Теодор Драйзер
Оплот

Глава 12

Даклинский особняк Уоллинов был внушителен с виду и по-настоящему добротен. Первый этаж из серого плитняка – материала весьма популярного в Пенсильвании и Нью-Джерси в прежние времена. На второй этаж пошли дуб и сосна; украшали его фронтоны, а вдоль всей западной стены тянулась веранда с прекрасным видом – холмистая равнина словно разворачивалась, как рулон бумаги. Дом и прилегающий участок в добрых два акра окружала невысокая стена, опять же из плитняка. Земля здесь практически полностью была отведена под клумбы – они располагались строго геометрически, цветы на них высаживали по нескольку раз в сезон; дорожки бежали ровно, там и сям стояли каменные скамьи. Однако уоллиновским владениям не хватало очарования естественности – того самого, что царило в Торнбро. Всякий или почти всякий с первого взгляда понял бы, что этот дом в Дакле со всем декором тянет на сумму куда большую, нежели та, которую затратили на постройку первые владельцы Торнбро. И однако уоллиновский особняк ни в какое сравнение не шел с этим дивным уголком, где речка Левер-Крик, усыпанная маргаритками лужайка, старомодная беседка и высокая кованая ограда в сочетании с белеными стенами создавали особый дух. И не то чтобы Руфус имел намного больше вкуса, чем Уоллин: в этом смысле эти двое друг друга стоили. Просто особняк в усадьбе Торнбро проектировал архитектор с развитым, не в пример Барнсу и Уоллину, чувством прекрасного. Искренне любивший красоту и поклонявшийся ей, этот человек преуспел в своем деле; Руфус, к счастью, уловил посыл и не извратил его в процессе реставрации – результат же глубоко подействовал на Уоллина.

Вернувшись домой, Уоллин поведал жене, что нынче им были пережиты два откровения – религиозного и эстетического характера. Он описал не только обновленную усадьбу Торнбро, но и свой визит к миссис Этеридж, добавив, что теперь совершенно убежден: вера и молитва Ханны Барнс и самой Лии Этеридж дивным образом исцелили Уильяма. Рассказ произвел сильное впечатление на религиозную миссис Уоллин – она согласилась, что нужно поближе сойтись с Барнсами. В результате через несколько дней Уоллин нанес Барнсам официальный визит. В Торнбро его встретили со всей сердечностью – Руфусу очень польстило внимание такого человека к себе и своей семье.

Так началась дружба между двумя семьями – дружба, которой суждено было перерасти в родство. Вскоре Барнсы получили письменное приглашение на обед, назначенный на День первый, когда домой из колледжа приехали и Синтия, и Бенишия.

У всех Барнсов, кроме Ханны, дух занялся от восхищения, едва они вступили в уоллиновский особняк. Столы и стулья из резного красного дерева, ковры и звериные шкуры на паркете, огромные расписные вазы с цветами и декоративными травами потрясли Руфуса, Солона и Синтию. Не успели гости и хозяева расположиться в гостиной, как явился лакей и на подносе чистого серебра принес высокие бокалы с фруктовым соком. Барнсы не знали об обычае начинать прием с напитков и растерялись.

Корнелия Уоллин сразу прониклась к Ханне Барнс, а глава семьи чем дольше беседовал с Руфусом, тем приятнее находил безыскусность этого человека. Солон произвел на него прекрасное впечатление: рассудительный немногословный юноша определенно отличался вдумчивостью – если ему задавали вопрос, предполагавший твердое мнение или точные данные, Солон щурился и морщил лоб, и манера эта пришлась Уоллину по душе. Если у Солона не получалось ответить сразу, он обезоруживающе улыбался и говорил:

– Сэр, мои знания по этому предмету оставляют желать лучшего.

Иногда он добавлял:

– Могу только сказать, что такое, по моему мнению, вероятно.

Или:

– Я бы хотел подумать об этом, прежде чем отвечать.

Осторожность Солона в суждениях одобрял не только Джастес, его родители тоже были довольны.

