Теона Рэй
Бывшие не влюбляются
ГЛАВА 5
Соседка произвела на меня совершенно ужасное впечатление.
С ней что-то было не так, и я не могла понять, что именно. Может быть, холод, которым от нее веет? Или слишком колючий взгляд? У стариков не бывает такого взгляда. Их глаза обычно теплые, в них читается мудрость прожитых лет и полное смирение с неизбежным концом жизни.
Я попыталась работать. Устроилась в спальне, разложила на кровати чистые, белые листы бумаги, найденные в кабинете. Наточила карандаши. Нужно будет поискать в доме перо и чернила, или купить. Должны же в этом городке быть магазины? Жаль, что нет карты, так можно было бы сразу выяснить, где здесь продаются продукты и товары первой необходимости. Всё имелось в доме, организация “Волк и Заяц” постаралась, но некоторых мелочей, вроде штучек для женской гигиены, или канцелярии, не нашлось.
Так или иначе, выходить сегодня на улицу не хотелось, так что пришлось писать карандашом.
Я посмотрела на листок. Полистала свои заметки. Подумала. Поразмыслила, с чего начать. Занесла карандаш над бумагой и даже нацарапала пару слов… Однако ничего не получалось. Вдохновение исчезло и возвращаться не собиралось.
К тому же меня не оставляло ощущение мороза по коже. Что-то зловещее, неприятное, скребущее осело в глубине души и постоянно напоминало о себе.
Просидев еще полчаса и, так и не выжав из себя ни строчки, я решила спуститься на кухню и сделать чаю.
Желания выходить из комнаты тоже не было. Я знала, что могу встретить Ретта в любую минуту.
Взгляд упал на почтовую шкатулку. Надо же, а я о ней совсем забыла, хотя с нетерпением ждала ответ. Тирел обещал, что не станет задерживаться с ответами, однако, откинув крышку, я уставилась в пустоту. Мое письмо ушло в организацию, а вот обратного я не дождалась.
Руки сжали почтовик, и острые деревянные уголки впились в тонкую кожу.
И вот так всегда. Почему неприятности обязательно должны приходить все вместе?
Я покинула спальню с полной уверенностью, что как только встречу Ретта, то улыбнусь ему. Сухо, исключительно из вежливости. Но, услышав за поворотом шаги, метнулась в противоположном направлении.
Дневной свет с трудом пробивался сквозь сухие прутья плюща, затянувшие окна, но света все равно хватило, чтобы в конце коридора заметить ответвление, которое я не видела в первый день приезда.
Не думая, нырнула в обнаруженный проход и осмотрелась. Этот коридор был уже темнее, теснее. На полу лежал тусклый, выцветший ковер, который явно принесли сюда, когда он отработал своё в более оживленной комнате.
Видимо, проход предназначался для прислуги. Судя по внешнему виду здания, строился дом в те времена, когда не только королевские особы, но и просто зажиточные граждане не мыслили своей жизни без толпы горничных, лакеев и кухарок.
Любовь к старинной архитектуре позволила мне ненадолго забыться. Из головы вылетели все мысли о больной старушке Флимм, о красавчике Ретте. Гадёныше Ретте, но все равно красавчике.
Идея написать статью о городе мгновенно переросла в нечто большее. Ведь можно не ограничиваться рассказом о жителях, а захватить и дом. Но кому, кроме меня, это будет интересно? Да и неважно. Меня все равно уже наверняка уволили, а когда найду работу в новом журнале, то мне могут и не дать колонку. Напишу статью для себя. На память.
Кроме того, пока исследую каждый уголок, то реже буду видеться с Реттом. Как ни посмотри, сплошные плюсы. Так что, забыв о чае, я устремилась вперед.
Коридор действительно вел в помещения для прислуги. Добравшись до конца, я уткнулась в массивную дубовую дверь, обшитую металлическими пластинами. Отодвинула засов, с силой потянула за ручку, и дверь отворилась, душераздирающе проскрежетав по доскам.
За ней обнаружилось просторное помещение с низким потолком. Полотна паутины свисали до самого пола, и только силой воли я убедила себя в отсутствии здесь пауков. Насекомых я не боялась, нет… Недолюбливала, скажем так.
