Терри Пратчетт
Правда
Таким образом волшебники Университета получали активный ингредиент для изготовления пилюль, которые потом скармливали казначею, чтобы поддерживать в нем здравый ум. По крайней мере, видимость здравого ума, потому что в старом добром НУ ничто не получается настолько просто. На самом деле казначей был неизлечим и галлюцинировал более-менее постоянно, однако его коллеги, продемонстрировав воистину нешаблонное мышление, решили, что в таком случае с проблемой можно разобраться, если найти средство, которое заставит его галлюцинировать, что он абсолютно здоров1.
Это сработало. Хоть и не с первой попытки. Однажды казначей несколько часов считал себя книжным шкафом. Однако теперь он постоянно считал себя казначеем, и это почти искупало тот маленький побочный эффект, из-за которого он также вообразил, будто умеет летать.
Разумеется, во Вселенной была уже целая куча людей, которые точно так же уверялись, что могут без проблем игнорировать гравитацию (в основном после того, как принимали какой-нибудь местный эквивалент пилюль из сушеных лягушек), из-за чего элементарной физике приходилось поработать сверхурочно, а на улицах образовывались небольшие пробки. Но когда волшебник втемяшивает себе в голову, что умеет летать, все оборачивается немного иначе.
– Казначей! Немедленно спускайся! – рявкнул в мегафон аркканцлер Наверн Чудакулли. – Я же тебе запретил подниматься выше стен!
Казначей медленно спланировал на газон.
– Вы меня звали, аркканцлер?
Чудакулли помахал в воздухе листком бумаги.
– Ты ведь недавно мне говорил, что мы тратим кучу денег на граверов, да? – пролаял он.
Казначей переключил свой мозг на более-менее нормальную скорость работы.
– Я говорил? – переспросил он.
– Ты сказал, что мы выходим за рамки бюджета. Я точно помню.
В заедающей коробке передач казначеева мозга зацепились друг за друга несколько шестеренок.
– О. Да. Да. Чистая правда, – выдал он. Еще одна шестеренка встала на место. – Боюсь, мы каждый год выбрасываем целое состояние. Гильдия Граверов…
– Тут какой-то парень пишет, – аркканцлер взглянул на листок, – что у него десять копий документа на тысячу слов стоят доллар за штуку. Это как, дешево?
– Полагаю, аркканцлер, что сумма была вырезана, э, неправильно, – сказал казначей, которому наконец удалось перейти на спокойный и убаюкивающий тон, больше всего подходивший для разговора с Чудакулли. – При таких суммах у него и самшит не окупится.
– А еще тут написано, – бумага зашуршала, – что размер кегля – от десяти пунктов.
Казначей на мгновение утратил самоконтроль.
– Ну не чудак ли!
– Что?
– Прошу прощения, аркканцлер. Я имею в виду, что здесь какая-то ошибка. Даже если кто-то и правда умеет резать так мелко, дерево раскрошится после пары оттисков.
– Я смотрю, ты в этом деле разбираешься?
– Так получилось, аркканцлер, что мой двоюродный дед был гравером. А на оттиски, как вам известно, уходит огромная часть бюджета. Думаю, я могу смело сказать, что у меня получилось выбить у Гильдии довольно низкие…
– Они ведь тебя, кажется, зовут на свои ежегодные пирушки?
– Ну, поскольку Университет – один из их крупнейших клиентов, нас, разумеется, приглашают на их официальные банкеты, и я, как уполномоченное лицо, вижу в этом часть своих обязанностей…
– Я слыхал, там по пятнадцать блюд подают.
– …конечно же, мы стараемся поддерживать дружеские отношения и с прочими Гиль…
– И это не считая орешков и кофе.
Казначей умолк. Аркканцлер умудрялся сочетать в себе непробиваемую глупость с пугающей проницательностью.
– Проблема в том, аркканцлер, – начал казначей, – что мы всегда выступали против использования наборных шрифтов для магических целей, поскольку…
– Да, да, я в курсе, – перебил аркканцлер. – Но есть ведь и другие документы, и с каждым днем их все больше… Формы, и таблицы, и боги знают что еще. Ты же помнишь, мне всегда хотелось, чтобы мой кабинет не засоряли бумажки…
– Да, аркканцлер, поэтому вы забиваете ими шкафы и выбрасываете их из окон по ночам.
