Татьяна Витальевна Соловьева
Что сказал Бенедикто. Часть 1

– Хорошо.

Глава 6. Гейнц Хорн

В 1889 году в Берлине Аланд появился ненадолго. Он отправился к иностранному советнику Хорну забрать свои документы, поскольку тот попросил подъехать к нему домой, ибо ему нездоровилось, он немного простыл.

Аланд приехал, увидел его жену: яркая, волевая красавица, вот она в отличие от советника Хорна действительно, больна, но болезни не признает. Аланду понравилось, как гордо она прошла мимо него, не удостоив не то что приветствия, а и самого мимолетного взгляда. Понятно, досаждает мужу своим несоблюдением этикета, когда тот при исполнении обязанностей, с другими обязанностями у него тоже проблемы, для нее он явно староват. Лет немного, но полный старик. Ему бы сидеть и помалкивать при такой женщине, а он на нее еще разгневанным павлином посматривает. Странно, что она вообще пускает его в свою постель, она хочет ребенка, понятно. Ей тошно жить, думает, что с ребенком ей будет лучше, обычная женская иллюзия.

Прошла мимо, но Аланд довольно бесцеремонно смотрит ей вслед, не обернулась, скрылась за высокой дверью.

– Пройдемте ко мне в кабинет, господин Аланд, – покашливая, отрабатывая свою мнимую простуду, говорит Аланду Хорн.

Аланд идет за ним следом, разглядывает его, это не так интересно. Склонность к апоплексии, желчный, истеричный, за «хорошими манерами» прячет вечное недовольство жизнью, очень завистлив, тщеславен, никаких дарований; в детстве забит зубрежкой – во что бы то ни стало старался быть первым учеником, что при такой небогатой природе было, конечно, непросто. Поэтому волю развил, дома деспотичен, на службе гадит исподтишка, интригует и сплетничает. Дома мучает жену. Ревностью? Отвратительный тип, я на месте этой красавицы никогда бы не решился родить ребенка от такого урода. Внешне он, конечно, напоминает мужчину, но передается не только внешность. «У меня бы рука не поднялась приласкать это ничтожество, будь я женщиной», – думал Аланд, едва сдерживая насмешку.

«А вот она – очень даже ничего, особенно любопытно, пройдет ли она мимо меня, также не здороваясь, завтра? Нужно немного задержаться. Нужно, чтобы мне предложили посидеть в гостиной, и его жена поговорила со мной минут пять в отсутствие павлина, разумеется».

Советник Хорн, все покряхтывая и поперхивая, как тяжелую ношу, несет папку с документами.

– Думаю, все в порядке, – говорит он, намекая на то, что можно не проверять и поскорее убраться.

«А у меня другие планы».

– Не возражаете, если я все-таки взгляну?

Против этого ни один государственный клерк возразить не посмеет, потому что бумажки есть бумажки, это святое, их нужно проверять, иметь, хранить, то есть уважать.

– Конечно, можете присесть.

Аланд сел в кресло, он умел обозначить свое место в пространстве. Советник сам опускается на угол стула, словно не он тут хозяин. «Вот и повиси на своем геморрое».

– Хорошо, что взглянул, – сообщил Аланд, изображая великодушие и снисхождение. – Это не вы заполняли?

– Нет, я такими вещами не занимаюсь, господин Аланд, это делопроизводители. Что-то не так?

– Ну, если с вашей точки зрения мне вчера исполнилось 89 лет, то, конечно, придраться не к чему. На границе мне придется клеить фальшивую седую бороду, чтобы соответствовать этим документам.

– Быть не может! – советник Хорн с ужасом смотрит в документы.

Там, конечно, этого не написано, но он увидит именно это.

– Убедились?

– Какая досадная оплошность… Господин Аланд, вы не могли бы прийти завтра? Мне очень неловко…

– Я просмотрю и остальное, чтоб завтра еще чего-нибудь нового не узнать о себе.

– Конечно… Может быть, чаю?

– Лучше кофе. Ваша жена играет на фортепиано? Хорошая пианистка.

– Да, если вам мешает, я попрошу ее прерваться.

