Тайари Джонс
Брак по-американски
За луковицу я написал большое письмо для девушки одного парня: сначала он ее страстно клеил, а потом просил денег. Уговор был, что, если она пошлет деньги, он даст мне луковицу. Я, конечно, поделился с Уолтером, – он свел нас и сработал как брокер. Видела бы ты мою награду. Если бы Горбун из «Нотр- Дам» превратился в овощ, он бы стал именно моей гнилой луковицей. Наверное, ты и не очень хочешь знать, что мы c Уолтером в тот вечер приготовили, но вдруг тебе будет интересно. Это что-то вроде рагу из лапши быстрого приготовления. Надо раскрошить туда кукурузные чипсы, венские сосиски и все смешать. Каждый скидывает свою еду, какая есть, а когда блюдо готово, все делится поровну. Готовил Уолтер. Знаю, звучит не очень, но на самом деле на вкус неплохо.
Еще бумажные письма мне нравятся потому, что их можно писать ночью. Жаль, что сейчас мало кто ценит старомодную переписку, а то я открыл бы тут маленький бизнес. Но люди с воли редко отвечают на бумажные письма, а весь смысл письма состоит в том, чтобы получить что-то в ответ. В интернете все по-другому. Ты почти наверняка получишь ответ, хоть и короткий. Ты всегда отвечаешь на мои письма, и знай, что я это очень ценю.
Пришли, пожалуйста, мне свои фотографии. Я хочу старые и парочку новых.
С любовью,
Рой
Дорогой Рой,
Я получила твое письмо вчера, а ты получил мое? Как и обещала, высылаю фотографии. Они были сделаны еще при тебе, ты их узнаешь. Поверить не могу, какая я была стройная. Раз ты просил, высылаю несколько новых снимков. Андре сейчас увлекся фотографией, поэтому фото такие замысловатые и серьезные. Увольняться он пока не думает, но мне кажется, снимает он неплохо. Наверное, это все из-за его новой девушки – ей двадцать один год, и она считает, что на жизнь можно зарабатывать документальными фильмами. (Кто бы говорил. Мне уже за тридцать, и я зарабатываю куклами.) Кроме того, если Дре доволен, то я только за, а он, судя по всему, втрескался по уши. Но двадцать один год? Рядом с ней я чувствую себя старухой.
Раз уж зашла речь о старости: фотографии. Ты заметишь, что я поправилась. Мама и папа оба такие стройные, наверное, какой-то рецессивный ген подкрался ко мне сзади и шлепнул по заднице. Но я сама виновата – шью как сумасшедшая, весь день сижу. Но у меня столько заказов!
Накопилась уже критическая масса кукол, и я приняла решение внести предоплату за новое помещение. Все выглядит не так, как в твоем воображении – то был скорее бутик, нежели магазин кукол. Представь себе место, где продаются дорогущие игрушки, но дешевенькое искусство. Надо признаться, мне радостно видеть, как хорошенькая чернокожая девочка берет такую же, как и она сама, куклу, обнимает ее и целует. Когда куклу в деревянном ящике уносит коллекционер, я испытываю совсем другие чувства.
Иногда мне начинает казаться, что я поступилась принципами. Занимаюсь искусством, но не Искусством.
Посмотри-ка, я переживаю, что выйду в тираж, у меня даже нет кассы.
Раз уж зашла речь о деньгах, думаю, ты догадываешься, что я напишу дальше. В меня вложился один-единственный инвестор, и это мой отец. Он потратил уйму денег, поэтому все документы мы оформили на него. Но мне пришлось напомнить ему, что партнер без права голоса должен помалкивать. Он хотел написать на вывеске «Пупсы» вместо Poupées[21], чтобы покупателю было понятней. (Ха! Нет.)
Я знаю, мы хотели все сделать сами, без посторонней помощи, но всякое бывает, и, ко всему прочему, мои родители правда хотят мне помочь. Если я буду отстаивать свою независимость, лучше от этого никому не будет. Мы с папой уже сходили в банк, поговорили с брокером по недвижимости. Если все пойдет как запланировано, Poupées откроются через шесть месяцев. Мы мечтали не совсем об этом, но о чем-то вроде. Папа говорит, я могу «поднять нормально денег».