– Стол без мусора – голова без мусора, – заявил аркканцлер. Он сунул листовку в руки казначею. – Все-таки сгоняй туда и посмотри, не брехня ли все это. Только по земле, пожалуйста.
На следующий день Уильям почувствовал, что его тянет обратно в мастерскую за «Ведром». Делать ему было нечего, а он не любил ощущать себя бесполезным.
Говорят, что люди делятся на два типа. Есть те, кто при виде стакана, наполненного ровно наполовину, говорит: этот стакан наполовину полон. И есть те, кто говорит: этот стакан наполовину пуст.
Однако принадлежит мир тем, кто способен посмотреть на стакан и сказать: «Эй, это что за стакан такой? Простите? Простите? Вот это вот – мой стакан? Ну уж нет. Мой стакан был полон! И еще он был больше!»
А на другом конце бара мир переполнен людьми другого типа – теми, чей стакан разбит, или неосторожно опрокинут (обычно человеком, требовавшим стакан побольше), или теми, у кого стакана нет вообще, потому что они затерялись в толпе и не смогли привлечь внимание бармена.
Уильям принадлежал к тем, у кого стакана не было. И это было странно, потому что родился он в семье, которая не просто обладала огромным стаканом, но и могла себе позволить оплачивать труд людей, которые незаметно стоят сбоку с бутылками и постоянно подливают вино.
Это была сознательная бесстаканность, и началась она еще с совсем юных лет, когда Уильяма отослали в школу.
Его брат, Руперт, поскольку был старшим, отправился в анк-морпоркскую Гильдию Убийц, считавшуюся лучшей в мире школой для тех, чей стакан полон. Уильям, будучи менее важным сыном, попал в Камнесерд, школу-интернат, мрачную и суровую настолько, что лишь людям с очень большими стаканами могло взбрести в голову отправить туда сына.
Гранитное здание Камнесерда стояло на поливаемой дождями вересковой пустоши, и задачей его, как объявлялось во всеуслышание, было делать из мальчиков мужчин. Учебная программа, с помощью которой это достигалось, предполагала определенный процент потерь и состояла – по крайней мере, так помнилось Уильяму – из простых и жестоких уличных игр под укрепляющим здоровье мокрым снегом. Низкорослые, медленные, толстые и попросту непопулярные ученики отсеивались, как и положено природой, однако естественный отбор идет разными путями, так что Уильям обнаружил в себе некоторые способности к выживанию. Верный способ уцелеть на игровых полях Камнесерда заключался в том, чтобы быстро бегать, громко орать и при этом всегда оказываться на необъяснимо далеком расстоянии от мяча. В результате, как ни странно, Уильяма стали отмечать за энтузиазм, а энтузиазм в Камнесерде ценился высоко – пусть и потому, что настоящие достижения здесь были редкостью. Учительский состав Камнесерда верил, что в должном количестве энтузиазм может послужить заменой менее важным качествам вроде ума, сообразительности и навыков.
В чем Уильям действительно проявлял энтузиазм – так это во всем, что касалось слов. В Камнесерде им большого значения не придавалось, поскольку значительная часть его выпускников полагала, что в жизни ручки им пригодятся только для того, чтобы писать свое имя (а эта непростая задача поддавалась большинству из них после трех-четырех лет обучения), зато это означало, что долгими утренними часами он мог читать все что хотел, пока окружавшие его верзилы-форварды, которым однажды предстояло стать как минимум земельными управляющими, учились брать ручку так, чтобы ее не раздавить.
Уильям выпустился с хорошим аттестатом – так часто бывало с учениками, которых большинство учителей помнило весьма смутно. После этого перед его отцом встал вопрос, что с ним делать.
Уильям был младшим сыном, а его семья традиционно сдавала младших сыновей в какой-нибудь храм, где они не могли причинить никому никакого физического вреда. Но избыточное чтение сделало свое черное дело. Уильям обнаружил, что теперь считает молитву всего лишь переусложненным способом торговаться с грозами.