– Не надо, я люблю музыку, особенно в хорошем исполнении.

– Тогда, может, пройдете в гостиную, пока приготовят кофе?

– Охотно.

– Я все улажу, господин Аланд. Я провожу вас и, пока вы пьете кофе, все улажу. Или скажу вам, когда вам зайти… Такая нелепость! Такая досада!..

– Печатаете документы прямо дома?

Это шутка. Хорн улыбается – как поймал подачу, только что рапорт не составил, что шутка понята.

– Не провожайте, я слышу, откуда доносится музыка, и постараюсь не отвлечь вашу супругу, посижу, послушаю.

Аланд бесшумно приоткрыл дверь, вошел, остался стоять спиной к дверям, смотрит на ее сильные руки, на ее сильное чувство в игре. Да она просто хороша. «Ну, теперь-то ты обернешься, дорогая?»

Не оборачивается. Просто опустила с клавиатуры руки и, спиной сидя к дверям, говорит голосом чуть низковатым, но очень приятным для слуха:

– Кто вас научил входить без стука?

– Я бы постучал, когда вы закончили играть.

– Я закончила.

– Жаль, я так хотел послушать. Но тук-тук! Вы позволите мне войти?

– После того, как вы уже вошли, это трудно, разве что вытолкать вас сначала.

– Мне это было бы особенно приятно.

– Что вы хотите?

– Если честно, я хочу составить вам компанию, раз уж вы решили прогуляться. Я дождусь вас внизу, вы ведь не будете из-за меня переменять ваших намерений?

– Вы знаете, что я решила прогуляться?

– Как видите. Вы хотите прогуляться в экипаже или пешком?

– Пешком и, конечно, без вас, вы слишком навязчивы.

– Посмотрите мне в глаза, и ваша голова болеть перестанет. Вы напрасно так распереживались из-за ссоры с господином советником, или нет, ссора тут не причем, к ссорам вы привыкли. Мой Бог, да вас нужно поздравить, а вы огорчены?

Она очень внимательно смотрела Аланду в глаза.

– Да, я огорчена.

– У вас будет прекрасная дочка, похожая только на вас. Какая досада, что я опоздал.

– Послушайте, кто вы? – в ее голосе зазвенели слёзы, у Аланда защемило сердце. – Уйдите, я вас прошу! Мне не до ваших шуток!

– Я понимаю, – он ответил ей так, что она не захотела повышать на него голос, повернулась и отошла к окну. – И все-таки, я вас подожду.

Аланд забрал документы, вышел из квартиры, советник Хорн, позабыв о своей простуде и общей слабости, проворно выскочил следом.

– Господин Аланд! Куда же вы? Подождите, мы все уладим!

– Я найду, где мне исправить ваши недочеты, – ответил Аланд. – Все в порядке.

«Отправить тебя из советников в делопроизводители», – рассуждал мысленно Аланд.

Он прождал ее полчаса. Она все-таки вышла и, как ни странно, ответила на его улыбку.

– Вы сказали ему, когда вернетесь? – спросил Аланд, предлагая ей руку, она взяла его под руку.

– Нет, я оставила записку, что ушла к сестре.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что вы проведете со мной вечер, может быть, вашему мужу не покажется странным, если вы загоститесь у вашей сестры до завтра.

– Это какой-то пошлый намек?

– Не пошлый, слово благородного человека, что я к вам не прикоснусь, если вы мне этого не позволите, но что нам с вами будет вдвоем хорошо, я вам обещаю.

– Вы благородный человек?

– Вы в этом убедитесь.

– Так куда мы пойдем?

– Вариант первый – мой номер в гостинице, оговариваю сразу, у меня в номере великолепный рояль. Отличный ужин гарантирую, вино – разве что самое легкое, белое, которое вам не повредит. Вариант второй – мы гуляем, заходим в ресторан, я угощаю вас ужином, и мы все равно пойдем ко мне в номер…

–То есть вы хотите сказать, что как ни крути…

– Да, пани, думаю, вы не пожалеете. К тому же, я обрек сегодня вашего советника на беспокойство, он будет зол и будет терроризировать вас. Может, вас от него избавить? Лучше после рождения дочки, чтоб он в нее, как бес, не вселился.

