Татьяна Витальевна Соловьева
Что сказал Бенедикто. Часть 3-4

– Я понимаю, отец.

– Гейнц не сможет сам себя настроить на нужный лад, ему нужно видеть, что рядом работаешь ты. Ты сможешь себя заставить, а на него артистическая атмосфера влияет расслабляюще. Он может ощутить себя богемой, напрочь забросить медитацию, сбиться на безмозглое концертирование – техники ему хватит, а вот его сердца – нет. Его сердце не вынесет фальши и пустоты.

– Ты же поговоришь с ним?

– Да, только с моим отъездом будет еще немало желающих с ним поговорить и загнать его в концертную кабалу, он начнет раздавать себя, не восполняя, и если ты его не удержишь, он надорвет сердце.

– Возьми его с собой.

– Я все сказал, ты понимаешь, что мощь, которой как музыкант он обладает не соотносима на данный момент ни с чьей другой. Вас всего двое останется здесь, вот и примерь генеральские погоны, за меня остаешься ты, а не Гейнц.

– Это не обидит его?

– Он об этом и знать не обязан, но ты должен знать, что ты за все здесь отвечаешь.

– Хорошо, отец.

– Я свяжу его немного преподаванием в Школе музыки, он тоже вернется к своему вопросу, будет читать Историю музыки и писать Путь Музыки, который и он забрасывает время от времени. Всем есть чем заняться.

– Я понял, отец.

– Сядь и еще раз просмотри свои картинки, до последнего атома в себе – все прочувствуй и пойми, и ты сумеешь что-то сделать.

– Отец, может, потом хотя бы женщинам уехать?

– Они нас не оставят, Вебер, в такой ситуации глупо расщеплять себя. Они останутся без защиты, потеряют опору, которую мы им собой обещали. И для нас это полезно, чтобы мы стояли на смерть. Какое-то время ты так будешь любить свою семью, Рудольф, так тоже нужно уметь ее любить.

– Отец, я не думал, что счастье настолько лишает сил.

– Не сил, а памяти о том, что все может быть и не так. Если ты разомлел, отпустил канат, если ты в сладкой неге разжал руки, ты все отпустил. Ты держишь лавину, а ты позабыл о ней, ты готов улечься на сверкающей траве твоего счастья, предаться любви, но отпущенной лавиной тебя и раздавит, и не только тебя.

– Я понимаю, отец.

– Я рад бы видеть на ваших лицах только блаженство, но придется научиться его находить в стиснутых от боли зубах. Оно и там есть, поверь мне, и оно еще выше, еще сильнее, если ты устоишь и сохранишь то, что тебе дано.

– Да, отец.

– Я рад, Рудольф, что ты меня, в самом деле, понял. Постарайся, как Кох, больше молчать, не идти у эмоций на поводу, не делать глупостей, помни об ответственности. Твоя жизнь тебе не принадлежит, думай о тех, кто внизу, в долине, над которой ты держишь защиту.

Вебер молча кивнул, поднялся и сел назад – Аланд рукой вернул его в кресло.

– Посиди один, почувствуй в себе глубокий покой – как стержень. Научись видеть все, даже свои эмоции, со стороны, как другой человек. Опираться в себе можно только на этот отстраненный покой. Если он станет твоим дном, тебя ничто не собьет с пути, ты всегда сможешь в него уйти, привести себя в порядок и возвратиться к действию.

– Я и чувствую только покой, словно он меня заполнил изнутри…

– Запомни это состояние и почаще в него возвращайся, у тебя нет другой точки опоры. Тонущий не хватается за воду, он тянется к берегу, к ветке, что крепится на берегу. А тебе нужна внутренняя неподвижность, чтобы за нее удержаться. Ищи ее Вебер, без нее не удержишься.

Через несколько дней Аланд показал Веберу весь перечень концертов с примерной программой каждого выступления. Три-четыре концерта в месяц, разные города, но времени для внутренних упражнений оставалось много. Аланд пригласил Гейнца и предложил Гейнцу ознакомиться с его графиком выступлений – примерно в том же режиме. Гейнц удивленно пожал плечами.

– Еще два-три концерта в неделю – я бы понял… – сказал Гейнц

– Гейнц, я не хочу, чтобы ты занимался голым переигрыванием музыкальных текстов, еще раз обращаю твоё внимание на то, что медитация – главная дисциплина в Корпусе, концерт – это надводная часть айсберга, главное, чтобы тебя не переворачивало вверх ногами.