Профессия земельного управляющего была более-менее приемлемой, вот только Уильяму казалось, что земля и сама с собой в целом неплохо управляется. Он был совершенно не против сельской местности – при условии, что та находилась по другую сторону окна.
Военная карьера была маловероятна. Уильяму глубоко претило убийство тех людей, с которыми он был незнаком.
Он наслаждался чтением и письмом. Ему нравились слова. Слова не кричали и не шумели – а как раз этим и отличалось остальное его семейство. Слова не заставляли его валяться в грязи по невыносимой холодрыге. Слова не причиняли вреда безобидным животным. Слова делали то, что Уильям им велел. И поэтому он сказал, что хочет писать.
Его отец взорвался. В его мирке писец был всего-то на одну ступень выше учителя. Боги милостивые, да писцы даже на лошадях не ездят! И поэтому между ними состоялся Разговор.
И в итоге Уильям уехал в Анк-Морпорк, служивший традиционной пристанью для заблудших и потерянных. Там он начал тихо-мирно зарабатывать на жизнь словами и считал, что легко отделался по сравнению с братишкой Рупертом, крупным и добродушным, – из того вышел бы отличный ученик Камнесерда, вот только ему не повезло родиться первым.
А потом случилась война с Клатчем…
Это была незначительная война, которая закончилась, едва успев начаться, – такая война, после которой обе стороны притворяются, что ничего и не произошло; однако кое-что в те несколько сумбурных дней полнейшей неразберихи произойти все-таки успело, в том числе и смерть Руперта де Словва. Он погиб за свои убеждения; главнейшим среди них была чисто камнесердская вера в то, что отвага способна заменить броню и что, если очень громко кричать, клатчцы разбегутся, поджав хвосты.
Когда Уильям виделся с отцом в последний раз, тот долго вещал о гордых и благородных традициях семейства де Словв. Они в основном касались мучительных смертей – предпочтительно иностранцев, но, как понял Уильям, де Словвы почему-то считали достойным утешительным призом и собственную гибель. Де Словв всегда готов ответить на зов города. За этим они и существуют. Разве их фамильный девиз – не «Le Mot Juste»? Правильный Словв В Правильном Месте, сказал лорд де Словв. Он попросту не мог понять, почему это Уильям не желает продолжать такую славную традицию, и примирился с этим так, как свойственно подобным людям, – то есть отказался примиряться наотрез.
И теперь между двумя де Словвами царило великое ледяное молчание, по сравнению с которым зимний холод был что сауна.
В таком смурном настроении очень приятно было, войдя в печатню, обнаружить там казначея, который спорил с Доброгором о теории слов.
– Подождите, подождите, – говорил казначей. – Да, безусловно, формально слово состоит из отдельных буковок, но они существуют, – он изящно взмахнул своими длинными пальцами, – исключительно в теории, если позволите мне так выразиться. Это, так сказать, словесные partis in potentia, и я боюсь, что воображать, будто они в действительности существуют unis et separato, – весьма наивный взгляд на вещи. Безусловно, сама идея того, что буквы могут вести отдельное физическое существование, с философской точки зрения крайне опасна. Так же, безусловно, опасна, как если бы носы и пальцы принялись бегать по миру сами по себе…
Три «безусловно» подряд, подумал Уильям, который подмечал такие вещи. Если человек за одну короткую речь три раза говорит «безусловно» – значит, его внутренняя пружина вот-вот лопнет.
– У нас тут буквы ящиками стоят, – спокойно ответил Доброгор. – Мы можем составить какие угодно слова.
– Вот видите, в этом-то и проблема, – сказал казначей. – А если металл запомнит слова, которые напечатал? Граверы хотя бы переплавляют свои пластины, и очищающее влияние огня…
– Прошу прощения, ваша уважаемость, – перебил его Доброгор. Один из гномов осторожно постучал его по плечу и вручил кусок бумаги. Доброгор передал его казначею.
– Молодой Кезлонг подумал, что вам понравится такой сувенир, – сказал он. – Только набрал текст из кассы – и уже стянул с камня. Он парень быстрый.