Она улыбалась.

– С вами весело.

– Я пока боюсь перед вами выставляться напоказ, вдруг вы снова решите, что я навязчив.

– Я не люблю рестораны.

– Я тоже. Значит, решено, идем ко мне в номер. Обещайте, что сына вы родите все-таки от меня, я сумею вас избавить от неприятных вам домогательств вашего мужа.

– Это просто наглость, мы ведь даже не познакомились.

– Непростительная оплошность с моей стороны, пани Луиза, забыл представиться – генерал Аланд.

– Мне так и обращаться к вам, господин генерал? – она, наконец, рассмеялась.

– Можно просто Аланд, или Аландо – как вам нравится.

– Итальянец?

– У нас с вами, пани Луиза, были бы отличные дети. То ли я опоздал, то ли вы поторопились, не понимаю, я вам помогу.

– Интересно, как? – она отворачивалась и не могла сдержать смех.

– Я маг и чародей, всю порчу, что ваш муж на вас навел, я отведу, и у вас родится ваша, и только ваша прелестная дочка. Вы научите ее играть на рояле и будете вместе дожидаться, когда я вернусь, чтобы у вас родился еще и чудесный сын, но сын на меня все-таки будет немного похож.

Он говорил глубоким тихим голосом, говорил всерьез. Ей нравилось смотреть на него, слушать его, и идти, чувствуя его надежную руку, его ритмичный и легкий шаг. Он наклонился к ее волосам и прошептал ей на ухо:

– Мы все исправим, ну, почти всё.

Луиза с удивлением осматривала его номер с роскошным роялем посреди уютной гостиной. Вторая комната была спальней – её Аланд мимоходом прикрыл, переговорил с портье, вполголоса и почти в коридоре, так, что она не могла разобрать его слов. Вернулся, обвёл рукой комнату.

– Ищите себе место, пани Луиза, где вам понравится. Можете обойти номер, чтобы вы чувствовали себя, как дома, трогать и брать можно все. Даже меня.

В номер постучали, горничная несла закуски, сладости, фрукты. Аланд достал бутылку вина, хрустальные фужеры, красиво расставил все на передвижном столе.

– Так где мы с вами сядем? Вы еще не определились?

Он снова вышел на легкий стук и вернулся с огромным букетом высоких алых роз.

– Я угадал? Это ваши любимые цветы?

– Аланд… – растерянно проговорила Луиза. – Но как?

– На свете не так много вещей, которые действительно невозможны.

Он подошел к ней очень близко и подарил ей не то что букет, а себя с букетом, только цветы и разделяли их.

– Я понимаю, пани Луиза, вы очень расстроены, что забеременели от этого идиота, я бы тоже расстроился, если бы забеременел от него.

– Не смеши меня, Аланд. Я так и вижу тебя забеременевшим от моего мужа.

– Вам-то что, я и сам себя вижу от него забеременевшим. Это ужасно, Луиза, как ты могла на такое польститься!.. Сколько лет тебе было, когда ты вышла за него? 23? – он сам отвечал на свои вопросы, быстрее, чем она успевала на них отвечать. – Я не вижу за тобой таких уж ужасных долгов перед ним, тем более непонятно. Ты красивая, образованная, молодая, ты пианистка, каких мало, и этот трухлявый пень? Ханжа, лицемер, плешивый дурак, как такое возможно?

– Ему всего 35, Аланд, с чего ты взял, что он трухлявый пень?

– По фальшивому паспорту и мне 35, и что?

– Но у него настоящий. Так ведь паспорт у тебя испорчен, там стоит неверная дата рождения.

– Твой муж делает фальшивые паспорта и еще тебе об этом рассказывает?

– Нет, но ты же у него забирал свой паспорт, и муж сказал, что тебе по ошибке поставили год рождения 1800.

– В самом деле, ошиблись. Мне давно уже исполнилось 300 лет, только кто об этом догадается? И твой 35-летний супруг против меня выстарившийся ипохондрик с досрочным геморроем, гипертонией, разливами желчи, вечными жалобами на дурное самочувствие и усталость. Я не преувеличиваю? И где же ему 35, если у меня и в 300 ничего подобного не бывало?

