, полубегом поспешит остаток пути.
Мозг метался в раскрасневшейся голове Семена, душно стегаемый пустыми мыслями. Пустота оглушила. Остановившееся время вбивало секунды. Семен терял себя, терял равновесие, падал, сползал вниз по двери. От испуга вздрогнул, выпрямил свое, в миг покрывшееся липким потом, онемевшее тело. Оставшуюся часть перегона до остановки заставлял себя глубоко дышать. Ватные ноги вывели из вагона. Струящийся, шипящий шум в ушах слился с гулом мраморного зала. В банном эхо метро визгливо дребезжали скачущие вагонетки, басовитый зев тоннеля заглатывал гирлянду поезда. Пыхающие усердием пресса двери выдавили Семена, лязгнув, хлопнули в спину – «ВЫХОДА НЕТ».
Семен трясся на отбойнике эскалатора. Изогнутая шея лестницы вынесла прочь на улицу к первому глотку свежего воздуха. Он не поехал в школу, рука его сжимала ручку отяжелевшего портфеля – муравей нарушил инстинкт, бежал со своей тропы.
Семен шел по мокрому асфальту, не разбирая дороги, болезненно, надрывно опустошенный. Жила, натянутая внутри его выхолощенной утробы, дергала истощенный мозг и низ живота. Мысль, что «все наладится», умирала.
Только спустя четыре дня Семен набрался мужества снова подойти к портрету. Краски высохли. Не надо на него смотреть. Оставлять надолго в студии холст нельзя. Семен зачем-то бессознательно боролся за сохранность картины. На улице огромный холст рвался из рук, терся о штанину брюк и болтался на ветру поверженным воздушным змеем.
Надо отвезти портрет к Аркаше. Аркаша был армейским приятелем Семена. Семен и Аркаша поддерживали отношения после армии. Оказавшись снова дома, Семен растерялся, внезапно обнаружив, что прошлого, в которое он так рвался из армии, нет. Но был Аркаша. Аркаша был актером и играл в театре. Аркаша всегда знал, что надо делать. У Аркаши были настырные крепкие скулы, белые ровные зубы, бесшабашный задиристый смех и соболезнующий взгляд любителя катастроф. Аркаша учил Семена, как жить, считал его «идиотом несчастным». Он мечтал разбогатеть… – занимал деньги, влезал в аферы. Тратился и прогорал. Оставался без денег, без жилья, без ботинок. Он брал у своих знакомых старые башмаки, влезал в них и шел на новую аферу. Долги росли. По мере их роста, росло его самоуважение и презрение к деньгам. Аркаша был мелкий жулик, он мог обмануть, но не мог предать – Семен не понимал, как такое возможно, но… доверял ему. У Аркаши было жилье, временное, но с перспективой на фиктивный брак и прописку – комната в квартире номер 100. Больше нести портрет некуда. Другого варианта нет. Семен знал, что не сможет смотреть на портрет, это вызывало у него физическую муку.
Была еще причина, по которой нельзя было везти портрет к себе домой – у него теперь не было дома. В конце осени тому полгода как Семен ушел из дома. Жена обвинила его в неверности и сказала, что разводится с ним. Ему того только и надо было. В их жизни все было очень хорошо, но Семен не выносил постоянства, ни в чем. Взбудораженный возможностью все разрушить, он без раздумий пошел в открывшуюся дверь. На ходу придумывал оправдания – что, топит «Му-Му»…, …что необходим Марии.
– Ты же сможешь одна. А она нет! – от этих слов Семена плечи его жены опали. Он и сам испугался сказанного.
Последнее что Семен запомнил в своей домашней жизни – глаза детей. Им было по полтора года. Они сидели с очень взрослыми лицами на горшках, словно два клоуна на перевернутых шляпах. Сын внимательно всматривался, чуть исподлобья. Лицо дочери, которое всегда было обращено к нему с вопросом: «Ну! Что ты еще придумал?» – с удивлением и укором кричало, – «Что же ты делаешь?!» В прихожей с кухни жарко пахнуло ароматом шипящих на сковороде котлет.
Сейчас, кроме работы, дома и котлет Семен терял еще и живопись.
Семен стоял на автобусной остановке. Очнулся он от веера брызг, из-под колес промчавшегося автомобиля, и пошел, в полузабытьи – сначала к Аркаше, оставить портрет. А дальше? За город. Купить кипу старых газет, постелить в лесу на снег, ими же укрыться и попробовать хоть на мгновение забыться.