Казначей попытался сурово оглядеть молодого гнома сверху донизу, хотя в случае с гномами такое запугивание никогда не срабатывало, потому что путь донизу был слишком короток.
– Правда? – сказал он. – Как интере…
Его глаза пробежались по строчкам.
И выпучились.
– Но это же… то, что я говорил… я же только что это сказал… откуда вы знали, что я… Ну, то есть это же мои слова… – пробормотал казначей, заикаясь.
– Они, разумеется, совершенно необоснованы, – сказал Доброгор.
– Подождите-ка минутку… – начал казначей.
Уильям оставил их разбираться. О чем шла речь, он понял, – даже у граверов вместо верстака был большой плоский камень. И он уже видел, как гномы снимают листы бумаги с металлических литер, так что тут тоже все было понятно. А слова казначея и впрямь были необоснованными. Металл ведь неодушевленный.
Он взглянул поверх головы гнома, который резво заполнял буквами крошечную металлическую коробочку – коротенькие пальцы сновали между отделениями большой кассы со шрифтом. Все заглавные буквы – верху, все строчные – снизу. Можно было даже понять, что он набирает, просто наблюдая за движениями рук над подносом.
– «З-а-р-а-б-а-т-ы-в-а-й-$-$-$-в-с-в-а-б-о-д-н-о-ев-р-е…» – пробормотал Уильям.
И на него снизошло осознание. Он взглянул на замасленные бумажки, лежавшие рядом с подносом.
Они были исписаны мелким угловатым почерком, кричавшим о том, что его хозяин – прохвост, у которого ручка постоянно выскальзывает из пальцев.
На С.Р.Б.Н. Достабля даже мухи не садились. Он потребовал бы с них арендную плату.
Уильям почти машинально достал свой блокнот, облизал карандаш и, пользуясь понятными лишь ему сокращениями, записал:
Прзтльные сцены прзшли в грд в резлтте откртя пд ввскй «Ведра» слвпчтн г-нм Доброгором, гнмм, что взвло крйнй интерес срди всвзмжнх прсн вклч влиятельных кммрснтов.
Он помедлил. Разговор в другом конце комнаты определенно повернул в более деловое русло.
– Сколько-сколько за тысячу? – переспросил казначей.
– А оптом еще дешевле, – ответил Доброгор. – Но мелкие заказы – не проблема.
У казначея был теплый невидящий взгляд человека, который работает с числами и предвкушает, как одно из них, особенно крупное и неудобное, уменьшится в самом ближайшем будущем – а в таких обстоятельствах у философии нет никаких шансов. Что до Доброгора, то на видимой части его лица был веселый прищур, свойственный тем, кто только что сообразил, как сделать из свинца еще больше золота.
– Разумеется, такой крупный контракт требует одобрения самого аркканцлера, – сказал казначей, – но, уверяю вас, он очень внимательно прислушивается к моим словам.
– Не сомневаюсь, ваша светлость, – жизнерадостно отозвался Доброгор.
– Кстати, э, говоря, а у вас бывают ежегодные банкеты?
– О да. Определенно, – сказал гном.
– А когда?
– А когда вам будет удобно?
«Вртно зклчне блшг кнтркта с Неким Образовательным Учреждением в грде, – написал Уильям, а потом, поскольку был честен, добавил: – По надежным сведениям».
Что ж, дела шли неплохо. Он только утром отправил одно письмо, а у него уже есть важное сообщение для следующего…
…вот только его клиенты будут ожидать следующее только через месяц. А он сильно подозревал, что к тому времени это уже никого не заинтересует. С другой стороны, если он им об этом не сообщит, кто-то обязательно будет недоволен. В прошлом году Уильяму устроили головомойку из-за дождя из собак над улицей Паточной Шахты – а ведь его на самом деле вообще не было.
Но даже если он попросит гномов набирать текст огромным шрифтом, одного-единственного слуха все равно будет мало.
Проклятье.
Придется побегать и накопать чего-нибудь еще.
Повинуясь импульсу, Уильям догнал уходящего казначея.
– Простите, сэр, – сказал он.