Ладно, вернусь к фотографиям. Все время меняю тему потому, что на самом деле мне не нравится, как я на них получилась. Они слишком откровенные. Понимаешь, что я имею в виду?
Именно это мне и нравится в работах Дре, но только до тех пор, пока он снимает кого-то другого. Он сфотографировал папу, и в морщинах у него на лбу читаются все последние пятьдесят лет папиной жизни: детство в Алабаме, отцовство, внезапное богатство, как в книгах Горацио Элджера[22] (папе его портрет тоже не нравится, но снимок просто потрясающий).
Фотографии, которые я посылаю, проходят по категории для широкой аудитории, и ты можешь показывать их остальным, но, когда я смотрю на снимки, мне не хочется, чтобы их видел кто-то еще. Если захочешь, покажи друзьям старые фото.
Пожалуйста, передай Уолтеру привет и скажи, что я хотела бы с ним встретиться. Кажется, он хороший человек. У него есть дети? Если хочешь, я могу выслать ему немного денег. Мне не по себе от мысли, что в тюрьме люди оказываются лишены самых привычных вещей. Можно послать деньги от имени Андре, если ты хочешь, чтобы все было анонимно. Я знаю, насколько порой может быть уязвима чужая гордость. Сделаем так, как ты считаешь нужным.
Твоя Селестия
Дорогая Джорджия,
Ты – величайший дар моей жизни. Я скучаю по тебе, даже по той дурацкой шапочке для сна, которая мне так не нравилась. Скучаю по твоей еде, по идеальной фигуре. Скучаю по твоим настоящим волосам. И больше всего я скучаю по тому, как ты поешь.
Но я не скучаю по нашим ссорам. Поверить не могу, что мы тратили столько времени на ругань из-за какой-то ерунды. Вспоминаю, как я тебя порой обижал. Вспоминаю, как вместо заботы я заставил тебя волноваться просто потому, что мне нравилось, когда обо мне волнуются. Вспоминаю об этом и чувствую себя конченым придурком. Просто одиноким конченым придурком.
Прошу тебя, пожалуйста, прости и люби меня по-прежнему.
Ты не знаешь, насколько подавлен мужчина, которому нечего предложить женщине. Я представляю, как ты живешь там, в Атланте, а вокруг куча парней, и все с крутыми портфелями, крутыми дипломами и крутой работой. А я заперт тут и ничего не могу тебе дать. Но я отдаю тебе свою душу, и это самое настоящее, что у меня есть.
Ночью, если я сильно постараюсь, я могу мысленно прикоснуться к твоему телу. Ужасно жаль, что, только оказавшись в тюрьме, лишившись всего самого дорогого, я понял, что можно прикоснуться к человеку, при этом не трогая его. Я могу ощутить тебя ближе, чем когда мы лежали рядом в кровати. Утром я просыпаюсь уставший – чтобы вот так покидать тело, нужно много сил.
Я понимаю, это безумие, но, пожалуйста, попробуй. Попробуй мысленно ко мне прикоснуться. Я хочу узнать, каково это.
С любовью,
Рой
Дорогая Джорджия,
Пожалуйста, прости, если мое последнее письмо было каким-то «потусторонним». Не хочу, чтобы ты психовала. Пожалуйста, ответь.
Рой
Дорогой Рой,
Я не психую. Просто последние три недели я была очень занята. Моя карьера идет в гору. Ненавижу это слово – карьера. Всегда кажется, что где-то за этими буквами прячется слово сука. Знаю, я себя накручиваю. В общем, дело набирает обороты. Я веду переговоры о персональной выставке. Не хотела тебе писать, пока не достигнута железная договоренность, а сейчас договоренность у нас еще какая-то пластилиновая. Так, выкладываю: помнишь мою серию «Человек в движении»? Теперь она называется «Я – Человек». На выставке будут собраны все твои портреты разных лет, начиная с работ в мраморе. Возможно, выставка будет в Нью-Йорке. Ключевое слово – возможно. Но я очень рада и очень занята. Андре отвечает за проекцию изображений и графический дизайн. Все выглядит идеально, но он отказывается принимать деньги за работу. Я знаю, что мы с ним как родные, но не хочу этим пользоваться.
Дел много, но я целыми днями нахожусь в окружении твоих портретов, поэтому мне кажется, будто мы рядом, и я иногда забываю написать тебе. Пожалуйста, прости. И помни, что ты в моих мыслях.