– Музыка и есть моя медитация.

– Отчасти так, потому я и оставил тебя играть, а не забираю с собой, как Карла.

– Ладно, если будет еще преподавание… Мне кажется, вы недооцениваете меня. Ленц хотел к вам заехать…

– Знаю, он звонил.

– Те концерты, что предлагает он, у вас не обозначены.

– Значит, их быть не должно.

– Он предлагает Париж, Вену, Лондон, Рим. Мне отказаться?

– Разумеется.

– Странно, господин генерал, это совсем другой размах.

– Я сказал тебе, что я об этом думаю.

Гейнц пожал плечами еще раз.

– Карлу обязательно ехать с вами? Он не хочет, мы бы с ним поиграли…

– С Карлом вы хорошо играете, но еще лучше веселитесь. Веселье пока придется приостановить.

– Я не вижу необходимости играть вполсилы, не играть с Карлом, и в том, что вы разделяете семьи. Я не понимаю сейчас того, что вы делаете, господин генерал.

– Я как раз не прошу тебя играть вполсилы и делаю все, чтобы этого не случилось. Насчет разделения семей ты тоже не прав. Есть связи куда более прочные, чем держать друг друга за руку, странно, что я должен это тебе объяснять. Где твоя любовь? Или ее не существует?

– Не надо об этом.

– Я тоже думаю, что не стоит.

Гейнц взял программы Вебера, пробежал их глазами.

– Вы уравняли меня с фенрихом? Вы забываете, что музыка – это мой вопрос, это все время в сутках на протяжении многих лет… Мне столько всего хотелось сыграть, от меня это не требует практически никакой подготовки… Это несправедливо, наконец. Я деградировал как музыкант, тогда зачем вы вообще меня выпускаете? Отправьте меня к Гаусгофферу, я пойду учить офицеров драться.

– Не беснуйся, Гейнц, у Вебера меньше времени, потому он играет больше. У тебя еще время есть, все, что захочешь, сыграть – сыграешь. От Ленца держись подальше.

– Я могу уехать к себе?

– Завтра с утра уедут женщины и Альберт, вечером уедем мы, и вы тоже покинете Корпус.

– Можно я буду присутствовать при вашем разговоре с Ленцем?

– Нет, с Вебером держитесь друг друга, а от Ленца подальше. У вас не так много концертов с ним.

– Не понимаю, господин генерал.

– Чтобы понял, ночью позанимаюсь с тобой Генделем, у тебя первым заявлен он.

– В Генделе-то у меня какие проблемы?

– Я тебе объясню, Гейнц, не переживай.

Гейнц ушел огорченный.

– Видишь, как его перетряхивает? – усмехнулся Аланд. – Ему захотелось славы.

– Он достоин славы.

– Она его убьет, во всяком случае, та слава, что ему уготовил Ленц. Он забыл концерт Мендельсона. Смотри за ним, Рудольф, за Гейнца тревожно. Его пошло чистить, он прожил столько лет почти безмятежно, но не огорчайся заранее, он быстро все сообразит, дураком он никогда не был. Относись ко всему спокойно и стой на своем, он быстро поменяет свое мнение. Я ничего категорически запрещать ему не буду, пусть набьет шишек. А тебя я проинструктирую, что делать в случае, если он не рассчитает сил. Этого не миновать – и вытаскивать его с того света придется тебе.

– Вы можете им так рисковать?

– Нет, я как раз забочусь о том, чтобы риск исключить, ты справишься. Абель отработал все болячки Гейнца до мелочей, сделать курс инъекций, инфузий – не составит для тебя труда. Миокардит от всего прочего ты отличишь, это единственное, что ему угрожает, когда он опустошает свое сердце. Перечисли мне признаки его болячки, пока мы идем в лабораторию. Я собрал все необходимые медикаменты. Вебер, пока не будет твоих, помни, что твоя главная задача – обрести внутренний покой, о котором мы говорили. Ты не должен позволять эмоциям рваться наружу иначе как в музыке. В музыке – пожалуйста, но тоже неплохо урезонивать себя, чтоб не транслировать на весь мир астральную грязь. Тебе доступен иной уровень музицирования, и помни, что твоя нестабильность делает нестабильным существование тех, кто связан с тобой, то есть твоей семьи. Если начнет болеть Альберт, то сломай себе голову, пока не поймешь, в чем ты неправ.

– Такое может быть?