Однако за внешним хладнокровием скрывалось крайнее волнение – ведь еще дома Солон узнал от матери, что Бенишия приехала к родителям на выходные. С первой встречи Солон надеялся понравиться Бенишии и страшно боялся, что у него не получится. Она ведь такая красивая, такая милая! О богатстве ее отца Солон вовсе не думал, разве только в связи с вероятностью, что Бенишия увлечется молодым человеком, который будет ей ровней. Ну конечно, сын состоятельного квакера произведет на Бенишию куда лучшее впечатление! Солон совершенно растравил себя такими мыслями. Он сидел как на иголках, наконец не выдержал – встал и принялся ходить по гостиной, разглядывая вещи, что вообще-то было у него не в обычае. Зато Уоллин преисполнялся к нему все большей благосклонностью, рассуждая: «Любознательный юноша, я в нем не ошибся!» Любознательность Уоллин полагал ценным качеством, особенно в деловом мире.

И тут впорхнула Бенишия – свежая, улыбающаяся, одетая к лицу, с книгами под мышкой. Солон увидел Бенишию раньше, чем собственные ее отец и мать, и она показалась ему воплощением изысканности – даром что платье ее было скроено с максимальной простотой из материи двух оттенков синего. Талию подчеркивал серый кушак, а головку покрывал квакерский чепец. О, это бледное, но отнюдь не болезненное личико! Эти фиалковые глаза! Эти белые ручки! Эта улыбка, адресованная родителям! Она возникла прежде, чем Бенишия заметила Солона, Ханну и Руфуса, ведь Солон, едва услыхав ее шаги, ретировался в угол, менее прочих грешивший показной роскошью, и уткнулся в «Дневник Джона Вулмена», что среди немногочисленных книг лежал на миниатюрной полочке.

Но вот Уоллин назвал его имя, и Солон оставил книгу, шагнул из своего укрытия, вперил в Бенишию взор, исполненный почти религиозного благоговения и трепета (откуда взялись эти эмоции, он и сам не сумел бы объяснить), и произнес:

– Здравствуй. Я очень рад снова тебя видеть.

Бенишия впервые улыбнулась ему одному, и Солон понял: она не раздосадована, а напротив – тоже рада. От сердца у него отлегло.

– Бенишия, – начал Уоллин, – кажется, нет нужды представлять тебе этого молодого человека. Вы вместе учились в школе, верно? И конечно, ты знакома с его сестрой, Синтией.

– Да, разумеется, – ответила Бенишия. – Мы с Синтией встречаемся на некоторых лекциях в Окволде.

Ободренный дружелюбием Уоллина и приветливостью Бенишии, Солон решился.

– Я тоже хотел поступить в Окволд, но нужен отцу здесь. Может, на будущий год поступлю, – выпалил он.

К тому времени Уоллин уже обсуждал с Барнсом, какие еще особняки в округе неплохо бы привести в подобающий вид, а Корнелия и Ханна наперебой высказывали друг дружке свои соображения относительно деятельности комитета. Бенишия сочла, что ее долг – развлекать Солона, и подхватила окволдскую тему.

– Думаю, тебе было бы интересно в Окволде. Чему только там не учат! – Последовал перечень лекций. – Конечно, юноши и девушки занимаются отдельно. У девушек свои классные комнаты и дортуары, у юношей – свои, но мы все встречаемся каждое утро за чтением Библии, да еще есть особые, общие лекции. В целом там почти как дома. Для посетителей построена очень милая гостиница: родители, например, могут приехать и остаться на выходные. Мои папа и мама часто приезжают, а к твоим кузинам собирается твоя тетя Феба.

Бенишии хотелось добавить: «Ты, Солон, мог бы вместе с родителями навестить Синтию или попроситься в Окволд с теткой», но она вспомнила отцовское предупреждение насчет молодых людей и решила, что прежде посоветуется с мамой, а то как бы чего не вышло.

Солон не посмел даже заикнуться о второй встрече: казалось, первой все и кончится. Больше они не увидятся, это ясно, думал юноша; душевного подъема как не бывало, и отчаяние отразилось на всем его облике. Бенишия это почувствовала и, вопреки давешнему решению, сказала напрямик:

– Приезжай в Окволд.

Внезапная перемена до такой степени изумила и обрадовала Солона, что с того момента он лучился восторгом и благодарностью. Бенишия эту метаморфозу, конечно, заметила, и ее охватила горячая жалость к Солону, ведь она сердцем поняла, сколь много для него значит. Бенишия постаралась искупить свою вину – показное безразличие – если не словами, так интонацией и жестами. Ее глаза смотрели на Солона нежно, с губ не сходила приветливая улыбка.