Внезапно с шумом весны на него обрушилась действительность. Горы страха падали глыбами греха, полня им людное море отчаяния. Машины с шипением мазали шинами асфальт. По небу плыли надувные розовые, синие, малиновые свиньи. Литаврами громыхала жесть на стройке. Солнце село на крышу дома, обмякло потным телом и слезливо сморгнуло. Никто из прохожих на небо не смотрел. У всех прохожих на лбу была печать страха, отчаяния, несвободы. Больше находиться среди людей Семен не мог. Даже в пустой комнате на него давили не стены, не одиночество, нет, он не выносил людей за стеной с их агрессией, ложью, тоской. Он почти бежал скорее в лес, в ельник, головой в сугроб.
Уважаемые люди!
В эту солнечную минуту предвесенних праздников мне с особым чувством вопиющей радости хочется отметить непреодолимую пропасть между вами и нами. Я расскажу вам повесть о человеке, который дружил только с пятачком и пятачке, который дружил с этим человеком. То есть о себе. Мои папа и мама учили меня, когда я еще не был пятачком. «Пятачок», – говорили они, – «будь умницей. Звени всегда честно! Где бы ни валялся, помни наши слова и катись своей дорогой». Что ж, это правда, позвенеть я люблю и, хоть, не знаю своих папу и маму, но слова их помню.
Я Пятачок! Рост 1 мм, вес 5 гр., семейное положение – публичный. Шутка. Дело в том, что мы рождаемся сразу и мужчиной, и женщиной. Женщина с одной стороны – решка, она всегда говорит «нет», мужчина с другой – орел, он говорит «да». В-общем, все то же что и у вас. Дети у нас общие, потому что все мы одновременно и взрослые, и дети. А человек…? Он им стал, когда подобрал меня. Он еще не знает, но уже началась его новая жизнь.
ГЛАВА 2
Родился Семен утром недоношенным на два месяца раньше срока, очень маленьким, в 9 час 15 мин; в школах зазвенел звонок, возвестивший окончание первого урока; на соседнем дереве встрепенулась и каркнула ворона. Донашивать Семена стала сама жизнь.
Тащили Семена на свет щипцами, отчего голова его вытянулась и сделалась похожей на яичко. Его положили на столик, и он так лежал, без крика и движения. Это было самое счастливое мгновение его жизни, все было так, как было. В мире, в котором он очутился, надо было кричать, чтоб жить. Но он не закричал, и ему сразу попало. Он закричал и затаил свою первую обиду и страх. И стал ждать. Он был слишком глуп и слаб и все чего он ждал, в конце концов, случалось. И не всегда он знал толи то, что случилось, уже было, толи это и есть то, чего он ждал. Не хотел он от этого, чтобы время двигалось, а наоборот, чтоб как-то остановилось. Так однажды и произошло. А еще он хотел научиться летать.
Перед самыми летними каникулами, когда Сема учился во втором классе, его родители уехали на выходные дни отдохнуть к друзьям. Папа не был Семе родным отцом. Мама говорила, что он много для них делает, но продолжалось это не слишком долго.
О Семе в эти выходные дни заботилась соседка, Юлия Ивановна Родионова. Юлия Ивановна была очень живая сухонькая старушка, добрая и гордая. Семе с ней было лучше, чем с родителями. Она разговаривала отчетливо и неторопливо. Семе нравилась ее просторная комната, большой круглый стол, на котором лежал чистый белый альбом для рисования, акварельные краски и цветные карандаши. Пойманный ее спокойным голосом, Семен переставал болтать ногами, застывал в случайной позе и вслушивался. Ее строгие глаза всегда улыбались. Юлия Ивановна и Сема гуляли, говорили, дружили. С Юлией Ивановной было хорошо друзьям, многочисленным родственникам, и даже среди обитателей огромной коммунальной квартиры у нее не было недоброжелателей.
Юлия Ивановна работала главным фармацевтом в больничной аптеке. Она изобрела чудо мазь, залечивающую раны, защитила диссертацию, но из-за приготовлений к полагающемуся в таких случаях банкету занемогла. С высокой температурой она слегла в свою же больницу. Дело шло на поправку, но появились боли в животе. Обследование выявило рак. Из больницы она так и не вышла.