– Может быть, а может не быть. Работай, взвешивай, думай, мудрей.

– Я смогу приезжать к семье?

– Работай, не отвлекаясь.

– Я не увижу, как сын будет расти…

– Ты все увидишь, если захочешь, учись видеть то, что от тебя удалено.

– Но Абеля я не вижу до сих пор.

– Потому что ему это не нужно. Он строит свою жизнь, и ты займись собой. Сейчас покончим с делами, побудь с семьей. Не бери в голову то, что будет завтра. Каким ты себя им сегодня отдашь, таким ты и останешься с ними на время вашей короткой разлуки. Итак, я тебя слушаю, что тебя должно насторожить в Гейнце, какие первые внешние признаки его болезни могут служить для тебя поводом к беспокойству, и какие меры ты должен будешь сразу принять?

Глава 64. Репетиция

Утром проститься с женщинами и Альбертом Гейнц вышел только после того, как его специально позвали, всем едва кивнул, побродил с Альбертом на руках, Альберт смотрел на Гейнца с непониманием, он не привык видеть Гейнца без улыбки, непроходимо молчащим, брал Гейнца за лицо, поворачивал к себе, смотрел и смотрел на него.

Гейнц простился и снова затворился у себя. Вебер подходил к его дверям, чтобы обсудить их отъезд, и не входил, слыша за дверью напряженное выслушивание Гейнцем каждого звука. Этот вид работы требовал от Гейнца какой-то особой концентрации, было ясно, что в чем-то Аланду во время их ночной игры с Гейнцем удалось его переубедить.

Уезжали Аланд, Карл, Кох – Гейнц опять вышел, как через силу. Пожал всем руки и убрался к себе, возобновив свое занятие. Вебер ждал его до полуночи, решил зайти, Гейнц воспринял вторжение Вебера без энтузиазма.

– Надо уезжать. Аланд просил, чтобы уже завтра тут никого не было.

– Завтра и уеду. Поезжай.

– Завтра наступило, Гейнц.

– Утром уеду.

– Ты поедешь к себе?

– Разумеется.

– Я надеюсь, ты на меня не рассердился?

– Нет. Просто работы много. Ты не понимаешь, фенрих, как он это играл. Я не понимаю, мне не поймать этот звук. Как он это делает?

– Он не сказал тебе как?

– Он сказал – ищи, сказал, что ты знаешь. А как ты можешь это знать? Ты скрипку в руках не держал.

– Он тебя дразнил, Гейнц.

– Но скажи мне – как, почему от его звука меня прошибает до дрожи. А я?.. Это все не то. Ты торопишься?

– Нет, я жду тебя, думал, ты поедешь ко мне.

– Поиграешь со мной? Я понятия не имею, как и откуда ты можешь это знать, но он не шутил. Я помню твой концерт для двадцати музыкальных идиотов, куда тебя там черти до февраля уносили, но ты тогда играл не так, как всегда. Где ты был, что он тогда сделал с тобой? Уже год прошел, но ты с тех пор прежним собой так и не стал. Понятно, что пока ты носился с пеленками, вроде бы сделался попроще, но это в тебе никуда не делось. Он мне сказал, чтобы я перед тобой носа не задирал, что про звук на данный момент ты знаешь куда больше, чем я.

– Гейнц, я никуда не уезжал, все это время я был в Корпусе в интенсивной медитации, тогда Аланд не хотел, чтобы кто-то об этом знал.

– Он меня как кастрировал сегодня, вообще голос пропал, не звучит. Понимаешь, ничего не звучит, пустота.

– Тебе кажется, Гейнц, я не раз приходил к дверям, слушал тебя – великолепный звук.

– Это лепет, Вебер, это не звук, сыграй со мной. Я попробую сыграть от начала до конца…

– Гейнц, может, тебе наоборот стоит прерваться, ты переиграл? У тебя даже глаза воспалились.

– Не знаю, с чего им воспаляться, в ноты я не смотрю, сонаты Генделя я переиграл пацаном. Тебе что, трудно?

– Нет, я с удовольствием поиграю с тобой, давай пока не будем разбегаться по сторонам, ты всегда сможешь послушать меня, я тебе подыграю, если нужно. Где ноты?

– На полке. Фенрих, что может дать смотрение в пустоту? Я должен искать звук.

– Ты должен его слышать, Гейнц.

– Я его слышу, я не слышу его при звукоизвлечении, он не тот, что звучит внутри, а мне послезавтра играть.