Вошел дворецкий и объявил, что обед подан. Торжественность его речи и важность всей фигуры, равно как и сама церемония приглашения к столу, для Барнсов были внове. Уоллин же приблизился к дочери и Солону и с улыбкой заметил:

– Я погляжу, вам двоим нашлось, о чем поговорить!

– Конечно, папа, – быстро отвечала Бенишия. – Я рассказывала Солону об Окволде и о том, что вы с мамой приезжаете ко мне на выходные. Наверное, Солон тоже мог бы как-нибудь приехать с вами, ведь у него в колледже сестра и две кузины.

– Почему бы и нет, – кивнул Уоллин. – Экипаж у нас просторный, а Окволд – очень милое местечко.

Бенишия, не сумев сдержать радость, воскликнула:

– Было бы замечательно, папа!

А Солон спустился с небес на землю и очень вежливо поблагодарил Уоллина за приглашение. Все складывалось как нельзя лучше.

– Не меня благодари, а мою дочь, – сказал Уоллин, обнимая Бенишию. – Это ее идея. Но мне она по нраву не меньше, чем вам двоим.

Глава 13

С каждой минутой Уоллин укреплялся во мнении, что с Барнсами его семья поладит (в частности, завяжутся – уже завязались – отношения между Солоном и Бенишией), но не одним этим обстоятельством объяснялось его радушие. Глядя на отца и сына Барнсов, Уоллин смекнул: вот оно, решение задачи. С недавних пор перед Уоллином стояла проблема коммерческого характера; касалась она страховок, закладных и займов, поскольку в Дакле и окрестностях как раз начали разворачиваться фирмы, такими операциями занимающиеся. Барнсы, старший и младший, определенно честны и прилежны, вдобавок они одной веры с ним, Уоллином, вот и пусть действуют от его имени.

Идея обрастала подробностями: Руфус откроет в Дакле контору – филиал филадельфийской страховой компании и банка, совладельцем которых является Уоллин; Солон будет работать с отцом. В первый год – или чуть дольше, если дело окажется прибыльным, – за аренду готов платить сам Уоллин. Его симпатия к Солону все крепла. Не имея собственного сына, Уоллин уже прикидывал: «Выжду время – возьму его в Филадельфию: пускай учится банковскому делу». Таким образом, еще прежде, чем дворецкий изрек «кушать подано», Руфус узнал о части планов Уоллина, одобрил их и даже сам заговорил о помещении под контору – мол, есть одно на примете.

Две недели спустя все было улажено, и Руфус с сыном стали подчиненными Джастеса Уоллина. Руфус арендовал половину складского помещения рядом с почтамтом Даклы, а Солон собственноручно, с помощью плотника и маляра, придал интерьеру максимально презентабельный вид. Уоллин внес свою лепту – прислал из Филадельфии три конторки, два стола, несколько стульев и картотечных шкафов; списанная как устаревшая в филадельфийском банке, для филиала эта мебель была в самый раз. Короче, деловой центр пополнился агентством недвижимости, которое также давало ссуды и оформляло страховки, – изрядный прогресс для такого городишки, как Дакла.

В жизни Солона появился новый стимул; ему бы радоваться, а он утратил гармонию с самим собой. Отныне образ Бенишии – ее лицо, улыбка, голос – не отпускал юношу ни на мгновение. Солон по-прежнему держал свои чувства в тайне, хотя порой его охватывало мучительное желание поделиться с кем-нибудь, в идеале – с матерью. Влюбленность, впрочем, не пересилила веры – вот почему один вид особняка Уоллин покоробил юношу. А как же квакерские заветы? Его стала мучить эта дилемма – роскошь против простоты, тем более что и нынешнее жилище Барнсов идею аскетизма отнюдь не воплощало – отец постарался. С другой стороны, в Сегуките они почти бедствовали – об этом Солон не забыл, – и вот его обожаемая матушка наконец-то окружена вещами, ласкающими глаз. Неужели после многих лет служения ближним матушке всего-то и причитается, что убогий коттеджик вроде сегукитского, при том что другие квакерские семьи имеют дома не в пример лучше? А насчет Уоллинов… кто такой Солон, чтобы по его требованию они полностью изменили уклад и стали жить строго по «Квакерской вере и практике»? Вот Уоллин платит ему целых пятнадцать долларов в неделю, а отец его старается ради доходов Уоллина, поскольку получает с них проценты, – это разве не противно квакерскому учению? Но кто другой дал бы ему, Солону – в его-то юные лета, – столь высокую должность? Да что там, сейчас и опытному человеку, труженику вроде отца, путное место получить ох как нелегко.