Ну а в те выходные дни все было еще очень хорошо. Сема отсыпался двое суток кряду. Он спал и смотрел сны. Он просыпался, если его зачем-нибудь звала Юлия Ивановна. Его сон прерывался на интересном месте. Сема вставал поесть, или, если не хотел, говорил что у него все в порядке, опять ложился на матрац на пол головой на подоконник (подоконники в доме бывшем ранее монастырем были чуть выше щиколотки) и продолжал смотреть прерванный сон. Лежа на подоконнике, он видел, как его друзья играют в штандр, в ножички или вышибалы. На высоте низенького второго этажа Семену думалось, что он лежит на палубе шхуны, которая плывет по его двору. Он одновременно находился и во дворе, и в комнате. Детские голоса доносились со двора, звонко и бесформенно. Сема закрывал глаза, вспоминал окончание сна и смотрел дальше.
Проснувшись среди ночи, Сема видел опрокинутый оконный проем и глубокое изумрудное небо. Было тихо. Молчали даже листья на березе, одиноко замершей посреди голого двора. Ему становилось страшно. Небо дышало и смотрело на него. Сема боялся упасть в небо и заблудиться в его зеленой гуще. Внутри неба нет снов.
В конце второго дня в воскресение вечером Сема с радостью откликнулся на зов сверстников. Он здорово по ним соскучился.
В прежние времена, когда лето набухало зрелостью, вдруг, будто выдохнувшие все свои печали, начинали благоухать кусты жимолости и акаций. Густыми, будто нарисованными сажей вечерами они в один миг насылали на мир ряды серьезных сердитых разведчиков – майских жуков. Жуки тяжеловесно и прямолинейно чертили пространство всегда на одной высоте, высоте лба второклассника. И когда бегущий мальчик и жук сталкивались лоб в лоб, мальчик останавливался, проверял свой лоб ладонью и озирался по сторонам пока не находил жука, что бы убедиться, что с тем все в порядке. Жук тоже озирался, он некоторое время летал вокруг себя и мальчика, иногда даже сталкиваясь вновь, пока не вспоминал о своих делах. Он тоже не таил обиды на мальчика.
Мир, в котором очутился Семен, был квадратным, и правили в нем мудрые горбатые люди. Чтобы не плакать, люди смеялись над другими; те в свою очередь таили злобу и все, что было светлым и чистым было в неизвестности. А неизвестность была огромна.
Утром и весь день люди хохотали и ругались, работали и хохотали. Вечером пили и хохотали. А когда приходила ночь, зачинали новую жизнь и плакали.
Город был пропитан едким туманом вражды, который не рассеивался даже в солнечный день, а лишь превращался в ленивую дымку. Земля была квадратной с множеством квадратных зданий на ней. И на этой квадратной земле росли горбатые люди, которым часто приходилось сгибаться, чтобы посмотреть, что там за углом. И дети у тех людей тоже были горбатыми. А самые горбатые, кто лучше всех умел заглядывать за угол, правили миром.
По соседству с Семеном в самой большой комнате второго этажа их деревянного дома жили тетя Шура и дядя Саша. Всего в огромной коммунальной квартире жило четверо мужчин. Старшим был дядя Саша. Он был почти стариком. В соседней с Семеном комнате жил дядька Вася «тронутый». Вася сутками крутил на патефоне пластинки Козловского, ходил полубоком животом вперед, размахивая при ходьбе одной рукой, и гортанно с повизгом ныл арии. Еще жили отчим и в дальнем малом коридорчике грузный Степан. Степан водил большие фуры заграницу, пользовался импортным одеколоном, делал в коридоре зарядку (поднимал гири), сотрудничал с органами и хорошо питался. Когда он приезжал на короткое время из рейса огромная кухня, расположенная на стыке большого центрального коридора и первого малого, по нескольку раз за день наполнялась ароматами жареного мяса и другими густыми запахами. Коридоры были разделены высокой в восемь ступенек лестницей, являющейся местом для курения. Жильцы выходили из комнат томимые ароматами, у лестницы останавливались и обсуждали…. Степан был уверен, что его семья живет лучше других, и считал себя культурным человеком. Был еще взрослый парень Толик, но его видели редко. Толик избегал милиции, и жители гадали, куда он попадет, в армию или тюрьму.