Из гостиной – а это наверняка была гостиная для отдыха слуг – вело еще две двери. За одной оказалась лестница, спиралью убегающая вверх и вниз. Я постояла на лестничной площадке, разглядывая каменные ступени и покосившиеся перила. Окна здесь не предусматривались, и темнота скрывала детали.
В следующем коридоре множество дверей выстроилось в ряд. Промежутки между ними были совсем крошечными. Спальни для слуг не могли похвастаться такими размерами, как у той, что досталась мне.
Я подергала за ручки, но двери не поддались. А, впрочем, сегодня я уже ничему не удивляюсь. Может статься и так, что если я все-таки сумею открыть хоть одну из этих дверей, то попаду в комнату, похожую на жилище Флимм. Может, там даже найдется какая-нибудь пожилая горничная, которой не успели сказать, что она отправлена на пенсию. Может, она так и сидит там у погасшего камина, ожидая, когда давно умершая хозяйка позовет ее…
По коже снова побежала дрожь. Как же все-таки меня впечатлила немощная старушка и ее неухоженный, если не сказать заброшенный дом. И в голову лезут кошмары. А может, переквалифицироваться из журналиста в писателя? Все равно журналистика меня ни к чему не привела. Напишу мистическую историю о прошлых веках и о готическом замке, в котором хозяева соседствуют с призраками. Прославлюсь. Может быть, даже денег заработаю.
Я мысленно посмеялась над собой. Покорение литературных вершин подождет, нужно все-таки осмотреть дом как следует, и поискать ключи от комнат прислуги. Должны же они где-то быть?
Дверь закрывать не стала, чтобы на ступеньки попадало хоть немного света. Осторожно держалась за стену, лишний раз боясь прикасаться к ненадежным перилам, и двинулась наверх. Если пойти вниз, то, скорее всего, попаду в кухню или подвал. А вот наверх… Любопытно, что же там? Чердак, заваленный старинным хламом? Драгоценности? Сундуки с золотом? Личные дневники, газеты, записи?
Я не теряла надежды отыскать хоть что-то интересное.
Следующая лестничная площадка тонула в кромешной темноте. Я пошарила по стенам, и пальцы наткнулись на дверную ручку. Дернула ее с нажимом, и площадку залил дневной свет.
Просторное помещение, поделенное на несколько комнат, оказалось частично разрушено. Стена, что слева, давно обвалилась. Справа каменная кладка держалась скорее по инерции. Пыльное, тусклое окно в ней не меньше полувека не видело тряпки и ведра с мыльной водой. Оно почти не пропускало свет.
В углах что-то непрерывно скреблось и попискивало. Я догадывалась, кто устроился здесь с комфортом, однако сейчас не время думать о крысах. Тем более я никогда их не боялась.
Вдоль стен громоздились рассохшиеся сундуки, шкафы с отвалившимися дверцами, кресла и диваны без сидений или с продавленными подушками. Из некоторых торчали ржавые пружины.
На одной из тумбочек красовалось старинное радио. Я повернула ручку, и прибор разразился зловещим шипением. Поискала работающие каналы, но так и не поймала ни одной радиостанции.
Оставила радио разлагаться дальше и дернула створку единственного выжившего окна. Взору открылся вид на уютную улочку. Дома, затянутые диким виноградом и плющом, тонули в золотой листве деревьев. Аккуратная брусчатая дорога, камешек к камешку, изгибалась змейкой, убегая вдаль.
Отсюда просматривалась подъездная дорожка к черному входу, заросший фонтан и неухоженные клумбы…
У самой двери вдруг мелькнуло что-то темное и остановилось в тени.
Я навалилась на подоконник и высунулась наполовину. Фигура исчезла, будто ее там и не было.
Мозг почти не уловил хруст, да я бы и не успела среагировать. Пол жалобно заныл, под ногами мгновенно исчезла твердая поверхность, и я, потеряв равновесие, с воплем полетела вниз в облаке пыли и обломков трухлявого дерева.
Спасло меня то, что над черным входом обильно разросся дикий виноград. Его побеги затормозили падение, так что я не расшиблась в лепешку, а всего лишь плюхнулась рядом с крыльцом кулем.