– Ты великолепно сыграешь, а то, что ты собой недоволен, так я никогда не видел, чтобы ты был удовлетворен своей игрой, это всегда так было.

– Я еще играю черт знает с кем. Почему не с тобой?

– Я не знаю, думаю, Аланд пытается ввести тебя в консерваторские круги, тебе там преподавать. Я слышал, что твой концертмейстер – молодой, талантливый парень. Вряд ли он сыграет плохо, учат же их там чему-нибудь.

– То, что я там слушал несколько раз, пока с Аландом болтался, – так этому и учиться не стоит. Завтра к одиннадцати я должен быть на репетиции, договорились сыграться хоть накануне, я просил раньше, мне сказал Ленц, что в этом нет необходимости. А как ее может не быть?

– Но это профессиональные музыканты, Гейнц, играть – их профессия.

– Как латать сапоги, понимаю.

Даже говоря с Вебером, Гейнц оставался где-то далеко, он слышал Вебера и не прекращал выслушивания внутри себя, Вебер хорошо знал этот полуотсутствующий взгляд Гейнца. Играл он, с точки зрения Вебера, удивительно. Вебер сам осторожничал над звуком, боясь нарушить гармонию Гейнца, сам поддался его парению над звуком. Вебер успокоенный опустил руки, доиграв сонату до конца. Гейнц бессильно сел в кресло.

– Полная чепуха.

– Нет, Гейнц, это было хорошо. Поедем домой. Тебе надо отдохнуть.

– Аланд, конечно, приказал тебя во всем слушаться.

– Перестань. Ты сам напросился на то, чтобы он наговорил тебе не то, что ты хочешь. Поехали, Гейнц.

Пока Вебер на скорую руку пытался приготовить ужин, Гейнц заснул прямо в кресле, вид его был усталым и недовольным даже во сне. Вебер тоже решил, что выспится, последние дни до сна как-то не доходило.

Проснулся он оттого, что Гейнц, уже умытый и бодрый, расталкивал его на разминку. Шесть утра.

– Поехали к озеру, фенрих, можно было вчера и не уезжать, никакого смысла не было в нашем перемещении.

– Почему никакого – мы выполнили приказ Аланда, какой еще тебе нужен смысл?

– Здравый, фенрих. У Аланда тоже бывают с этим проблемы, он стареет, как бы он там ни хорохорился. Он сдает в последнее время просто на глазах.

– Перестань, Гейнц. Но я вижу, что у тебя хорошее настроение. Я рад.

– У меня ужасное настроение, фенрих, я даже утоплю тебя в озере.

– Тогда я и умываться не буду.

– Это рационально.

К их удивлению, ворота Корпуса были открыты, за воротами были посторонние люди, рабочие грузили строительные материалы.

– Видишь, Гейнцек, как хорошо, что мы уехали, нас хоть камнями не завалили.

– Аланд что-то строить собрался?

– Он говорил, что будет что-то достраивать.

– Даже к турнику не подойдешь.

– Он сказал здесь не появляться, пойдем к озеру, разомнемся вдали от посторонних глаз.

– И как долго все это будет длиться?

– Женщины вернутся, и для нас это будет знак к возвращению в Корпус.

– Идем, я не могу этого видеть. Я вообще перемен не люблю.

– А сам их просишь. Зачем тебе дальние гастроли? Рим сюда не приедет, да и Лондон вряд ли, для меня так и Мюнхен – у черта на рогах. Какая разница, где играть.

– Никакой, а вот без турника – проблемы. Еще подтянуться можно, если ветку покрепче отыскать, но всерьез не размяться.

С утра Гейнц был куда веселее и отправился на репетицию в довольно приподнятом состоянии духа.

Он приехал к одиннадцати, как договаривались, минут через десять подошел Ленц, четверть часа спустя подошел долгожданный пианист. Гейнц уже был вне себя от возмущения, что опоздание столь велико, а маэстро явно не торопился. Невысокий, жидкие, даже с виду как пух, мягкие волосы, узкое, тонкое лицо с узким носом, глаза карие, но светлые, водянистые, и заранее надменная улыбка-усмешка на тонких губах.

– Доброе утро, это с вами я играю, господин офицер?

Мундир Гейнца был поводом для иронии, а извиняться за опоздание пианист не собирался. Ленц, чувствуя недоброе в пристальном взгляде Гейнца, повел их в свободный класс.