Прошло некоторое время, и Уоллин стал убеждать Руфуса, что двуколка его заодно с кобылой положению солидного агента не соответствуют. Пришлось их продать и купить новый экипаж, причем Уоллин возместил разницу в цене из собственного кармана, объяснив свою щедрость так:

– Я, Друг Руфус, не в убытке – ты ведь поместил в мою фирму закладные и страховки покойного Кимбера. Мы с тобой в этом графстве развернемся. А еще скажу тебе: таких сыновей, как твой Солон, днем с огнем не сыщешь.

Похвала настолько тронула Руфуса, что в тот вечер перед ужином он вслух прочел псалом Давида номер 33: «Благословлю Господа во всякое время; хвала Ему непрестанно в устах моих».

Так глубока была его признательность, что голос дрогнул, и это еще Руфус не догадывался о любви Солона к Бенишии и ее ответном чувстве, а тем более – о смутных планах Уоллина касательно этой пары.

Сам же Уоллин сразу понял, что не ошибся ни в Руфусе, ни в его сыне. Руфус нашел три особняка в окрестностях Даклы, и каждый из них, при минимальном вмешательстве реставратора, мог превратиться в загородную виллу – желанное приобретение для приличной семьи. А Солон прилежно вел бухгалтерию, встречался с потенциальными клиентами, на которых указывали ему отец и управляющий в Филадельфии, а иногда и сам находил таковых. Именно в этом деле Солону особенно хотелось отличиться, и любая перспектива увеличить капитал фирмы посредством нового страхового взноса или будущих процентов по кредиту возбуждала его, как заячий след возбуждает гончего пса.

Занятый работой, Солон все же находил время грезить Бенишией. А вот более трезвые мысли о ней причиняли юноше буквально физическую боль. Со званого обеда минуло несколько недель, а Бенишия никак не дала о себе знать. Тем не менее в тот период, отмеченный почти полной уверенностью Солона в том, что он забыт, он совершил два поступка. Никак не связанные ни с коммерцией, ни с любовью, они послужили его интересам в обоих аспектах – причем эффективнее, чем могло бы послужить всякое другое действие, им предпринятое.

Во-первых, склонный размышлять о вере, Солон купил себе Библию миниатюрного формата. В Дакле как раз открылся новый книжный магазин, Солон шел мимо витрины, и Библия ему приглянулась. Домой Солон ее не отнес – дома экземпляр имелся, хоть и весьма потрепанный. Библии нашлось место в конторе. Сравнительно недавнее выступление в молитвенном собрании было, так сказать, дебютом Солона, а между тем Внутренний Свет снисходил и на него, но Солон чувствовал, что для изложения Друзьям собственных поступков и мотивов ему пока недостает теоретической подготовки. Ее-то и даст новая Библия. Солон положил Библию рядом с «Квакерской верой и практикой», давним подарком матери, на угол стола, где ее очень скоро заметил Руфус. Растрогавшись и вознеся безмолвную хвалу Внутреннему Свету за то, что он столь дивно наставляет его сына, Руфус благоговейно промолчал. Однако лицо его просияло от глубокого морального удовлетворения, а в мозгу прозвучало: «Слава Тебе, Господи, мой сын на верном пути». С тем Руфус надел шляпу и пошел прогуляться – ему не хотелось смущать Солона. Теперь, когда они обосновались в Дакле и сын с головой погрузился в отцовские дела, Руфус проникся к нему глубоким уважением. Как энергичен, как рассудителен его мальчик; как почтителен с родителями и кристально честен со всеми без исключения!

В уоллиновской гостиной Солон, трепеща перед приходом Бенишии, уткнулся в «Дневник Джона Вулмена» (теперь он выписал себе экземпляр из Филадельфии). «Дневник» отныне лежал на его рабочем столе. Он очень увлек Солона – связное повествование о жизни выдающегося человека читалось легче, чем Библия или «Квакерская вера и практика». Вдобавок Солон знал, что «Дневник» прочла Бенишия, и поставил себе цель одолеть эту книгу до их новой встречи.