Ногу прострелила резкая боль. Со стоном я скрутилась, схватившись за лодыжку. Нет, этот день не мог стать еще ужаснее!
– Ада? – изумленный голос Ретта прозвучал прямо надо мной.
Я ошиблась. Этот день определенно мог стать хуже.
Тихо хныча от боли, принялась растирать ногу. Плечи обхватили сильные руки, заставляя меня выпрямиться. Я вскинула голову.
Ретт склонился надо мной, одетый в темное пальто. Загадочная тень, из-за которой я рухнула вниз, оказалась Реттом. Я снова пострадала из-за него? Нечему удивляться.
В воздухе лениво пикировали алые виноградные листья, которые я сбила, пока летела вниз, обрывая побеги.
– Как ты? – спросил Ретт озабоченно. Скорее, просто из вежливости.
– Все прекрасно, спасибо, – буркнула я. – Гуляю на свежем воздухе. В доме слишком душно.
Ретт устало вздохнул. На какое-то мгновение мне показалось, что он смотрит почти влюбленно. Злорадствует, наверное. Доволен, что я снова валяюсь у него в ногах. Пусть даже на этот раз ни о чем и не умоляю.
– Действительно. Прекрасный день для прогулок, – произнес он задумчиво. – Поэтому мы с тобой сейчас прогуляемся к врачу.
– Ничего подобного! – возмутилась я. – Со мной все отлично. Можешь идти, куда шел.
Злость придала сил, даже боль как будто стала слабее. Я вскочила на ноги и тут же чуть не грохнулась снова. Боль острыми клыками впилась в лодыжку, и я, не сдержавшись, взвизгнула.
Ретт подхватил меня на руки. На долю секунды я замерла, со стоном вдохнула его запах. Мята. Он все еще пользуется мятным одеколоном.
– Отпусти, – попросила я твердо.
– Ада, будь благоразумна! Хорошо, если лодыжка вывихнута, но вдруг перелом? Я могу отпустить тебя, оставить здесь. Надолго ли? В одном платье ты замерзнешь, простудишься и заразишь меня. Считай, что я беспокоюсь о себе.
Ну да, не обо мне же.
Я не собиралась соглашаться с его доводами. Даже открыла было рот, чтобы высказать все, что думаю, но за забором раздались шаги.
– Лед, лед… Проклятый лед… – бормотал женский голос.
Я прикусила язык. Перед жителями городка нам полагалось изображать любящих мужа и жену. Поэтому молчала, пока Ретт вносил меня в дом и устраивал на диване в холле. Потом он ушел и вернулся спустя несколько минут с картой. Его-то карта, конечно, не улетела еще в первый день.
Я украдкой щупала ногу. Лодыжка отекла и ныла. Пульсирующая боль была такой сильной, что приходилось стискивать зубы, чтобы не разреветься.
Плакать нельзя. Только не при Ретте.
В попытках отвлечься смотрела в окно. По дороге вдоль дома брела растрепанная девушка в летнем платье, слишком холодном для осеннего дня. Она обнимала себя руками, дрожала, и даже отсюда было видно, что ее волосы висят мокрыми сосульками. Наверное, поссорилась с мужем и выбежала, в чем была. Бедолага. Не у одной меня семейные проблемы.
– Так, доктор живет совсем недалеко, – сказал Ретт, засовывая карту во внутренний карман пальто. – И прекрати, пожалуйста, спорить!
Он подхватил меня за руки, а я не стала указывать ему на то, что, вообще-то, молчу последние несколько минут.
Дом доктора действительно находился неподалеку. Его окружал разросшийся сад. Я уже даже начала привыкать к тому, что местные жители предпочитают огромные неухоженные дворы. Тропинка, ведущая к входу, еще как-то сопротивлялась натиску природы. По ее широким плитам можно было без труда пройти.
Ретт ногой толкнул дверь, которая, конечно же, поддалась с трудом. Видимо, тугие двери, вросшие в проемы, еще одна местная архитектурная особенность.
Помещение, в которое мы попали, не отличалось стерильностью. Жаловаться на грязь в кабинете врача было некому, да и смысл? Жители Ковентора, похоже, не любили наводить порядок.