Казначей, пребывавший в крайне жизнерадостном настроении, добродушно приподнял бровь.
– Хммм? – протянул он. – Вы ведь господин де Словв, да?
– Да, сэр. Я…
– Боюсь, мы в Университете и сами умеем писать, – заявил казначей.
– Я просто хотел поинтересоваться у вас, что вы думаете о новом печатном станке господина Доброгора, сэр, – сказал Уильям.
– Зачем?
– Ну… Потому что мне очень хочется знать? И еще записать это для моей новостной рассылки. Ну, сами понимаете. Мнение ведущего члена сообщества анк-морпоркских чудотворцев?
– О? – Казначей задумался. – Это для тех писем, что вы отправляете герцогине Щеботанской, и герцогу Сто Гелитскому, и всяким таким людям, да?
– Да, сэр, – ответил Уильям. Волшебники были жуткими снобами.
– Гм. Ну, тогда… можете написать, что я считаю это шагом в верном направлении, который обязательно… э-э-э… получит поддержку всех прогрессивно мыслящих людей и пинками и криками загонит наш город в Век Летучей Мыши. – Он пристально следил, как Уильям пишет. – А зовут меня доктор А.А. Динвидди, Д.М. (седьмой), д. чар., б. окк., м. кол., Б.Ф. «Динвидди» пишется через «о».
– Конечно, доктор Динвидди. Э… Только Век Летучей Мыши подходит к концу, сэр. Может, лучше будет написать, что наш город пинками и криками выгонят из Века Летучей Мыши?
– Разумеется.
Уильям записал его слова. Его всегда поражало, что людей постоянно нужно куда-то загонять пинками и криками. И никому почему-то не хочется, например, медленно ввести их туда за руку.
– Вы, конечно же, пришлете мне копию, когда письмо будет готово, – сказал казначей.
– Конечно, доктор Динвидди.
– И если вам что-то еще от меня понадобится – обращайтесь без колебаний.
– Спасибо, сэр. Но мне всегда казалось, сэр, что Незримый Университет выступает против использования наборного шрифта?
– О, я считаю, что настала пора с распростертыми объятиями принять восхитительные перспективы, которые сулит нам Век Летучей Мыши, – ответил казначей.
– Мы… Это тот век, который мы вот-вот оставим позади, сэр.
– Тогда нам стоит поторопиться с объятиями, не так ли?
– Хорошее замечание, сэр.
– А теперь я должен лететь, – сказал казначей. – Но не должен.
Лорд Витинари, патриций Анк-Морпорка, потыкал пером в чернильницу. В ней был лед.
– Неужели у тебя и нормального камина нет? – спросил Гьюнон Чудакулли, первосвященник Слепого Ио и неофициальный представитель городских религиозных кругов. – Я, конечно, не любитель духоты, но тут же заледенеть можно!
– Прохладно, да, – отозвался лорд Витинари. – Как странно – лед светлее остальных чернил. Как по-вашему, чем это вызвано?
– Полагаю, наукой, – туманно ответил Гьюнон. Как и его брат-волшебник, аркканцлер Наверн, он не любил задаваться очевидно нелепыми вопросами. И богам, и магии требовались крепкие здравомыслящие люди, а братья Чудакулли были крепки, точно камни. И во многих отношениях столь же здравомыслящи.
– А. Впрочем, мы отвлеклись… О чем вы говорили?
– Ты должен положить этому конец, Хэвлок. Мы же пришли к… согласию.
Казалось, все внимание Витинари поглотили чернила.
– Должен, ваше высокопреподобие? – тихо сказал он, не поднимая взгляда.
– Ты знаешь, почему мы все против этого сумасбродства с наборным шрифтом!
– Напомните мне, пожалуйста… Смотрите-ка, он всплывает и погружается…
Гьюнон вздохнул.
– Слова слишком важны, чтобы доверять их машинам. Мы не против граверов, ты это знаешь. Мы не против того, чтобы слова надежно приколачивали к странице. Но слова, которые можно разобрать и сделать из них другие… это попросту опасно. И я думал, что ты тоже против, разве нет?