– Что играем? – продолжал беседу пианист.

– Завтра концерт, и вы не в курсе, что вы играете? – уточнил Гейнц.

– Мне все равно, – продолжая беспечно, весело улыбаться, пожал тот плечами.

– Гейнц, Клаус – профессионал, он сыграет все что угодно, – попытался сбить напряжение Гейнца Ленц.

– Сонаты Генделя, – ответил Гейнц Клаусу.

– Клавир принесли?

– Это не совсем клавир, Клаус, это написано для двух инструментов, оба инструмента важны.

– Это понятно.

Гейнц протянул ему ноты, тот зачем-то повертел их, полистал и опять спросил:

– Что играем?

– Генделя, – повторил подчеркнуто сдержанно Гейнц.

– Ясно, какие номера?

Гейнц назвал номера сонат, раскрыл скрипку, тронул рояль, поморщился на опущенный строй.

– Здесь будем играть?

– Нет, в зале.

– Там нельзя сыграться?

– Там занято.

– Господин Ленц, здесь рояль опущен почти на полтона.

– Так вы подстройтесь, – посоветовал Клаус.

– Для вас не принципиально – ля это или уже почти соль-диез?

– Играть приходится на любых инструментах. Вы готовы?

– Господин Ленц? Вы уверены, что вы хотите, чтобы я здесь играл?

– Гейнц, подстрой скрипку.

– Это скрипка Аланда. Я не могу заставлять инструмент играть фальшиво. Будем играть в другой тональности?

– Гейнц, брось аландовские фокусы. На это тут никто не обращает внимания. Подстрой скрипку.

– Под фальшивый рояль… Где зал, в котором мы будем играть?

– Первая дверь за лестницей на этом этаже.

Гейнц вышел и вернулся возмущенный еще больше.

– Зал пуст, и, как ни странно, рояль там прилично настроен. Идемте туда.

– Гейнц, там с одиннадцати тоже какая-то репетиция.

– Значит, у них одиннадцать так и не настало, хотя уже половина двенадцатого, или там уже все закончилось.

Гейнц пошел в зал, Ленц, переглядываясь с Венцелем, пошли за ним.

Венцель сел за рояль, подпер щеку ладонью, глядя на Гейнца почти с состраданием. Видя, что Гейнц готов, Венцель, наконец, открыл ноты, прищурился, вглядываясь в них, взял какие-то пробные звуки и опять посмотрел на Гейнца.

– Готовы? Я начал, – сообщил он.

Он начал и при этом что-то спросил у Ленца о какой-то ученице, Ленц отвечал ему. Игра сама по себе – разговор сам по себе. Гейнц так и не поднял скрипку на плечо.

– Вы пропустили свой такт, – напомнил Венцель. – Еще раз? Возьмите ноты, господин скрипач, раз забываете.

Разговор Ленца и Венцеля возобновился. Переиграв пару нот, неверно взятых, Венцель снова дошел до четвертого такта и посмотрел на Гейнца с недоумением.

– Вы вступаете… И…

У Гейнца темнело в глазах.

– Я знаю, где я вступаю, ты замолчать не можешь?

– Вам это мешает? Мы же просто сыгрываемся…

– Венцель, рот закрой, начни сначала и попади хоть раз по всем нотам.

– Я не понял, – улыбка Клауса Венцеля стала остро недоумевающей. – Что за тон? Ты не на плацу, солдафон, я пианист, а не ефрейтор, чтобы ты повышал на меня голос. Я понятия не имею, почему я вообще должен с тобой играть? Ты и скрипку в руках держать не умеешь, папочке-генералу захотелось тебя потешить?

– Я переломаю тебе все твои щупальца, Венцель, если ты еще хоть раз сыграешь мимо, – сказал Гейнц. – Тебе в ноты и на клавиатуру надо смотреть, не отрываясь, до расходящегося косоглазия, раз с листа играть не умеешь, а дома Бог часу не дал выучить.

Венцель оскорблено поднялся из-за рояля.

– Сядь, – приказал ему Гейнц. – Замри и слушай, господин Ленц, не отвлекайте этого косорукого недоумка, если не хотите, чтобы он вышел отсюда через окно. Тебе никогда не говорили, Венцель, что это вообще исполнялось на клавесине? И играть ты будешь завтра на клавесине. Господин Ленц, я свой привезы, думал. Что у вас есть. Тут и в помине нет того, что ты играешь, Венцель. Пиано и форте у тебя – перекличка и отражения, они отражаются друг в друге. Крещендо и диминуэндо – у тебя нет вообще. Ты всегда здесь и сейчас. Можешь звучать, можешь себе самому откликаться. Движение, динамика – у меня, ты земля и небо, а облако – это я.