Уоллин, наезжавший в даклинскую контору посмотреть, как там дела, сразу заметил на столе Солона книги благочестивого содержания. Уоллину приятна была мысль, что он не обманулся, что молодой Барнс и впрямь заслуживает реальной поддержки. Подумал он и о Бенишии. Жена сказала, что Бенишия призналась ей: ни один юноша до сих пор не вызывал у нее такой симпатии, как Солон, и ей очень хочется, чтобы родители, когда в следующий раз соберутся в Окволд, взяли его с собой.

Вот как вышло, что после многих недель терпеливого ожидания Солон получил приглашение сопровождать чету Уоллин в Окволд. Было это в День седьмой, в самом начале апреля.

Глава 14

Для Ханны Барнс приглашение явилось не слишком большой неожиданностью – скорее уж предвестьем перемен в общественном положении семьи: перемен, по ее мнению, противных душевному складу Руфуса и детей, не говоря о ней самой.

Ханна считала, что в Сегуките они с Руфусом отлично устроили свою жизнь; ежедневный труд не угнетал ее и не отпугивал. А вот Феба, которая, казалось бы, сделала блестящую партию, отчасти утратила изначальные простоту и смирение, столь высоко ценимые Друзьями. Ближе ли дорогая Феба к Внутреннему Свету теперь, чем была, пока не связала судьбу с Энтони Кимбером? При всей любви к сестре ответить утвердительно Ханна не могла. С Уоллинами нечто похожее: как ни мила Корнелия, как ни учтив Джастес (он, кстати, нуждается в божественном руководстве, уж Ханна-то догадалась!) – оба, кажется, не сознают, сколь серьезной помехой на духовном пути может стать их богатство; да, хорошо бы донести до обоих эту истину.

Вот и сейчас: Уоллин обуреваем желанием выколотить побольше денег из округа Бартрем – для того он и нанял мужа и сына Ханны. Конечно, и Солону, и Руфусу нужна работа с достойной оплатой; иными словами, следует отпустить Солона в Окволд, да еще и с напутствием: приглашен ведь он от чистого сердца, но назавтра после того, как приглашение было получено, Ханна увидела сына во сне – дурном сне.

Сон этот приснился ей под утро, часа в четыре; она резко села в постели, потрясенная, и вспомнила все подробности. Солон прогуливался у изгороди из тонких жердей, за которой лежало пастбище, а на пастбище паслась красивая вороная кобыла. На плече Солон держал седло и уздечку – нарядные, темно-коричневого цвета. Вот он повесил то и другое на изгородь, перемахнул через нее и свистнул. Кобыла вскинула голову и рысью припустила к Солону. Приблизилась, остановилась, стала бить землю левым передним копытом, покуда Солон седлал ее. Но, когда все было готово, а сам Солон легко вскочил в седло и схватил поводья, кобылу как подменили. Она принялась кидаться из стороны в сторону, поворачивать морду, стараясь укусить Солона; она вставала на дыбы, приседала на передние ноги, неистово лягалась, чтобы Солон перелетел через ее голову. Однако Солон проявлял достаточно ловкости – кобыле никак не удавалось избавиться от всадника. Тогда она ринулась к изгороди. Силой толчка Солон был подброшен, перелетел через изгородь и упал ничком. Положение его рук, неестественно закинутых за голову, говорило о серьезной травме и потере сознания. Тут-то Ханна и проснулась. Ее била дрожь, на лбу выступил холодный пот.

Ханна вскочила, зажгла лампу, бросилась в комнату сына, приоткрыла дверь – и что же? Солон спал: дышал мерно и спокойно, пребывая, судя по всему, в полнейшем порядке. Ханна тихонько затворила дверь, вернулась в супружескую спальню, легла рядом с Руфусом и до утра не сомкнула глаз, гадая, к чему этот сон – красивая смирная кобыла, которая ни с того ни с сего взбесилась и нанесла Солону столь чудовищный вред. А сам Солон? Пока кобыла не начала свои выкрутасы, он ведь был совершенно уверен в ее кротости и дружелюбии!

Что все это значит? Ханна решила не пересказывать сон домашним, но ее не отпускало ощущение, что так или иначе он может быть связан с визитом Уоллинов в Окволд ну или с внезапным изменением материального и социального статуса самих Барнсов.