– В целом да, – ответил патриций. – Но долгие годы управления этим городом, ваше высокопреподобие, научили меня тому, что к вулкану тормоза не приделаешь. Иногда лучше позволить таким вещам идти своим путем. Обычно он приводит их к смерти.
– Раньше ты не отличался такой мягкостью, Хэвлок, – сказал Гьюнон.
Патриций устремил на него холодный взгляд, продлившийся секунды на две дольше, чем его можно было комфортно выносить.
– Гибкость и понимание всегда были для меня ключевыми словами, – сказал он.
– Бог мой, неужели?
– Это так. И мне очень хотелось бы, чтобы вы, ваше высокопреподобие, а также ваш брат со свойственной вам гибкостью уяснили, что это предприятие основано гномами. Известно ли вам, где находится крупнейший город гномов?
– Что? О… погоди-ка… кажется, он где-то…
– Да, поначалу все отвечают именно так. Но на самом деле это Анк-Морпорк. На сегодняшний день здесь обитает больше пятидесяти тысяч гномов.
– Не может быть!
– Уверяю вас. На данный момент у нас очень хорошие отношения с гномьими общинами Медной горы и Убервальда. Имея дело с гномами, я неизменно заботился о том, чтобы дружеская рука города была всегда устремлена наклонно вниз. А в условиях нынешнего похолодания, я уверен, все мы очень довольны, что баржи с углем и ламповым маслом прибывают от гномьих рудников ежедневно. Понимаете, о чем я?
Гьюнон украдкой взглянул на камин. Как ни странно, в нем лежал один-единственный дымящийся кусочек угля.
– И, разумеется, – продолжил патриций, – становится все сложнее игнорировать этот новый способ, хм, печати, когда крупные словопечатни уже существуют в Агатовой империи и, как вам наверняка известно, в Омнии. А из Омнии, как вы, без сомнения, знаете, омнианцы в огромных количествах экспортируют свою священную Книгу Ома и свои горячо любимые буклеты.
– Бредни фанатиков, – сказал Гьюнон. – Тебе давно стоило их запретить.
И вновь взгляд продлился слишком долго.
– Запретить религию, ваше высокопреподобие?
– Э-э, когда я говорю «запретить», я имею виду…
– Убежден, что никто не сможет назвать меня деспотом, ваше высокопреподобие, – сурово произнес Витинари.
Гьюнон Чудакулли совершил отчаянную попытку разрядить атмосферу:
– По крайней мере, дважды, ахаха.
– Прошу прощения?
– Я сказал… по крайней мере, дважды… ахаха.
– И снова прошу прощения, но я не понимаю.
– Это была, э-э, небольшая острота, Хэв… милорд.
– О. Да. Ахаха, – сказал Витинари, и слова его увяли в воздухе. – Нет, боюсь, что омнианцы имеют полное право распространять свои благие вести об Оме. Но не падайте духом! Уж конечно, у вас найдутся какие-нибудь благие вести об Ио?
– Что? О. Да, конечно. Он в прошлом месяце чуток простыл, но уже здоров и бодр.
– Замечательно. И вправду благая весть. Не сомневаюсь, что эти печатники с радостью ее для вас распространят. И уверен, что они сделают все точно по вашим требованиям.
– Значит, такова ваша позиция, милорд?
– А вы думаете, у меня есть другая? – сказал лорд Витинари. – Мои мотивы, как всегда, совершенно прозрачны.
Гьюнон подумал, что «совершенно прозрачны» может значить как то, что они видны насквозь, так и то, что их не видно вообще.
Лорд Витинари просмотрел какие-то бумаги.
– С другой стороны, Гильдия Граверов за прошлый год поднимала расценки трижды.
– А. Понимаю, – сказал Гьюнон.
– Слова – топливо цивилизации, ваше высокопреподобие. Слова – и есть цивилизация. И они не должны обходиться слишком уж дорого. Мир вращается, ваше высокопреподобие, и нам следует вращаться вместе с ним. – Витинари улыбнулся. – Было время, когда народы боролись, будто огромные хрюкающие твари в болоте. Анк-Морпорк правил значительной частью этого болота, потому что у него были самые острые когти. Но сегодня место стали заняло золото, и, о боги, похоже, что анк-морпоркский доллар сделался ведущей валютой. А завтра… может быть, оружием станут простые слова. Самые многочисленные слова, самые быстрые слова, самые последние слова. Выгляните в окно. Расскажите мне, что вы видите.