Твоя С.
Дорогая Джорджия,
Мама говорит, ты теперь знаменитость. Напиши, правда это или нет.
С любовью,
Рой
Дорогой Рой,
Если новости дошли до города Ило в штате Луизиана, значит, я знаменита. Наверное, на «Эбони» подписан весь негритянский народ. Не знаю, прочитал ли ты уже статью, но, даже если прочитал, позволь мне все объяснить. И даже если ты не прочитал, я хочу, чтобы ты знал, как все было.
Я тебе говорила, что моя кукла выиграла конкурс Национальной портретной галереи. Но я не сказала, что это был твой портрет. Оливия попросила меня сделать ей куклу по детской фотографии (это тот черно-белый студийный портрет, который висит в твоей комнате). Я пообещала, что сделаю, и три месяца добивалась правильной формы подбородка. Оливия даже дала мне твою детскую одежду. Меня не покидало ощущение нереальности, когда я надевала на куклу вещи, которые предназначались ее внуку (вообще, это был сильный опыт). Я пообещала Оливии, что отдам ей куклу, но оставила ее дома. Просто тупо забыла. Я собиралась послать ей посылку ко Дню святого Валентина, но не могла с ней расстаться. Ты меня знаешь, когда речь идет о заказах, я перфекционист. Но местами эта работа вышла даже слишком точной, далась мне слишком легко. Оливия без конца мне напоминала, я обещала, что все пошлю.
Дальше все усложняется, так что сделаю небольшое отступление.
С тех пор как тебя забрали, мы с мамой стали больше времени проводить вместе. Сначала она приходила, просто чтобы я не оставалась дома одна, но со временем мы стали встречаться как подружки – болтаем, пьем вино. Иногда она даже остается у меня ночевать. Однажды ночью она рассказала мне, как ее родители переехали жить в Атланту. Говорила она долго, и я была без сил, но всякий раз, когда я засыпала, мама меня будила.
Когда мама была еще маленькая, бабуля посадила ее в коляску и пошла в магазин. Закупаться ей всегда было тяжело: денег у бабушки и дедушки было мало, а покупок в списке – много. Иногда в универмаге им отпускали в кредит, но бабуля от этого страдала: ты и сам знаешь, как быстро иногда растут долги. И вот она идет по магазину, пытаясь понять, сколько еды нужно купить, чтобы хватило денег и всем досталось, и проходит мимо белой женщины с ребенком. (Мама их описывала очень подробно и обругала, будто она и вправду их запомнила. Она говорит, они выглядели как нищие, от женщины пахло камфорной настойкой, а девочка была босая.)
Короче говоря, девочка показала пальцем на мою маму и сказала: «Мам, смотри! Маленькая служанка!» И для бабушки это стало последней каплей. Меньше чем через месяц они уже собрали вещи и переехали в Атланту. Первое время они жили у дедушкиного брата, пока дед не устроился на работу. Но смысл истории такой, что в тот момент, в магазине, моя мама действительно была маленькой служанкой, и именно эта неизбежность заставила бабушку с дедушкой переехать.
Держи это в голове, ладно? Это важно.
Я раньше тебе об этом не рассказывала, но год назад у меня случился приступ. Не нервный срыв, только приступ. Я не стала тебе писать, потому что у тебя и так забот хватает. Пожалуйста, не злись на меня. Сейчас уже все хорошо.
В тот день мы с Андре шли по Пиплс-стрит – только закончили монтаж моей выставки в Доме Хэммондса[23]. Куклы были очень вычурные, практически барочные, метры дикого шелка и тюля. Мы измучились: двойные куклы должны были стоять на движущихся платформах, которые я тоже сделала сама. Андре мне помогал, но работы было так много, что, когда мы закончили, у меня уже все плыло перед глазами. Я была без сил – это важно.
Мы шли в мусульманское кафе на улице Абернати за рыбными сэндвичами. Я хотела есть – вот еще одна причина.