Она опять засмеялась.

– Ты мне не дашь и сорока, ведь так? В паспорте у меня написано все, как должно быть написано. На, посмотри.

– Но почему он сказал…

– Он так увидел.

– Почему?

– Почему, – передразнил ее Аланд, но смешно и не обидно. – На, еще раз смотри, что ты видишь?

– 1800. Как так?

– А теперь?

– 1854.

– А теперь?

– Снова 1800… Как ты меня дурачишь, Аланд?

– Это пустяки, Луиза, примитивный, поверхностный гипноз. Люди обычно видят то, что я хочу, чтоб они увидели. Но тебя я не хочу морочить, ты мне интересна в том виде, в каком ты есть. Не бойся, я тебя не загипнотизировал.

– Ты злой колдун?

– Нет, я всего лишь твой потенциальный любовник, думаю, что так. Пока я налью нам вина, и ты можешь покаяться, как ты с ним познакомилась и как тебе пришло в голову с ним остаться? Я, конечно, представляю, но можешь облегчить душу.

Луиза с удовольствием с ногами забралась в кресло, он укрыл ее пледом, подвинул ей вазу с виноградом, чувствуя, что ей хочется именно винограда, подал ей фужер, переставил вазу с цветами и подвинул поближе свое кресло. Смотрел он с напускной строгостью.

– Слушаю, кайся.

– Я играла на приеме, – она отхлебнула вина, одобрительно шевельнула бровью. – Они подошли, все такие во фраках, с цветами. Он принес шампанское…

Аланд поморщился.

– Луиза, и ты повелась на это? Это был первый мужчина, оказавший тебе знак внимания? Хочешь, я тоже надену фрак? Я буду смотреться в нем импозантнее, чем твой облетевший до срока павлин. Господи, разве можно так карать человеческую неопытность!.. Я не понимаю тебя… Хорошо, Луиза, я надену фрак, чтоб ты поняла, фрак есть у многих мужчин. Мужчины встречаются даже реже, чем фраки.

– Аланд, не смеши меня.

– Ты права, во фраке я буду смешон, как твой облезлый павлин. Куда лучше я буду смотреться без фрака.

– Дай мне поесть, Аланд, ты даже не сказал тоста.

– Какой тост, дорогая? Ты пила с ним шампанское, быстро захмелела и, наверное, хохотала, когда он своей поганой рукой полез к тебе в вырез платья. Я правильно излагаю?

– Аланд, перестань.

– Поить тебя шампанским я никогда не буду. Я угощаю тебя тонким, легким вином, оно лечит, правда, не от беременности.

– Аланд, ты злой. Я буду звать тебя злым колдуном.

– Я просто знаю больше, чем хочу, это не так приятно, как кажется. Не знай я, что ты беременна, ты и сама дня два как догадалась, я бы поступил с тобой куда проще, я был бы свободнее. Розы бы подарил, напоил бы непременно шампанским – и вперёд.

– Ты злой, Аланд!

– Если бы я был злой… Мне вообще людей жалко, а женщин особенно. Они рождаются, обремененные любовью, но кому она нужна в этом мире? Мужчине проще, надоело все, пошел – застрелился, женщины себе и это не могут позволить. Они отвечают за детей, за своих мужчин. Мне нельзя иметь дочерей, я разбалую их до невозможности, к мальчишкам у меня такой жалости нет, я их изнутри, стервецов, знаю, с них я легко спущу и семь, и семьдесят семь шкур. Лучше б ты поздоровалась со мной сегодня.

– Причем тут поздоровалась?

– Меня задело то, что ты так гордо мимо меня прошла, я и решил, что я буду не я, если сегодня же не уложу тебя с собою в постель.

– И до сих пор не уложил, какой ужас! – она все смеялась.

– В другой раз, я уже говорил тебе, что я благородный человек. Не хохочи, будет истерика. Луиза, я огорчился из-за твоей истории.

– Ты даже меня не обнимешь?