– Туман, – сказал первосвященник.
Витинари вздохнул. Погода частенько отказывалась подлаживаться под нужды нарратива.
– Если бы день был погожим, – резко сказал он, – вы увидели бы на том берегу реки большую семафорную башню. Слова летают туда и обратно по всему континенту. Еще недавно у меня ушел бы почти месяц на то, чтобы обменяться письмами с нашим послом в Орлее. Теперь я получаю ответ на следующий день. Некоторые вещи стали проще, но это сделало их в чем-то сложнее. Нам нужно изменить наш образ мысли. Нам нужно идти в ногу со временем. Вы слышали о клик-торговле?
– Конечно. Клики всяких проходимцев так и норовят продать мне какую-нибудь…
– Я имею в виду, что теперь можно послать сообщение по семафору в Орлею и заказать… пинту креветок, если вам их захочется. Разве это не замечательно?
– Но они же испортятся, пока их сюда везут, милорд!
– Разумеется. Это был лишь пример. А теперь представьте себе, что креветка – это сгусток информации! – сказал Витинари; глаза его сверкали.
– Вы намекаете, что креветки можно переслать по семафору? – спросил первосвященник. – Полагаю, их можно перекидывать с одного на…
– Я собирался подвести к тому, что информация тоже покупается и продается, – поправил его лорд Витинари. – И еще к тому, что вещи, прежде считавшиеся невозможными, сегодня совершаются с легкостью. Короли и лорды приходят и уходят, и остаются от них только статуи в пустыне, а вот парочка молодых людей, работая в мастерской, меняет весь мир.
Он подошел к столу, на котором была разложена карта мира. Это была рабочая карта, то есть такая, с которой хозяин часто сверялся. Ее покрывали заметки и отметки.
– Мы всегда высматривали захватчиков со стен, – сказал Витинари. – Всегда считали, что перемены являются извне, обычно на острие меча. А потом огляделись и обнаружили, что они исходят из голов людей, на которых мы и внимания на улице не обращаем. При определенных обстоятельствах удобнее бывает такие головы отрубить, но в последнее время их стало очень уж много.
Он указал на исписанную карту.
– Тысячу лет назад мы считали, что мир – это чаша. Пятьсот лет назад мы были уверены, что мир – это шар. Теперь мы знаем, что он плоский и круглый и плывет через космос на спине черепахи. – Витинари обернулся и снова улыбнулся первосвященнику. – Разве вам не интересно, какую форму он примет завтра?
Однако в семействе Чудакулли было не принято выпускать из рук ниточку, пока не распустишь все одеяние.
– И к тому же у них ведь такие маленькие клешни, так что они, наверное, будут цепляться…
– Кто будет цепляться?
– Креветки. Они будут цепляться за…
– Вы воспринимаете мои слова чересчур буквально, ваше высокопреподобие, – резко сказал Витинари.
– О.
– Я всего лишь хотел сказать, что, если мы не ухватим события за ворот, они возьмут нас за горло.
– Все это плохо кончится, милорд, – сказал Чудакулли. Он давно понял, что это хороший аргумент в любом споре. К тому же обычно это была правда.
Лорд Витинари вздохнул.
– Мой опыт подсказывает, что плохо кончается почти все, – сказал он. – Это в природе вещей. Мы только и можем, что уходить с песней.
Он выпрямился.
– Однако я нанесу этим гномам личный визит. – Он потянулся к колокольчику на письменном столе, замер и, улыбнувшись священнику, вместо этого взял в руки трубку из меди и кожи, лежавшую на двух медных крюках. Раструб ее был выполнен в форме дракона.
Витинари подул в нее, а потом сказал:
– Господин Стукпостук? Мою карету, пожалуйста.
– Мне кажется, – спросил Чудакулли, нервно посмотрев на новомодную говорильную трубку, – или здесь чем-то ужасно воняет?