– Он бредит? – ошалело оглянулся на Ленца Венцель.

– Господин Ленц, подержите, пожалуйста, мою скрипку.

Гейнц отдал скрипку, переместил Венцеля за шиворот на соседний табурет и сел к инструменту.

– Смотри, слушай и запоминай.

Венцель хотел встать, но Гейнц начал играть его партию, и он обреченно плюхнулся на табурет.

– Ты понимаешь, о чем я с тобой говорю? – уточнил Гейнц.

– Да, я понимаю…Я как-то не обращал внимания, – без прежнего гонора ответил Венцель. Он попытался заиграть еще раз и сам остановился.

– Нет, у вас как-то иначе все это звучит, я не понимаю, почему, – безнадежно оборонялся Венцель. – Может, мы еще раз начнем, господин скрипач?

– Меня зовут Гейнц Хорн.

– Как Гейнц Хорн? Это вы Гейнц Хорн? Вы друг господина Вебера?

– Я друг господина Вебера.

– Черт, как же я не подумал… Аланд… Ну конечно, стал бы он еще за кого-то просить. Он не сказал, с кем играть… Господин Ленц, но вы-то что, не могли мне об этом сказать? Вы же знали…

– Ты не спрашивал. Мог бы, конечно, в ноты взглянуть, Клаус. Дело не в сложности нотного текста, а в том, чтобы эту музыку осмыслить.

– Господин Хорн, ваш генерал попросил меня две недели назад, чтобы я сыграл на концерте с одним скрипачом Генделя, он мне заплатил, но я не думал, что играть надо с кем-то из звездных, думал, нужен концертмейстер, поиграть, знать не знал, что концерт с вами.

– Теперь можешь начинать думать, или хотя бы начни играть, думать будешь еще сутки – столько осталось до концерта.

– …Но я не могу с вами играть! – Венцель сыграл пару частей и сам встал из-за рояля. – Я не тяну – это все ваш чертов Аланд! Я верну ему его деньги!..

– Через два года вернется, отдашь. Клаус, сядь рядом, дай свои щупальца, не бойся, ломать не буду, где есть раскаянье – там есть надежда. Господин Ленц, для вас не будет обидно, если я попрошу вас положить мою скрипку в футляр и оставить нас на час?

– Нет, в зал уже пришли, зал занят, пойдемте, – ответил Ленц.

Венцель взял ноты и пошел к дверям, а Гейнц, сразу обратив внимание на скрипку в руках одного из входящих, сел в зале.

– Можно послушать? Наша репетиция, я так понял, закончилась…

– Кто вы такой? И что вы в военном мундире здесь делаете? – строго спросил у Гейнца пожилой человек – педагог или концертмейстер вошедшего скрипача.

– Я здесь завтра играю, играть я буду во фраке, можете не переживать.

– Кто это такой? – пожилой переадресовал вопрос Ленцу.

– Это Гейнц Хорн.

– Аландовский… Выйдите отсюда вон, – сказал он Гейнцу категорично.

– Как вам угодно, – Гейнц с полупоклоном поднялся и вышел.

– Венцель, можешь отдыхать, я Вебера попрошу, будем надеяться, что он не откажет. Клавесин можно привезти свой?

– С роялем было бы иначе, но все давно привыкли. Как хочешь, Гейнц, но ты зря, Клаус хорошо бы завтра сыграл, – возразил Ленц, очень огорченный.

– Не уверен, если, конечно, вы не научились колдовать, господин Ленц. Или, может быть, Клаус, ты как раз виртуозно играешь на клавесине?

– Нет, господин Хорн. Пробовал, но не моё, – тихо ответил Венцель, пряча глаза.

Гейнц поехал к Веберу.

– Фенрих, ты завтра играешь со мной, – сообщил он с порога.

– Почему? Пианист не понравился?

– Я тебе говорю, у Аланда не все дома. Знаешь, кто мне должен был аккомпанировать? Клаус Венцель, племянник Агнес, которого сам Аланд на дух не выносит.

– Стал бы он его просить, Гейнц, с тобой играть, если бы не выносил его на дух. Я не знал, что у него есть племянник.