Комната двух Саш – тети Шуры и дяди Саши – располагалась в дальнем конце большого центрального коридора. По соседству в начале второго малого коридора за лестницей из трех ступеней в своей комнате жил Семен. Комната дяди Саши была огромной, светлой, с высоченными потолками. Дядя Саша был электриком. Наличие тока в розетке он проверял, трогая пальцами оголенные провода. Пальцы его были заскорузлые, а напряжение в сети – 127 вольт. Длинный стол, стоящий вдоль стены с тремя окнами, освещался люминесцентной лампой, диковиной того времени. На столе дымился паяльник. На застеленной газете стояла бутылка вина, жестянка из-под килек, лежала пачка беломора с коробкой спичек. Стол был завален грудами разобранных радиоприемников, спутанными пучками проводов и прочим радиохламом.
Тетя Шура и дядя Саша пили. Всегда. Портвейн. Тетя Шура становилась крикливой, и дяде Саше приходилось хранить покой за двоих. Открытая дверь в их комнату означала, что пьют они уже давно. У них были две дочери. Взрослая – Зоя, похожая внешне и своей разумной неторопливостью на отца. Ей было пятнадцать, она была вдвое старше Семена. Ходили слухи, что она уже вела взрослую жизнь с мужчинами. Зоя покровительствовала коридорной малышне, дарила конфеты. Маленькая младшая дочь Любочка была похожа на тетю Шуру. Любочка была кругла лицом с темными сверкающими глазками. Любочка недовольно складывала губки и сердилась.
Семен вышел из комнаты и остановился на верхней ступени лестницы. Дверь в комнату дяди Саши была распахнута, а по коридору медленно шел он сам. Дядя Саша до рези в глазах был сосредоточен. Он нес с кухни сковороду, в которой шипели и скворчали в масле жареные котлеты. Будучи отчаянно пьяным, он взял сковороду с плиты голыми руками. Скрюченными пальцами сжимая раскаленное железо, дядя Саша преодолевал коридор шаг за шагом и беззвучно плакал. Казалось, что шипят в сковороде не котлеты, а слезы дяди Саши и сама его жизнь.
ГЛАВА 3
В детстве маленький Семен слушал взрослых. Спрашивал их, – «Это что?» – ему отвечали. Он спрашивал снова. И однажды, ему сказали, – «Отстань!» Семен удивился и спросил, – «Почему?» Взрослые смеялись, путали его, в ответ сами спрашивали, – «Почему?! Почему…. Почему!» Семен задумался и объяснил им «почему», наступил их черед удивляться. Теперь Семен устал, испытал отчаяние и впервые сам спросил себя, – «Зачем?» Он испугался…, но снова и снова думал, – «Зачем…?! Почему…?!»
Страх был всегда, темный и всегда внезапный. И рождался в самой глубине плоти. Однажды жена рассказала Семену историю о том, как ее сестра в игре, в шаловливом баловстве, возможно чуточку намеренном и злом, нагнала на нее животный гипнотический страх. История понравилась Семену. «Если можно внушать страх другому человеку, значит можно внушить страх и самому себе?!» – подумал он. «Все новое неожиданное непонятное вызывает безотчетный страх. А если вызвать самому у себя чистый, ни чем не мотивированный страх – может быть это позволит познать тайну, изведать необъяснимое, откроет дверь окружающей бездны?» – рассуждал он.
Семен стал искать страх.
Семен получил ответ и очень скоро. Да….
Начал Семен с самого простого. Он вспоминал страшные события и чувства, которые при этом испытывал. Потом отбрасывал события и старался проникнуть только в чувство. Конечно, нелегко по-настоящему переживать чувство, не думая о событии, и он вспоминал, чем сопровождается внезапный испуг, превращающийся в цепенящий страх. Он представлял, как холодеет лоб и от затылка ползут мурашки, тело становится ватным безвольным. Вспоминал сухость во рту, спазм, одышку, резь в груди. Оживлял ощущения, и временами испытывал страшное затмение чувств.
Семен вспоминал свой первый детский страх….
Ему три года он сидит в своей кроватке в дальнем от окна углу освещенной солнцем комнаты, а перед окном громадной тенью мечется большой человек. Человек громко говорит, в отчаянии выкрикивает слова, ломая свет поленьями рук. С мукой, со стоном, со слезами в голосе он будто жалуется…. Жалуется, что меченосцы убивают всех, кого только могут убить, а ненасытные телескопы жрут глупых гупей… – ВСЕ ЖРУТ ДРУГ ДРУГА. Аквариум, смахнутый с окна его тяжелой рукой, летит с подоконника на пол и разбивается вдребезги. Человек ушел, а на полу в осколках стекла в луже воды шлепаются об пол рыбки. Человек тот отец Семена.