На плечах доктора болтался серый халат с медицинской эмблемой. Когда-то он был белым, я уверена. На голове, покосившись, сидела специальная шапочка. Но в остальном… Доктор совсем не внушал доверия.
– П-проходите… в смотровую…
Его речь была неуверенной, а язык заплетался. Мужчина даже пошатывался, как пьяный. Но когда Ретт проносил меня мимо него, я не почувствовала запаха алкоголя.
Ладно. Может, у человека просто проблемы с координацией. Может, у него был инсульт или что-нибудь подобное.
Зачем сразу видеть в людях худшее?
Причина, по которой я с некоторых пор предпочитала сразу видеть худшее, аккуратно сгрузила меня на пыльную кушетку.
Я осмотрелась кривясь. Бедненько здесь. Интересно, доктор вообще имеет понятие о гигиене, чистоте и дезинфекции?
Какая там дезинфекция! Мало того что на всех видимых поверхностях лежала пыль, а под кушеткой от сквозняка перекатывались целые пушистые комья, так еще и склянки с лекарствами и капельницы покрывал слой грязи, как будто они простояли под открытым небом не меньше пары лет. В шкафчиках почти не было лекарств. Из стеклянного стеллажа для таблеток выглядывало всего несколько упаковок, да и те казались такими старыми, что я бы не рискнула ими лечиться.
– Льюис! – донесся из прихожей хриплый голос почти умирающего человека. По тону было очень похоже, что так оно и есть. – Помоги!
– Д-да сколько же можно-о, – проворчал доктор. Он не заикался, нет. Его язык именно заплетался. – Какие жалобы?
Вопрос был адресован мне. Я неуверенно покосилась на дверь, из-за которой доносился стон.
– Наверное, лучше сначала помочь другому пациенту? – предположила я. – Кажется, ему хуже, чем мне.
– Ему не хуже, – ответил доктор. – Это Герберт, он постоянно с-сюда ходит, как на р-работу. Жалуется на бо-о-оль… Видать, хочет, чтобы я ему спирт выписал. Так что подождет. Так по какой п-причине вы здесь?
– Я упала с высоты второго этажа. Ну примерно. Подвернула ногу, по-моему.
Льюис – так его назвал Герберт – принялся ощупывать мою лодыжку. Его руки оказались на удивление осторожными. Несмотря на то что пошатывался, а его синюшное, опухшее лицо не внушало доверия, действовал он аккуратно и профессионально. Не зря говорят, что мастерство не пропьешь.
– Просто в-вывих. Сейчас будет немного больно, – предупредил он и надавил на точку чуть выше косточки.
С тихим хрустом боль прошила меня от пяток до самой макушки.
Крик я сдержала, но с губ сорвался тихий всхлип.
– Т-теперь н-нужно плотно забинтовать на несколько дне-ей.
Льюис извлек из шкафчика бинт и разорвал упаковку.
Я с подозрением присмотрелась, но бинт нареканий не вызвал. Хлипкое плетение белоснежных нитей оказалось чистым. Я терпеливо позволила перебинтовать пострадавшую лодыжку.
– Помоги! – снова донеслось из прихожей
– Да что с ним такое? – не удержалась я от вопроса. – Хронические боли?
– Старческий маразм, – пробурчал Льюис в ответ.
Я оттолкнула руку Ретта, стремящегося мне непременно помочь, и встала, опираясь на тумбочку. Мне даже удалось проскакать на здоровой ноге от кушетки до двери. Но Ретт снова подхватил меня, лишив даже шанса добраться до дома самостоятельно. Я прошипела тихое ругательство.
Мимо нас прошаркал Герберт. Он еле волочил ноги, горбился, прижимая обе руки к груди.
– Помоги… Льюис…
Я нахмурилась, внимательно осматривая его с головы до ног. Когда я встретила Герберта впервые два дня назад, он выглядел вполне себе здоровым. Но старость, она такая – никогда не знаешь, в какой момент напомнит о себе.
– Трикс проткнул меня вилами!