Однако Солон просто бредил выходными в Окволде – разумеется, из-за Бенишии. В Окволдской академии, или школе-пансионе, учились двести с лишним сыновей и дочерей филадельфийских квакеров. Разделение по половому признаку было здесь очень строгим. Юноши и девушки не только жили, питались и занимались науками в разных зданиях, но не могли пересечься даже в часы досуга. Вот почему каждая девушка с большим нетерпением ждала в гости родителей – отец и мать считались хозяевами гостиничного номера, и девушке дозволялось пригласить на чай любого юношу из числа учащихся. Бенишия, чуждая девичьей ветрености, относилась к визитам спокойнее – из юношей ее интересовал только Солон.

Тем не менее в день приезда Солона гости собрались и у Бенишии: она тоже воспользовалась родительским присутствием, чтобы пригласить, в частности, наследников двух богатых уилмингтонских семейств (к этим весьма красивым юношам питали слабость сестрички Кимбер). Была еще хорошенькая кареглазая Сюзан Скаттергуд; был друг Синтии по имени Барнабас Литл; были Коггешелл и Паркер – поклонники Бенишии. Впрочем, заметив, что она увлечена Солоном, оба переключились на Роду Кимбер. Окволдская суровая религиозность угнетала, и каждый с нетерпением ждал этих нескольких часов относительной свободы. Разумеется, ни о музыке, ни о танцах, ни об азартных играх не шло и речи. Юноши и девушки не могли даже принарядиться – их выходная одежда почти копировала повседневную.

Главное в тот день случилось, когда затеяли игру «ниточка-иголочка». На ухоженной лужайке, посреди которой стояла гостиница, было достаточно места, и вся компания числом четырнадцать человек с энтузиазмом стала строиться в шеренгу. Солон бросился к Бенишии, но его опередили Коггешелл и Паркер – Бенишию, оказавшуюся между ними, держали за руки. Тут Солон увидел, что Лора Кимбер беспомощно озирается, стоя во главе шеренги; Солон поспешил к ней, взял за руку – теперь «иголочкой» был он. От Бенишии (и соперников) его отделяли две трети «ниточки». Кровь в нем вскипела.

– Вот что, Лора, – сказал он кузине, – как только я обниму тебя за талию – живо отцепляйся от остальных.

Все наконец-то выстроились; Солон крикнул: «Начали!» – и пустился бежать, резко поворачивая то вправо, то влево, как и полагалось по правилам игры. Остальные следовали за ним, стараясь не расцепиться, – выпустивший руку товарища обычно падал. Солон был силен и ловок. Очень скоро он заметил, что Бенишии в таком темпе не продержаться; этого он и добивался. Мощным рывком уйдя влево – то есть в сторону Бенишии, – он шепнул Лоре:

– Отцепляйся! Я тебя удержу!

Лора послушалась, и вся шеренга, лишившись «иголочки» – Солон-то отцепился заодно с Лорой, – попросту распалась, но он был уже возле Бенишии. Она еле-еле сохраняла равновесие, ведь Коггешелл и Паркер тоже отпустили ее руки. Момент был решительный. Солон обвил рукой талию Бенишии, и девушка удержалась на ногах.

– Ты меня просто спас! – воскликнула Бенишия, лучась благодарностью. – А то ходить бы мне с разбитым носом.

– Я бы такого не допустил.

– Вот интересно, каким образом? Ты ведь был далеко.

– Скажу, если обещаешь, что это останется между нами.

– Обещаю, – выпалила Бенишия, растроганная и польщенная дальновидностью Солона и вдобавок заинтригованная: раньше она за ним коварства не замечала.

– Я нарочно так повернул, когда понял, что всему «хвосту» – и тебе – грозит падение. – И Солон указал на игроков, которые поднимались с земли и отряхивались.

– Значит, ты все подстроил, чтобы меня выручить? – уточнила Бенишия. В голосе ее Солон уловил если не любовь, то чувство, очень к любви близкое. – Какой же ты сильный, если сумел разрушить целую шеренгу!

– Ты меня простишь? – В его взгляде была мольба. – Простишь за то, что я поддался искушению?

– Солон! – Бенишия буквально выдохнула его имя. – Какое прощение? Это ведь просто игра.

Около секунды он безмолвствовал, словно искал и не находил нужных слов.

– Если б я… если б я только мог… – начал Солон и запнулся.

– Что, Солон?

– Бенишия, – вымучил он, – я не в силах… потом скажу.

Они уже стояли в кругу приятелей – поневоле пришлось бросить объяснения и включиться в общую болтовню.