– Не у него, у Агнес. Ни имени, ни чем занимается – мне дела не было.

– Так с чего ты взял, что это он?

– Не знаю, он что-то такое сказал, я все понял. Вебер, я все понял, я сам перед Аландом так выделывался – что мне Гендель, я его сто лет назад переиграл всего, пока Аланд мне пару сонат не сыграл. Вебер, сыграй завтра со мной. Клавесин возьмем свой, сегодня еще есть время поиграть.

– Гейнц, раз Аланд выбрал его, то не просто так.

– Да я уже понял, зачем он вчера мне все это устроил. Вебер, если бы Венцель мог сыграть, я бы тебя не просил, я вообще тебя никогда ни о чем не просил. Тебе трудно?

– Это как-то нехорошо, Гейнц. Не заводись. Ленц разрешит?

– Уже разрешил.

– У меня своих программ навалом. Я сыграю с тобой, только чтоб это не стало правилом.

– У тебя концерт через неделю, я тебя натаскаю, если ты думаешь, что ты не успеешь. Не хочешь – не надо, но с Венцелем я играть не пойду.

– Давай завтра решим, кто пойдет на сцену, лучше б ты Венцеля сюда приволок и все ему растолковал, он у тебя не один раз заявлен в программах. Аланд не мог тебе поставить пианистом полного дурака, Гейнц.

– Ничего до завтра там измениться не может, не говорю о том, что о клавесине этот блаженный отрок вообще не имеет понятия.

– Гейнц, давай поиграем до ночи, я договорился, что на ночь я занимаю орган.

– Завтра можешь поехать, не мешай все в кучу, а то, что будет в твоей голове?

– Ничего, я пока на орган не буду настраиваться, просто съезжу, позанимаюсь.

– Делай, что хочешь, будешь готов – зови меня. Я вижу, что ты на меня рассердился, но знал бы ты, как рассердился я. Мало того, что он понятия не имел, что играет, он с листа играет кое-как. Да они еще с Ленцем и болтали во время игры. Я такого не видел.

– Я не рассердился, Гейнц, но я же не буду на всех концертах с Венцелем играть вместо него.

– Почему? Может, Аланд для того его и поставил, чтобы ты побольше поиграл, уж Аланд знал, что я с Венцелем никогда играть не буду.

– Гейнц, ты ноты там оставил?

– Венцель забрал с перепугу.

– Не надо, я помню. Может, и здесь найдем, Генделя видел.

– Вебер, почему тебя так огорчает моя просьба?

– Не знаю. Что-то не так. Работы много.

– Я кофе выпью, у меня уже под коленями холод, двое суток, если не больше – одни только великие дела. Я быстро, Вебер, меня тошнит от всего, что я там увидел.

– Поешь нормально, тебе надо отдохнуть от всего этого, позови меня сам. Ты словно принес на себе какую-то дрянь оттуда.

– С головы до ног ею обвешан, Вебер, я тебе о том и говорю. Какой-то фраер профессорского вида даже к форме придрался и выгнал меня вон из зала. Оказывается, офицер – это стыдно, это плебейство, даже своего заморыша-скрипача мне послушать не дал. Сообразил, что я «аландовский», это у них ругательство, Вебер, так что просто не будет.

– Нас хорошо принимали.

– Потому что Аланд в зале сидел. Посмотрел бы я на того из них, кто при нем бы о нем дурно отозвался.

– Ты о нем тоже, Гейнц, как-то без пиетета, сам мне раньше не позволял о нем отзываться в сниженных тонах, и мне странно сейчас бывает слышать, когда ты о нем черт знает что говоришь.

– Я не понимаю, что он затеял, к чему этот общий разъезд? Зачем он Карла потащил на аркане, куда он Абеля услал? Ему пришло в голову все разрушить – зачем?

– Я ему доверяю, и не хочу обсуждать его действия.

– Тебе приятно, что твой сын и жена от тебя уехали?

– Так нужно.

– Кому нужно? Я бы с Карлом играл – и не обременял тебя.

– Карл в Генделя не влезет, он туда не поместится.