– В к-каком году это было? – рявкнул Льюис. – Иди проспись! Герберт, ч-черт бы тебя п-побрал, клянусь, еще раз п-придешь, повторю то, что с-сделал с тобой Трикс!
Я отогнала мысль о том, что проспаться, кажется, не помешало бы им обоим.
На обратном пути мы с Реттом молчали. Меня одновременно и манила, и пугала перспектива того, что Ретт заговорит со мной. Хотелось обсудить увиденное: всю эту разруху, нищету и грязь… И в то же время я за себя не ручалась. Могла нагрубить, а может, даже вцепиться ему в лицо, если бы он посмел пристать ко мне с разговорами.
Так что я молчала. Да и Ретт за всю дорогу не произнес ни слова, но…
У ворот нашего дома стояла та девушка с мокрыми волосами. Она тряслась от холода, да и не удивительно – ветер сегодня был ледяным, а утром в воздухе пролетали колючие снежинки.
ГЛАВА 6
Ладонь Ретта скользнула по моей талии чуть ниже, к бедрам.
– Руку убери, – процедила я.
– Притворяюсь мужем… любящим.
– Не сейчас. Девчонке плевать на нас и наши якобы отношения. Посмотри на нее.
Незнакомка тянулась правой рукой к воротам. Обгрызанными ногтями царапнула шелушащуюся краску, подошла к решеткам ближе.
– Мы можем вам чем-нибудь помочь? – спросила я громко.
Девушка медленно повернула голову в нашу сторону.
Всё тот же пустой взгляд. Как у Герберта, Флимм, Льюиса…
Что с ними всеми? Я понимаю, что пасмурная осень не вызывает радости в жизни, но не до такой же степени.
– Если вы позволите мне погреться у огня… – звенящий голос разрезал тишину.
Ретт отчего-то очень уж больно стиснул мою талию. Я зашипела на него недовольно, но в этот раз отталкивать не стала – знала, что не удержусь на одной ноге.
Ванда, так звали девушку, вошла в дом беспрепятственно. На нее защита не подействовала, но оно и понятно – хозяева ведь пригласили. А вот Ретт стал хмурым, как грозовая туча.
Я не желала видеть его и попросила избавить нас от своего общества.
– Было бы здорово, если бы ты, дорогой мой супруг, оставил девочек одних, – я не улыбнулась, а скорее оскалилась.
Ретт послушно покинул гостиную, но прежде, чем уйти, где-то раздобыл для меня трость.
Я притащила теплый плед, закутала в него девушку и усадила ее в кресло у камина. Пока она справлялась с рыданиями, я забросила в зев сухие поленья, бересту и чиркнула спичкой. Так-то лучше. Янтарные языки мгновенно облизали дровишки и запищали, будто радуясь.
– Расскажешь, что произошло? – попросила я Ванду, устраиваясь в кресле напротив нее. – Чай будет готов через пару минут.
– Страшно мне… страшно… – голос девушки сделался глухим. Она смотрела на разгорающееся пламя так пристально, словно стремилась увидеть в нем ответы на все свои вопросы. – Холод… ужасный. Мокро. А еще лед… Он острый. Он царапает кожу.
Ванда замолчала, а я мысленно выругалась: каждый, кто встречался мне в этом городке, имеет явные проблемы с головой. Я была почти уверена, что организация “Волк и Заяц” не могли найти более убогого города для своих клиентов и решили, что идеальным местом для сокрытия трусливых свидетелей станет Ковентор – пристанище для душевнобольных.
– Проклятый лед… – выдохнула Ванда с шипением.
– Осень, – пробормотала я, не зная уже, как продолжать разговор. – Дома все хорошо? Никто не обижает?
На вид девушке было лет шестнадцать или того меньше. Она наверняка еще живет с родителями, а, судя по тому, что я успела понять, и ее родители могли оказаться ничуть не адекватнее того же Герберта.
– Некому обижать. Одна живу.
– Совсем? А сколько… тебе лет?
– Семнадцать. Было…
– Было?