У перекрестка мы прошли мимо женщины, которая вела за руку маленького мальчика. Он был крохотный и очень милый. Я всегда обращаю внимание на детей его возраста – сложись все по-другому, у нас бы сейчас тоже был сын, его ровесник. Женщина выглядела молодо, лет, может быть, на двадцать, но было видно, что она старается быть хорошей мамой – это читалось в том, как она держала его руку и разговаривала с ним, пока они шли. Я запросто могу представить себя на ее месте, как я держу его маленькую ручку в своей, отвечаю на его бойкие вопросы. Когда они подошли к нам, он улыбнулся, обнажив маленькие прямые зубы, и меня тряхнуло. Я его узнала. Чей-то чужой голос у меня в голове произнес Маленький заключенный. Я зажала рот руками и повернулась к Андре – он явно растерялся. «Ты видел его? Это Рой?» – «Что?» Мне стыдно даже писать об этом. Но я попытаюсь объясниться. Дальше я только помню, как мои колени опустились на тротуар, а руки сжали пожарный гидрант, будто это толстый младенец.
Андре наклонился ко мне – со стороны, наверное, казалось, что у нас какая-то бытовая ссора. Он по очереди отлепил мои пальцы от гидранта. Кое-как мы дошли до того кафе. Андре позвонил Глории, а потом взял меня за плечи и сказал: «Это разрушает тебя. Остановись». Потом приехала Глория и вручила мне таблетку «успокоительных», которые найдутся в сумочке каждой матери. Короче говоря, я отоспалась, наваждение прошло, и на следующий день я уже была на открытии своей выставки в Доме Хэммондса. Не могу описать словами, но эта мысль просто точила меня изнутри, как червь.
И я обратила ее в куклу. Я сняла с твоей куклы песочник и сшила крошечную тюремную робу из вощеного хлопка. Надевать эту одежду на куклу было непросто, но казалось мне очень правильным. В детском песочнике она была просто игрушкой. В робе она стала искусством. С этой куклой я и выиграла конкурс. Мне ужасно жаль, что ты узнал об этом от своей мамы, а не от меня.
На сцене я отвечала на вопросы, но не упомянула тебя. Меня спросили об источниках вдохновения, и я рассказала, как моя мама оказалась маленькой служанкой, я говорила об Анджеле Дэвис[24] и тюремно-промышленном комплексе. А все, что связано с тобой, для меня слишком личное, и я не хочу читать об этом в газетах. Я верю, что ты меня поймешь.
Твоя Селестия
Дорогая Джорджия,
Несколько месяцев назад ты написала, что у тебя получается «не совсем как мы мечтали, но что-то вроде». А сейчас выясняется, что все это время ты шла к настоящей мечте – у меня за спиной. Магазин придумал я, ты фантазировала о галереях, музеях, изощренных инсталляциях. Что, думаешь, я тебя не знаю?
Я прекрасно вижу, что ты пишешь и чего ты не пишешь. Ты меня стыдишься? Ну, стыдишься ведь, признай. Не пойдешь же ты в Национальную портретную галерею, рассказывая всем, что твой муж сидит. То есть ты, конечно, можешь. Но не будешь. Как я тебе сочувствую – тебе ведь так непросто. Раньше-то мы жировали вдвоем… А где мы оказались сейчас? Я знаю, где оказался я, я знаю, где оказалась ты, но где МЫ?
Я хочу, чтобы ты послала мне фотографию куклы. Может быть, она мне понравится, когда я ее увижу, но, должен тебе сказать, меня твоя концепция не колышет. Даже если то, что ты говоришь в статье, – правда: что ты хочешь «привлечь внимание к повальному лишению свободы» – ну, даже если ты это всерьез, объясни, будь добра, как эта игрушка поможет заключенным. Вчера у нас тут умер диабетик – ему просто не дали инсулин. Ужасно жаль тебя расстраивать, но твои poupées его не вернут.
Ты помнишь, я всегда поддерживал твое искусство. Никто не верит в тебя больше, чем я. Неужели тебе не кажется, что сейчас ты просто наплевала на все? Даже не предупредила меня и ничего обо мне не сказала. Надеюсь, для тебя много значит этот приз от Национальной портретной галереи. Больше мне тебе сказать нечего.
Знаешь, если тебе неудобно рассказывать людям, что твой невиновный муж сидит в тюрьме, можешь просто сказать, как я зарабатываю на жизнь. Недавно меня повысили. Я теперь вожу мусорный бак по Марсу и подбираю мусор огромными щипцами. Должность неплохая – у нас в тюрьме и сельхозработы есть, раньше вот я собирал соевые бобы. А сейчас работаю в помещении, и, хоть белой рубашки с галстуком у меня больше нет, на мне надет белый комбинезон. Все относительно, Селестия. Твой муж по-прежнему идет вверх по карьерной лестнице. Здесь я – квалифицированный работник. Стыдиться нечего.