Ночью Семен остался один. Мама уложила Сему в постель, поправила одеяло, погасила свет и ушла на работу. Сема понял, что он такая же рыбка. Он закрывал глаза, но во тьме падал в черный колодец и цепенел от ужаса. Он старался держать глаза открытыми и смотрел на плывущую в молочном свете ночи мандолину, пришпиленную гвоздиком к темной фанере шифоньера. Но все равно проваливался в колодец и летел. Сема почувствовал, что такое смерть и впервые на следующий день не играл с соседской девочкой.
Первый страх не стал нужным невообразимым ужасом, в теплых глубинах памяти воспоминания потекли покойной рекой.
…Гигантской заводной игрушкой по проспекту прожужжал троллейбус. Прохладу осени умягчил шоколадный сумрак вечернего города. Согретая сиянием фонарей бездонная чернота неба заползала в каменные дворы вишневыми тенями, замершие деревья блистали жемчужной наготой. Смущение и восторг неизведанности смешались в глазах ребенка. Впервые он был так поздно и далеко от дома. Они с мамой ушли из дома; мама привезла его к себе на работу, на электроподстанцию.
Сема обеими руками толкает скрипучую чугунную калитку, идет по усыпанной цветастыми хрусткими камушками дорожке, узко зажатой стеной из булыжников и высоченным зданием без окон, круто нависшим с самого неба серыми гранитными блоками. Внутри здания неожиданно неприютно, зябко. По гулким, не выдающим из-за неизмеримости пространства своих истинных размеров залам они с мамой ходят смотрят и слушают работу стоящих бесчисленными рядами, огромных электрических щитовых. Железные шкафы мерцают зелеными и красными глазками, потрескивают, притягивают к себе пульсирующей мощью. Сема пугается гудящего в них электричества, отшатывается…, а за спиной еще, такие же, может и еще более опасные. И хотя все шкафы огорожены железными перилами с металлической сеткой, кажется, что опасность дотянется.
Какое-то время Сема жил на маминой работе; в детском саду; у бабушки; в комнатушке тетки, с маминой сестрой, младшим братом и его отчимом. Семе исполнилось шесть лет, он считает дни, еще тридцать дней…, они с мамой поедут к новому папе и будут жить своей семьей.
Во дворе мальчишки; у нового папы приятели; в длиннющем коридоре их нового дома множество соседей и соседские дети, с которыми можно играть.
Проходит неделя, …другая – папу и маму приглашает на день рождения дядя Митя, по прозвищу «Юрзик», приятель нового папы. Сема тоже хочет пойти в гости, но его укладывают спать. Сема радовался, что у мамы и папы есть друзья, с которыми можно быть компанией, лежал и думал, как им сейчас должно быть весело. «Раз папа и мама пошли в гости, значит, они не могут быть далеко!» – Сема встал с постели и пошел их искать.
Он вышел из дома и очутился в вечереющем городе на малознакомых кривых улочках. Пройдя полулицы, остановился в раздумье, и как бы толкнув себя в спину, сделал шаг, осторожно двинулся дальше. Как угадывал куда идти, сам он не понимал, и на всякий случай, стал спрашивать людей, где живет приятель его нового папы, у которого сегодня день рождения. Прохожих было мало в поздний час, а в домах, на первых этажах, уже кое-где светились окна. Сема вскарабкался на низкий карниз под окном, одной рукой схватился за подоконник, другой постучал по стеклу. Окно открыла круглолицая приветливая женщина. Семе трудно было говорить, вися на карнизе, он не мог придумать нужных слов, торопился – боялся, что тетя не выслушает его и закроет окно – и вместо нужных слов произносил бессвязно, что-то невнятное, не понятное ему самому. Женщина успокоила. Он слез с карниза и сбивчиво, нарочито громко стал объяснять, что ищет своих папу и маму, что они в гостях у папиного друга дяди Мити. Сема был очень толковым мальчиком, он понимал, что имени не достаточно, что дядь-мить много, но как назвать его фамилию не знал. Прозвище «Език» говорить стеснялся, он полагал, что прозвищами называют только взрослые взрослых, и придумал ему фамилию Езиков. Откуда Семе было знать, что шуточное «Език» производное от фамилии Дерябин, и что и то и другое – по представлениям отчима – какой-то огромный напильник.