– Я не помню когда, – взгляд Ванды задержался на моем лице. Я невольно вжалась спиной в спинку кресла и улыбнулась, превозмогая желание выпроводить девушку из дома. – Мой любимый меня предал…
Я тяжело сглотнула. Мгновенно в Ванде увидела свое отражение. Когда-то и я была такой же: испуганной и жалкой. Я тогда, кажется, даже умывалась не каждый день. Серый цвет лица от недосыпа был моим постоянным спутником.
А губы… Губы Ванды имели синеватый оттенок. Но она замерзла, выскочив на улицу в одном только платье, так что странно, что вся не посинела.
А вот когда я страдала от предательства, то целенаправленно гуляла по морозу в тонкой сорочке. Надеялась смертельно заболеть, и чтобы Ретт, мой милый Ретт, пожалел, что потерял меня.
Какая же я была идиотка.
– Он бросил тебя? – осторожно уточнила я, прислушиваясь к свисту чайника – пора снимать с плиты.
– Бросил. В озеро. Смеялся. Говорил, что… – Ванда зажмурилась и прижала пальцы к вискам, будто справляясь с приступом головной боли. – Не помню, что он еще говорил.
– Я принесу чаю, – проходя мимо Ванды, я коснулась ее плеча. Хотела приободрить легким касанием.
И тут же отдернула руку. Твердое тело Ванды, словно каменное, обдало холодом.
Промерзла совсем. Так и заболеть недолго.
Когда чай был разлит по фарфоровым чашкам, – я достала из шкафа красивый сервиз, не уподобляясь Флимм, – Ванда с благодарностью улыбнулась. Она держала чашку в руках, но пить не спешила. Хмурила светлые тонкие брови, недоуменно смотрела на исходящий паром напиток.
Потом вскинула голову:
– Ромашка?
– Она поможет успокоиться, – кивнула я.
– Никогда не пробовала…
– Где сейчас твой.. кхм, парень?
– Жених. Мы были помолвлены. Не знаю, где он. Наверное, ушел и никогда уже не вернется. Я видела Брона в последний раз когда по его милости барахталась в проруби, пытаясь выбраться на лед. Лед крошился, не позволяя мне зацепиться за него…
Я поперхнулась. Закашлялась до слез, отставила чашку и согнулась пополам. Кашель душил. Воздуха не хватало.
Бегущие шаги остановились возле кресла, и мою голову запрокинули сначала вверх, потом повернули вбок.
Снова Ретт!
– Эй, смотри на меня, – приказным тоном сказал мужчина. – Ада!
– Да чтоб тебя! – мой голос хрипел. – Поперхнулась, только и всего.
Вытерла мокрые глаза, щеки. Снова кашлянула, набрала в грудь воздуха. Способность дышать вернулась.
– Вам пора, – Ретт протянул Ванде еще один плед. – Вот, возьмите и уходите.
– Ретт! – я возмущенно глянула на мужчину. – Девушка продрогла до костей!
– Угу, – буркнул он, помогая Ванде подняться. – Я провожу ее, сиди.
Он увел девчонку из гостиной. Я отпила еще глоток чаю, на этот раз осторожнее – вдруг опять поперхнусь.
Барахталась в проруби… В ноябре. В относительно теплом ноябре.
Больная. Все они здесь больные. Но чем? Действительно что ли, психи? А может, вирус тут какой бродит?
Ерунда какая-то.
Ретт вернулся, хоть я его и не ждала. Принес с собой тряпку, вытер пол. Собрал посуду и унес на кухню, а оттуда крикнул:
– Ты оставила окно открытым, когда уходила. Я его запер и собрал мусор, можешь не беспокоиться об этом.
Да не я о мусоре я беспокоюсь, хотелось заорать мне, но промолчала.
Шесть лет прошло. Столько воды утекло. И та блондинка с оленьими глазами, виснущая на моем мужчине, осталась далеко в прошлом.
Не о мусоре я беспокоюсь. Да и не о тебе, Ретт.
Убедить себя не вышло. До спальни меня преследовал запах его одеколона, и только когда я спряталась под одеяло и накрыла голову подушкой, сумела забыться.
В голове вихрем роились ненужные мысли, и только боль в лодыжке позволяла от них отвлечься. Но когда физическая боль отступала, о себе напоминала душевная.