Твой муж (надеюсь)
Рой
P.S. А Андре там был? Вы так и рассказываете всем, как дружите с тех самых пор, когда вас вместе купали в раковине? И все, наверное, умилялись? Селестия, дорогая, я, может, и родился вчера, но уж точно не сегодня вечером.
Дорогой Рой,
Твое последнее письмо меня так расстроило. Как я могу объяснить тебе, что стыд тут ни при чем? Наша история слишком уязвима, чтобы объяснять ее незнакомцам. Разве ты сам этого не понимаешь? Если я скажу, что мой муж в тюрьме, все услышат только это, а меня и моих кукол никто не заметит. Даже если я объясню, что ты невиновен, все запомнят только, что ты заключенный, и все. Даже если я расскажу всю правду, она до них не дойдет. Так что я не вижу смысла об этом говорить. Рой, понимаешь, это был особенный день для меня. Из Калифорнии специально прилетел мой наставник. Пришла Джанетта Коул[25]. И когда началась сессия вопросов и ответов, я просто не могла заставить себя говорить в микрофон о чем-то столь болезненном. Возможно, я эгоистка, но в этот момент я хотела быть художницей, а не женой заключенного. Пожалуйста, ответь на это письмо.
Твоя Селестия
P.S. Что касается твоих слов об Андре, то эти домыслы даже не заслуживают моего ответа. Уверена, что сейчас ты уже пришел в себя, и заранее принимаю твои извинения.
Дорогая Джоржия,
Уолтер говорит, что я просто придурок – надо было взглянуть на ситуацию твоими глазами. Он говорит, глупо было ждать, что ты станешь всем рассказывать, как твой муж сидит в тюрьме. Он сказал: «Это ж не “Беглец”. Она что, должна гоняться за одноногим мужиком[26]?» (Понимаешь теперь, почему мы его называем Гетто Йодой?) Он говорит, у тебя будет гораздо меньше возможностей для профессионального роста, если твое творчество станет ассоциироваться с лишением свободы, ведь это вызывает в памяти остальные удручающие стереотипы афроамериканской жизни. Только он выразился немного иначе: «Она ж черная женщина! Все и так думают, что у нее сорок малявок от сорока разных папаш и каждый месяц она получает пособие на сорок человек. Ей и без того сложно, а ведь ей еще нужно убедить белых, что она вся из себя мастерица-кудесница, делает кукол, вкалывает. Она и так из кожи вон лезет, а ты хочешь, чтобы она вышла на сцену и рассказала, что ее муженек мотает срок? Да стоит ей об этом заикнуться, у всех на уме будут только ее сорок малявок и сорок папаш. И что ей тогда делать? Телефонисткой работать, что ли?» (Именно это он и сказал.)
А я должен тебе сказать: прости меня. Я не хотел ни в чем тебя обвинять. Но мне тяжело здесь, Джорджия. Ты и понятия не имеешь, каково мне тут. И поверь мне, лучше тебе и не знать.
Я пошел в библиотеку и снова нашел статью и фото. У тебя на губах улыбка, а на пальце – мое кольцо. Сам не знаю, как я раньше этого не заметил.
С любовью,
Рой
Дорогая Селестия,
Получила ли ты мое письмо в прошлом месяце? Я просил у тебя прощения. Может быть, я недостаточно ясно выразился. Прости меня. Пожалуйста, ответь мне. Можно даже по интернету.
Рой
Рой О. Гамильтон-мл.
PRA 4856932
Письмо может быть досмотрено
Исправительный центр Парсон
Проезд Лодердейл Вудьярд, 3751
Джемисон, Луизиана, 7064
Дорогой мистер Давенпорт,
Подозреваю, что вы не так себе представляли будущее, когда я пришел к вам просить руки вашей дочери. Я сидел у вас дома, серьезней некуда, стараясь все сделать как надо. А вы ответили: «Я не могу дать ответ, ее рука не мне принадлежит». Сначала я подумал, вы шутите, а потом осознал, что вы всерьез. Тогда я отыграл назад и притворился, что пошутил, но на самом деле я сгорал от стыда. Чувство было такое, будто за общим столом я ел руками, а все остальные – ножом и вилкой. Ее рука не вам принадлежит, так и есть. Но тем не менее я должен был поговорить с вами как мужчина с мужчиной. Я должен был спросить вас, могу ли я стать вашим зятем.