Лорд Витинари озадаченно посмотрел на него и опустил взгляд.
Под его столом стояла корзинка. В ней лежало нечто, на первый взгляд – и уж точно на первый вдох – казавшееся дохлой собакой. Все ее четыре лапы были вытянуты вверх. Лишь время от времени тихое испускание газов говорило, что процесс жизни внутри нее еще не завершен.
– У него проблема с зубами, – сказал Витинари холодно. Песик по имени Ваффлз перевернулся и уставился на священника ненавидящим черным глазом.
– Для своих преклонных лет он еще очень бодр, – сказал Гьюнон в отчаянной попытке удержаться на внезапно ставшем отвесным склоне. – Сколько ему уже?
– Шестнадцать, – ответил патриций. – По собачьему счету это больше ста.
Ваффлз кое-как уселся и зарычал, испустив из глубин корзинки поток несвежего воздуха.
– Очень здоровый песик, – сказал Гьюнон, пытаясь не дышать. – Для своего возраста, я имею в виду. А запах – дело привычки.
– Какой запах? – спросил Витинари.
– А. Да. Конечно.
Карета лорда Витинари катилась по слякоти, направляясь к Блестящей улице, и ее пассажир, должно быть, немало удивился бы, если бы узнал, что совсем неподалеку, в подвале, прикован к стене цепью кто-то, весьма похожий на него.
Цепь была очень длинная и позволяла добраться до стола со стулом, кровати и дырки в полу.
В тот момент пленник сидел за столом. Напротив него стоял господин Штырь. Господин Тюльпан угрожающе прислонился к стене. Любому повидавшему виды человеку было бы ясно, что здесь разыгрывается спектакль «хороший стражник, плохой стражник» – странно только, что никаких стражников в подвале не было. А было лишь чрезмерное количество господина Тюльпана.
– Итак… Чарли, – сказал господин Штырь. – Что скажешь?
– А это не незаконно? – спросил тот, кого называли Чарли.
Господин Штырь развел руками.
– Что такое закон, Чарли? Просто слова на бумаге. Но ничего неправильного ты делать не будешь.
Чарли неуверенно кивнул.
– Но ведь десять тысяч долларов чем-нибудь правильным не заработать, – сказал он. – Уж точно не тем, чтобы сказать несколько слов.
– А вот господин Тюльпан однажды заработал даже больше денег, сказав всего несколько слов, – успокаивающе проговорил господин Штырь.
– Ага, я сказал: «Ну-ка, ять, давайте сюда все ваши бабки, а не то девчонке плохо придется», – подтвердил господин Тюльпан.
– И это было правильно? – поинтересовался Чарли, которому, как показалось господину Штырю, не терпелось умереть.
– В тот момент – совершенно правильно, – ответил Штырь.
– Да, но люди нечасто так деньги зарабатывают, – продолжал Чарли-самоубийца. Его взгляд постоянно переползал на чудовищную тушу господина Тюльпана, который держал в одной руке бумажный пакет, а в другой – ложку. С помощью ложки он забрасывал мелкий белый порошок себе в ноздри, в рот, а один раз – Чарли готов был поклясться – даже в ухо.
– Но ведь ты особенный человек, Чарли, – сказал господин Тюльпан. – И после этого тебе придется очень долго прятаться.
– Ага, – подтвердил господин Тюльпан, испустив облако порошка. Неожиданно запахло нафталином.
– Хорошо, но зачем тогда вы меня похитили? Я только-только начал закрывать лавочку на ночь, и вдруг – бац! А еще вы меня посадили на цепь.
Господин Штырь решил изменить подход. Чарли чересчур много спорил для человека, запертого в одной комнате с господином Тюльпаном, в особенности с господином Тюльпаном, одолевшим уже полпакета толченых нафталиновых шариков. Господин Штырь широко и дружелюбно улыбнулся.
– Кто старое помянет – тому глаз вон, друг мой, – сказал он. – Это просто бизнес. Нам нужны всего несколько дней твоего времени, после чего у тебя будет целое состояние, а еще – и мне кажется, Чарли, что это очень важно, – у тебя будет жизнь, чтобы его потратить.