Даже при том, что я за последние годы отрастила броню и уже не позволяла глупым эмоциям брать верх над разумом, здесь и сейчас эта самая броня не справлялась.
Мне нужен Тирел!
Я выпуталась из одеяла и заглянула в почтовик. Пусто. Захлопнула крышку и открыла снова – ничего.
Хреновое агентство. Здесь клиенты с ума сходят, а ему хоть бы что!
До ночи проворочалась в постели, ожидая, когда Ретт заснет, и я смогу спокойно гулять по дому. В двенадцать, когда Ретт совершенно точно спал, я сползла с кровати. Натянула пальто, так как печи не топились который день, и воздух был ощутимо холодным, подхватила трость и поплелась вниз.
Страдания страданиями, а дом отапливать нужно. Котельную я видела в пристройке к кухне, а вот вход в нее был с улицы. Из холла я выглянула в окно – дождя нет. Только ветер выл, да в лунном свете сверкали снежинки. Скоро зима, а первый снег еще не выпадал. Можно ли считать десяток снежных крупинок за первый снег? Наверное, можно.
Я сошла с крыльца, помогая себе тростью. Не споткнуться бы и не упасть. Зря не озаботилась включением уличных фонарей, но возвращаться уже не стану. До котельной рукой подать.
Шаг, еще шаг. Камни на тропинке местами были выщербленными, и зацепиться за одну из выбоин несложно. Передвигалась я медленно, так и до утра не дойду.
Уже у котельной вспомнила, что дверь должна быть заперта ключом от главного входа, а ключ в моей спальне, и чертыхнулась во весь голос.
– А мама говорила, что это плохое слово, – прозвенел веселый голосок из зарослей малины.
Моя рука, удерживающая трость, невольно вцепилась в набалдашник до побелевших костяшек. По спине пробежал морозец. Уже в который раз.
Может, не жители Ковентора с катушек съехали, а я?
– Кто здесь? – я взглядом поискала ребенка, но в темноте сложно что-либо разглядеть, и тусклый свет луны, прячущейся за снеговыми тучами, не спасал.
– Марта, – отозвался голосок. – Мы с вами уже виделись сегодня.
– Заблудилась?
– Наверное.
Я пожевала губы. Придется отвести девочку домой, ничего не поделать.
– Я провожу тебя, ладно? Выходи, не бойся.
– А я и не боюсь. Но провожать меня не нужно, я здесь побуду.
– Здесь оставаться нельзя. Родители будут волноваться, искать тебя…
– Не будут. Это они меня к вам отправили.
– За… зачем?.. – я устыдилась своего страха перед маленьким ребенком, но два шага к крыльцу сделала.
Марта молчала. Я слышала ее тихое сопение, но почти не улавливала откуда оно доносится. Все-таки из малины… Или из розового куста? Да нет, точно из малины.
– Если ты уверена, что тебя не потеряли, – голос дрогнул, и я откашлялась, – то я пойду. Точно не нужно провожать?
– Точно.
Спорить я не собиралась. В конце концов, Марта живет через один дом от моего, доберется уж как-нибудь.
От волнения я захотела есть. Чем завтракала-то? Только кофе да кусок ветчины. Даже яичницу не доела.
Просторные комнаты при моей больной ноге мне резко разонравились. По холлу ковыляла долго, еще дольше – через гостиную. И только когда показалась арочная дверь на кухню, я расслабленно выдохнула.
До выключателя не дотянулась. Света с улицы было достаточно, чтобы не споткнуться о край ковра, пока буду брести до холодильника.
Вытащила с полок все, что попалось под руку: маринованную рыбу, сыр и ветчину, яйца. Яйца вернула в холодильник, не желая заниматься готовкой.
Я удерживала снедь в свободной руке, а дверцу захлопнула тростью… Чтобы в следующую секунду завопить от ужаса.
Черная огромная тень шагнула от стены и застыла напротив. Я почти потеряла сознание, выронила продукты на пол и приготовилась защищаться.
– Я не стал включать свет, – и голос низкий, с хрипотцой. – Не думал, что встречу здесь тебя.
– Ретт… Придурок, твою мать! – я всхлипнула, с силой сжимая грудь в области сердца. Оно грозилось остановиться. – Зачем подкрадываешься?!