Со своим отцом я очень близок. Возможно, Селестия вам рассказывала, что он мне не родной, но другого отца я никогда не знал, и он всегда был для меня достойным примером для подражания. Отец дал мне имя и вообще все, что я имею. Но он мало что понимает в той жизни, которую я вел в Атланте, хотя именно его труд и дал мне эту возможность. Рой-старший всю жизнь прожил в маленьких южных городах, так и не окончил старшую школу, но всю жизнь зарабатывал на хлеб и крышу над головой для своей семьи. Для меня нет человека достойней.
Тогда я пришел к вам потому, что мы с вами похожи. В Атланте мы оба чужаки, если вы понимаете, о чем я. Вы живете тут довольно давно, а я еще совсем зеленый, но начинали мы одинаково. Вы из нищеты выбились в люди, а я был тогда нищетой, которая выбивалась в люди. По крайней мере, так мне в тот момент казалось. Сложно сказать, что со мной будет дальше, учитывая мое нынешнее положение. Но в тот день, когда я просил у вас ее руки, я ждал вашего благословения, и вы были для меня не только отцом Селестии, но и старшим наставником. Сделав ей предложение, я захотел прыгнуть выше головы, и, наверное, я нуждался в вашей поддержке, но в результате выставил себя полным идиотом. Наверное, я действительно идиот, раз все-таки пишу вам это письмо.
Мистер Давенпорт, Селестия уже два месяца не приезжала ко мне в Луизиану на свидания. Я не могу сказать, что у нас были какие-то крупные ссоры или разногласия. Я ждал ее в сентябре, но ее не было. Она написала мне, объяснив, что у нее сломалась машина, и я ждал ее на следующих выходных. Но она так и не приехала, и наша переписка оборвалась. Мистер Давенпорт, поговорите с ней за меня. Я знаю, вы посоветуете мне написать ей самому. Я уже пытался, поверьте.
Когда вы дали мне от ворот поворот, вы сказали, что я, возможно, слишком плохо ее знаю, чтобы на ней жениться. Поэтому я сейчас обращаюсь к вам. Оказалось, я действительно знаю ее хуже, чем я думал. В то же время вы знали С. всю ее жизнь и, возможно, сумеете найти слова, чтобы убедить ее вернуться ко мне.
Пожалуйста, скажите ей, что я понимаю: брак с заключенным – это огромная жертва. А я не привык просить о чем-то. Я сам заработал все, что имел. Мне бы не хватило духу переступить порог вашего дома, если бы я был лодырем. Но в моем нынешнем положении я не могу заработать ее любовь. Я не могу заработать ваше доверие, чтобы убедить вас, ее отца, что я ее достоин. Раньше у меня была престижная работа и золотые запонки. А сейчас? Я могу предложить ей только себя самого. Но себя самого не наденешь на палец, самим собой не оплатишь счета, не заведешь детей. Но больше у меня ничего нет, и я верю, что это не так уж и мало.
Спасибо, сэр, что дочитали до конца. Надеюсь, вы не откажете мне в моей просьбе. И, пожалуйста, не рассказывайте о моем письме Селестии или вашей жене. Пусть это останется между нами, между двумя мужчинами.
Искренне ваш,
Рой О. Гамильтон-мл.
Франклин Делано Давенпорт
Каскад Роуд, 9548
Атланта, Джорджия, 30331
Дорогой Рой,
Благодарю тебя за письмо – я много о тебе думаю. Моя жена ведет «молитвенную борьбу» и регулярно просит Господа о тебе. Ты не забыт нами. Ни мной. Ни Глорией. Ни Селестией.