Подкралась ночь. Рыхлая земля под окнами домов запахла старой плесенью, прохладой. Сема шел от дома к дому от окна к окну. Не везде его выслушивали, ему было странно, как взрослые люди могли не знать, где сейчас, именно в эти минуты празднуют день рождения. Очутившись на вовсе неосвещенной улице, он заплакал…. Ему стало стыдно измазанных слезами глаз. Но, слезы скоро подсохли, он набрался храбрости, стал заходить в подъезды, звонил в квартиры во все подряд без разбору – где-то обязательно будет день рождения! Сема почуял вдруг, там его не ждут.
Вжившись в сумрак ночи, с едва слышимым пришлепом ступал Сема тонкими подошвами сандалий в чернильное молоко мостовой. Шары света уличных фонарей парили над улицей, их очертания делали извивы улиц, угадываемо знакомыми. Город был, тих и пуст. Густо крашеная коричневой краской дверь дома, в котором он теперь жил, натужно проскрежетала ржавой пружиной. По коленам деревянной лестницы, он поднялся на второй этаж, прошел по широченной средней половице коридора, зашел в незапертую комнату и лег в постель.
На следующий день, когда вернулись папа и мама, Сема не расстраивался. Он понял, что жить на новом месте не веселее, чем у бабушки, у тети, и в детском саду.
Невероятные события происходили в жизни Семена, сколько он себя помнил и, если их долго не было, начинал беспокоиться. Самое первое произошло, когда ему было полтора года. Мама вела его за руку, они шли по тротуару, вдруг она выпустила его руку, и в мгновение ушла вперед. Она уходила все дальше, их отдаляли растущие вдоль тротуара деревья, одно, потом два…. Сема смотрел на дерево, мимо которого проходил, с каждым шагом оно чуть отодвигалось назад, смотрел на дерево, растущее впереди, но то дерево от сделанного шага не становилось ближе. Шаг, еще шаг – оно там же. И все же, как-то, он проходил мимо него, смотрел, оглядывался, спотыкался. Мама окликнула Семена, и взяла за руку.
По-настоящему странное событие произошло с Семеном в школе на выпускном экзамене по математике в 10-м классе. Разное случалось и раньше. Вурдалаки в поле за деревенским кладбищем. Охающий, поскрипывающий половицами домовой в комнате старого монастырского дома, в котором по ночам трясся от страха маленький Семен. Стоны одной из ведьм – их в доме барачного типа было две: маленькая полная беспокойная и длинная сухая страшная. «Длинная» весь день, не переставая, курила одну папиросу за другой, сидя на деревянных ступенях коридорной лестницы и одним своим видом приводила в трепет многочисленных соседей барачной из 23-х комнат коммуналки. Она сгорела от оброненной на одеяло папиросы в одну из ночей. Когда она уходила в свою комнату на ночь, в коридор выходила стонать и охать «беспокойная». Это все вызывало в детской душе страх, но не было чудом. Случившееся в школе, было не страшно. Происшедшее обрадовало простотой и тайной.
Так вот. Учился Семен не лучше всех, но технические предметы любил и знал, поэтому накануне выпускного экзамена по алгебре и геометрии просто посмотрел билеты, которых было 23. Каждый билет состоял из 2-х вопросов, где первым шла алгебра, а вторым – геометрия. Оказалось, что он не знает по одному вопросу и в алгебре и геометрии, и эти вопросы находятся в одном 17-ом билете. Странно. Может быть это вызов? – подумал Семен и учить билет не стал.
На следующий день, ясный летний день… все выпускники нарядные, тревожно торжественные, почти сплошь девочки – большинство ребят оставили школу после 8-го класса. Семен подошел и сделал заявление: «17-й билет мой! Можете его вычеркнуть. Я его достану!» «Откуда такая уверенность!?» – усмехнулась одна из девочек. Он объяснил свои доводы – ведь верно же, все это нарочно? Поспорили на шоколадку. Семен мало чем рисковал, он не сомневался, что, в крайнем случае, все спишет, шпаргалка найдется у любого соседа. Пожалуй, он и поспорил, чтобы подстраховаться – хотел проспорить.