– Хотел помочь, всего-то. Я был за столом, когда ты вошла. Наблюдал, как неуклюже перебираешься по стенке к холодильнику, и подумал…
– Да поняла я, поняла. Черт!
Глубокий вдох, и сердце забилось ровнее. Перепугалась до истерики, так и инфаркт может хватить.
Ретт быстро поднял продукты с пола, отряхнул от пыли и бросил на стол. В темноте я не видела, что он тянется ко мне, и оказалась схвачена под локоть.
– Просто помогу дойти до места, – проговорил Ретт. – Вот так, садись. Свет включим?
– Нет. – Видеть мне его все еще не хотелось.
Я уставилась в окно на мелькающие за стеклом ветки. Ветер усиливался и безжалостно срывал хрупкие листья, чтобы бросить на землю под ноги людям.
С тихим шорохом Ретт открывал упаковки. Подвинул ко мне чашку и налил из заварника кофе.
– Все еще пьешь кофе по ночам? – вырвалось у меня.
Щеки вспыхнули. Зачем я сказала это вслух? Не стоило вспоминать!
– А ты все так же нет? – спустя мгновение спросил мужчина.
Я промолчала, а он добавил:
– Я заварю чай. Ромашковый, верно?
И он помнит.
Темнота спасла меня. Люблю темноту. В ней Ретт не мог видеть, как исказилось мое лицо от боли в сердце. Не мог заметить, как от слез блеснули глаза.
Я правда его любила. Сильнее всего на свете.
А он?
И он любил. Я знаю это. Я верю.
Но почему ушел?
Ноздрей коснулся запах сухой травы – ромашка. Ретт бросил в мою чашку щепотку соцветий и залил их кипятком.
– Чуть правее от тебя столовые приборы, – сказал он негромко, чтобы не нарушить вязкую, я бы даже сказала – интимную тишину.
Моя ладонь скользнула по шершавой древесине и пальцы наткнулись на холодный металл. Нож и вилка. Зачем? Мы едим бутерброды.
Тихонько звякнула тарелка, неосторожно коснувшись кружки с ромашковым чаем.
– Прости… Едва не разбил.
“Разбил”, – почти шепнула я, но вовремя прикусила язык. Прощения за разбитое сердце не попросил, а вот за тарелку – пожалуйста.
Ретт ел неторопливо, как всегда раньше. Я не видела его, но слышала и… чувствовала. Мятный одеколон… Проклятая мята, преследующая меня столько лет.
– Как твоя нога? – простой вопрос, который можно услышать и от незнакомца.
– Уже лучше, спасибо.
– Зачем забралась на крышу?
– Из любопытства, – я пожала плечами, будто он мог увидеть.
– Радио… Ты видела там радио?
– Было какое-то. Стояло на тумбе. Оно нерабочее.
– Было рабочим, – неопределенно ответил Ретт.
И я кивнула. Было когда-то рабочим, и впрямь.
Есть не расхотелось, вопреки всему. Я сунула в рот кусок бутерброда, который для меня приготовил Ретт, и медленно прожевала. Безвкусный. Но не продукты в этом виноваты, просто я перестала чувствовать вкус.
– Я пойду к себе, – сказала я спустя долгие минуты молчания.
Лучше бы не предупреждала. Ретт тут же встал и подхватил меня на руки, оторвав от пола.
Я обвила руками его шею, чтобы не свалиться. Вновь вдохнула мяту, древесный шампунь и чистоту. Прикрыла глаза.
– Отнесу, – сказал он. – Незачем лишний раз напрягать лодыжку.
Уже в спальне я вспомнила, что хотела попросить Ретта затопить котлы. Чтобы убедиться, что он этого не сделал сам, коснулась труб, но они оказались теплыми. К утру нагреются, и в комнате станет даже жарковато.
Отбросила угол одеяла, и моя трость с грохотом упала на пол. Я поморщилась, но не стала ее поднимать – пусть валяется.
По телу пробежали мурашки. Волосы на руках вдруг стали дыбом. С улицы доносился тихий вой, и он становился все громче и громче.
Не волчий, нет… Человеческий.