Сын (я осознанно обращаюсь к тебе именно так), мне кажется, ты неверно понял наш диалог в тот вечер, когда ты пришел просить у меня руки Селестии. Я не сказал тебе «нет», я всего-навсего объяснил, что не могу распоряжаться своей дочерью. Я вспоминаю этот разговор с улыбкой. Ты пришел, надувшись, как павлин, с бархатной коробочкой в кармане пиджака. Обомлев, я на мгновение подумал, что ты собираешься просить моей руки! (Шучу, конечно же.) Я рад был убедиться в серьезности твоих намерений, но мне казалось неправильным увидеть кольцо первым. Я видел, что ты ушел в расстроенных чувствах, и, честно говоря, это был хороший знак. В своем письме ты написал, что не привык кого-то просить, и это было очевидно уже тогда. Но это читалось не в золотых запонках (настоящих! Кто бы мог подумать), а в твоей походке. Ты не просил у меня ее руки (хотя я по-прежнему настаиваю, что она не мне принадлежит). Наоборот, ты пришел сказать мне, что женишься на ней – хотя она сама еще не согласилась. Я заподозрил, что ты задумал встать перед ней на колени и, размахивая кольцом, (наверняка с громадным камнем), объявить, что она выиграла в брачную лотерею. И я честно сказал тебе, что, если ты надеешься на подобные методы, ты просто плохо ее знаешь.
Расскажу тебе один анекдот из своей жизни. Я трижды делал предложение Глории, прежде чем она согласилась. Надо признать, что первая попытка мне удалась не слишком, так как тогда я был обременен обстоятельствами своего первого брака. Глория – женщина возвышенная, но ее дословный ответ был таким: «Ох ё… Нет». Второй отказ был мягче: «Нет, не сейчас». В третий раз я не вставал на колени – ни в прямом, ни в переносном смысле. Я достал скромное украшение и попросил ее разделить со мною жизнь. Я извинился за прошлые ошибки. Я весь был перед нею. Я не стал привлекать ее отца, не просил ее лучших друзей помочь мне все подстроить. Я взял ее руку и раскрыл ей свою душу. Ответом мне был кивок. Никто не орал, не улюлюкал, не прыгал, как сейчас показывают по телевизору. Не было вопросов на рекламном щите или в перерыве игры на стадионе «Роуз Боул»[27]. В брак вступают двое. И публика здесь ни к чему.
После всего вышесказанного, я поговорю с Селестией и выясню, что вызвало такой «перерыв» в ее поездках к тебе. Открою тебе правду, до сегодняшнего дня я ничего об этом не знал. Но, должен тебя предупредить, я не смогу поговорить с ней «за тебя». Я могу только поговорить с ней за себя, как ее отец.
Надеюсь, ты не подумаешь, что я отказываю тебе в твоей просьбе, я совершенно не это имею в виду. Ты – часть нашей семьи, и мы все о тебе высочайшего мнения.
Но должен сказать тебе, что я расскажу Селестии о твоем письме. Как ее отец, я не намерен устраивать против нее заговоры. Моя дочь – мое счастье и мой единственный кровный родственник. Но я скажу тебе одну вещь: я знаю, какую дочь мы воспитали. Моя жена оставалась мне верна даже тогда, когда я этого не заслуживал, и я уверен, что наша дочь будет не менее стойкой.
Пожалуйста, сын, пиши мне. Я всегда рад письмам от тебя.
Искренне твой,
Франклин Делано Давенпорт.
Cкрытая копия: С. Г. Давенпорт
Дорогая Селестия,
Когда ты получишь это письмо, мистер Д. уже настучит тебе на меня.
Надеюсь, ты не расстроилась, что я ему написал. Я доверял твоему отцу с того дня, как мистер Д. пригласил меня в ваш огромный дом (он мне до сих пор представляется плавучей базой) – мы с тобой тогда только присматривались друг к другу. Помню тот день как сейчас. Было очень холодно, но твой отец повел меня на открытую террасу. Я ужасно замерз, но не хотел выставить себя идиотом. Я уже собирался рассказать ему, что у меня серьезные намерения, но он вообще не стал о тебе говорить. Мы пришли, я сел на лавочку, и он тут же начал крутить косяк! С ума сойти. «Мне казалось, что я попал в «Скрытую камеру». А твой отец сказал: «Не прикидывайся, будто не куришь. Я все по глазам вижу», – и достал длинную каминную зажигалку. Она вспыхнула так, что едва не спалила мне брови. Я затянулся и почувствовал, что вот теперь меня приняли в семью.