– Много ты понимаешь! Карл стал очень глубоким музыкантом, мне с ним лучше, чем с кем-либо, играется. Это для тебя он остался шумным клоуном, а он совсем другой, он за последние годы сильно переменился, я по игре его это чувствую. Мне с вами со всеми стало сложно общаться, вы – то ли мудрые, то ли мутные, все время чувствуешь, что вы что-то недоговариваете. Что Абель, что Кох, что ты. Говорить-то можно было только с Карлом, ну, еще твоя Анечка, еще сестренка – если, конечно, Коха нет рядом. Кох для нее всё затмил, что она в нем нашла? Абель был лучше, повеселиться умел, а Кох – единица ходячая. Я все жду, когда сестренка следом за ним начнет самолетики рисовать и из бумажек сворачивать.

– Ты несправедлив к нему, Гейнц. Интересно, ты с Кохом давно играл?

– Не помню. Он все сам по себе или с Аландом за закрытыми дверями.

– А я с ним играл, вернется – сыграй с ним, и ты поймешь, как ты на его счет ошибаешься. Карла я тоже всегда любил и люблю. Если ты говоришь, что он стал созерцателен в музыке, то тем более Аланд прав, ему пора заниматься всерьез медитацией. Он всегда ею пренебрегал.

– Это не его и не мое. Я понимаю медитацию как способ расслабиться, если она заменяет мне сон, или сосредоточиться и очиститься от всего лишнего, если мне нужно настроиться на сложную работу, и все. Только в игре я ухожу в непередаваемое словами чувство парения, расширения – я даже не знаю, как это назвать. Это высшее состояние, Вебер. Это то, ради чего и чем я живу, Тибет мне для этого не нужен, Аланд хоть это понял.

– Аланд тебя не может не понимать, когда он о тебе говорит, у меня щемит сердце, он так любит тебя, Гейнц. Аланд просил тебя перед отъездом уделять медитации побольше времени, он помог бы тебе даже оттуда.

– Настаивал. Даже запугивал, что без нее все пойдет в тартарары, и я не потяну.

– Гейнц, Аланд зря не скажет, не будешь так вспыхивать и заводиться с пол-оборота, и на меня перестанешь сердиться.

Вебера Гейнц позвал вечером, сыгрались, и он затворился в комнате. Когда Вебер уходил, Гейнц играл. Вебер постучал к нему, чтоб проститься, Гейнц кивнул и отвернулся опять, но так и не отвлекся.

Вебер улыбнулся. Гейнц вернулся в рабочее состояние, и самому Веберу следовало поработать. Концертная программа Вебера начиналась серией органных концертов. В Школу Музыки Вебер не очень стремился, а в храм, где Аланд договорился на счет его ночных занятий, его пропустили без всяких вопросов, вручили ключ и сказали, что он может оставить его у себя, не передавая, разумеется, никому другому, Аланду и тому, за кого Аланд поручился, верили.

Игра в храме для Вебера так и осталась игрой то ли с Абелем, то ли для Абеля. Абеля он не видел, позывные ему не слал, раз Аланд просил его не тревожить, но стоило разыграться в полную силу, он не мог избавиться от чувства, что Абель видит, слышит его и улыбается ему так, как он один мог улыбнуться на свете. Ночь таяла, вдохновение не исчезало, сердце расширялось необъяснимым блаженством, словно ворота распахивались перед внутренним взором, обрывался бесконечный тоннель – и вспыхивало солнце.

Вебер утомленно поднялся уже под утро, взглянул на часы, нужно ехать домой. Хотелось сохранить в душе тишину и покой, что установились в ней. От мелькания дорогих лиц в сознании, он чувствовал себя невыносимо богатым, обладателем всех возможных блаженств и сокровищ, и это было трудно вынести.

Он благодарно окинул взглядом посветлевший в рассветных лучах храм, вышел, закрыл за собой двери храма, долго стоял, запрокинув лицо к небу и слушая в себе ощущение счастья.

«Сам себе не завидуешь, Вебер?» – ему припомнился голос Аланда. Он улыбнулся, пошел к машине, они с Гейнцем прекрасно успеют на разминку, и утро начнется так, как должно оно в Корпусе начинаться.

Гейнц встретил его у дверей.

– Не думал, что ты на всю ночь. Я поиграл часов до трех, и такая оторопь нашла. Это ужасно, фенрих, вообще никого. Хорошо Аланд хоть тебя оставил. Ты каждую ночь будешь уезжать? Поспишь?

– Нет, я думал, мы сейчас на озеро, разминку никто не отменял.

– Ты мне не сказал, куда ты поехал, я бы лучше тебя съездил послушать, я думал, что с ума сойду. В Корпусе в какое время не выйди из затвора, на кого-нибудь да наткнешься. А тут… пустота, Вебер.