Селестия, ты знаешь мое отношение к отцам. И пишу я именно поэтому. Сначала я снова хотел просить тебя приехать. Но, во-первых, я устал просить. Ты приедешь ко мне тогда, когда ты ко мне приедешь. Вот на что в своем письме намекал твой отец. Ты уже взрослая, и никто не может заставлять тебя делать то, что ты не хочешь (как будто я об этом не знал).
Я пишу тебе сейчас потому, что кое-что случилось и я совсем запутался. Я знаю: ты, выражаясь словами твоего отца, взяла «перерыв». Но то, что я недавно узнал, не дает мне покоя. Я должен рассказать об этом хоть кому-то, а такое я могу доверить только тебе, Джорджия.
Помнишь наш последний день, когда я отнес тебя к ручью и мы сидели, слушая музыку моста? Я еще тогда хотел рассказать тебе, что Рой-старший мне не родной отец. В ту минуту у меня сдали нервы, но рано или поздно я должен был решиться. Нечестно планировать детей, когда у тебя за спиной спрятан генетический кот в мешке, а твоя жена об этом не знает. Я хотел поступить правильно, хотя понимал, что должен был рассказать тебе об этом еще до свадьбы. Я пытался несколько раз, но так и не смог выдавить из себя эти слова. В результате мы из-за этого сильно поругались, что и привело к моим нынешним трудностям. Хоть я и извинился перед тобой за то, что не рассказал тебе обо всем раньше, только сейчас я понял, каково это – думать, что знаешь человека, и обнаружить, что на самом деле совсем его не знаешь.
Прости мне эту избитую фразу, но лучше сядь. И налей себе бокал вина, потому что сейчас у тебя глаза вылезут из орбит. Мой родной отец не только оказался в той же самой тюрьме, но он сидит со мной в одной камере, и это Уолтер, Гетто Йода.
Вот как я узнал. Ты уже знаешь, что такой образованный парень, как я, в тюрьме просто нарасхват. Я пишу письма, разбираюсь в документах, немного играю в тюремного юриста. «Немного» это немного, но у меня получается лучше, чем у большинства (применяю свое образование. Спасибо, Морхауз, Бенни Мейз[28] мной бы гордился). В общем, я выполнял одно поручение для Уолтера и наткнулся на анкету в его личном деле. И там наверху листа было напечатано его полное имя: Отаниель Уолтер Дженкинс. Сейчас такое имя носит только один человек в мире, но раньше их было два. До того, как Рой-старший дал мне свое имя, меня звали Отаниель Уолтер Дженкинс II. Наверное, мама оставила мне его второе имя ради памяти.
Когда я увидел анкету, я сразу понял, что это он. Помнишь, он мне сказал, что «кривоногим парням надо держаться вместе»? И посмотрел, как я отреагирую. Я и не обратил на это внимания, а ведь он тогда имел в виду наше кровное сходство. Знаешь, все называют его моим батей, но я списывал это на какой-то тюремный бред. Люди тут заводят семьи, а Уолтер и вправду заботился обо мне, как о родном сыне.
Сделаю отступление. Вот что мне рассказывала Оливия. Она выпустилась из старшей школы в Оклахоме и запрыгнула в междугородний автобус, направляясь в Новый Орлеан – в школе она ходила на курсы машинописи и решила устроиться секретаршей. Но в пути ей встретился мой биологический отец, и дорога завела ее в маленький городок под названием Новая Иберия. Ей не было семнадцати, а ему было за тридцать.
Он не был женат, но детей наплодил немало, и Оливия меня предупредила, что я должен быть настороже с девушками из Луизианы, Миссисипи или восточного Техаса (когда она перечисляла, я представлял, как мой отец осеменяет штат за штатом, словно Джонни Эпплсид[29]). Короче говоря, он сбежал и оставил ее с ребенком и без денег. Но Оливия не собиралась сдаваться. Она осталась в Новой Иберии и, когда уже была на сносях, отправилась на поиски своего мужчины. Она ходила по городу, выставив вперед круглый живот, до тех пор пока сердобольные старушки не поведали ей все, что знали (а знали они мало). Наконец, в лавке у мясника ей сказали, что он работает на бумажной фабрике в Ило (мама говорит, она должна была сразу заподозрить ложь, ведь они произнесли слово работает). Когда она приехала в Ило, Уолтера и след простыл. Но здесь ей повстречались три главных, как она говорит, вещи в жизни каждой женщины: Иисус, работа и муж.