– Обниму, я буду тебя сегодня жалеть, просто жалеть, потому что ты глупая девочка. Я хочу тебя обнимать, хочу зацеловать твои уставшие плакать тайком глаза. Мы будем с тобой утешать друг друга, потом я приеду к тебе, и тогда мы отдадимся любви. Твой дурак тебя не отпустит и убить его невозможно. Пока дети не родились, он должен болтаться здесь, чтоб тебе не выносить его у себя под сердцем. Такой, если у тебя родится, выпьет все светлое из тебя, потому что свету хватает себя самого, а темнота питается светом другого, но отказаться от этого монстра ты не сможешь, если это будет твой сын или твоя дочь. Не смейся, я прошу тебя, это больной, нехороший смех, иди, я успокою твое изболевшееся сердце, пусть тебе хоть сегодня будет спокойно.

– Аланд, почему ты такой смешной?

Утром, провожая её, Аланд еще раз напомнил ей, что приедет к ней за сыном, она смеялась и грустила, уверенная в том, что уедет он навсегда, он уже казался ей промелькнувшим сном. Розы она отпустила плыть по реке, медленно, по одной. Он стоял рядом и смотрел, как она это делает. У дома он довольно бессовестно, долго ее целовал и, уже уходя, сказал:

– Ты напрасно думаешь, что я не вернусь, наш разговор о любви не закончен. Твое полное имя Анна-Мария-Луиза, девочку назови Анна-Мария. Можешь считать, что ее отец я, это будет лучше даже для девочки, она хотя бы не будет ненавидеть всех мужчин. Не сердись, если я задержусь. Я не устроил свои дела, их много, и все они связаны с большими разъездами. Поживи, просто радуясь жизни. Муж от тебя не откажется – ему нужно соблюсти приличия, но и докучать тебе по ночам он не будет. Тебе вполне хватает тебя самой, и дочка тебя развлечет. Я приеду, нам было хорошо с тобой.

Через пять лет он вновь появился на пороге дома советника Хорна. Тот уже год как жил за границей и вернуться должен был нескоро. Аланда встретила милая четырехлетняя девочка, которую сопровождала чопорная гувернантка. Луизы дома не было. Аланд присел перед девочкой, разглядывая её – вылитая мать, и не только лицом, такая же решительная, смелая, ни тени кокетства или жеманства. Глаза внимательные, умные глаза, тоже разглядывает Аланда. Он уже сообщил, что приехал к пани Луизе, их с господином советником старый знакомый, вернулся в Берлин, очень долго здесь не был. Это пришлось сообщить гувернантке, чтобы посидеть, подождать Луизу. Девочке он принес красивую фарфоровую куклу – что еще принести девочке? Хоть она и не его дочь, но что-то связывало его с этим существом. Аланду она нравилась, и он думал, что зря отказал себе в удовольствии иметь дочерей. Они трогательны, в привязанности к мальчишкам, наверное, нет такой щемящей нежности, какую он испытывал, глядя в глаза этой маленькой Луизы, и во что потом развернется этот пока осторожный, не совсем доверчивый взгляд?

Он протянул ей куклу. Анна-Мария (так ее и звали), отпустила Аланду учтивейший книксен, взяла куклу и сказала Аланду с хорошо узнаваемой интонацией:

– Пойдем со мной, я тебе что-то покажу.

Гувернантка закатила глаза от ужаса, Аланд остановил ее зарождающуюся сентенцию беспрекословным жестом, и, пряча на дне глаз улыбку, послушно последовал за Анной-Марией. Она привела его в свою комнату и указала на полки сидящих рядами кукол.

Аланд рассмеялся.

– Вот именно, – сказала девочка. – Это хорошо, что тебе самому смешно. К ним я присоединю и твое убожество.

– Прости меня, милая девочка, ты можешь не утяжелять свое жизненное пространство моим убожеством, хоть в окно ее выброси.

– Это музей взрослой глупости, господин Аланд. Когда ты смотришь на эти полки, можно сосчитать, сколько взрослых дураков в наш дом заходило, – серьезно объясняла Анна-Мария.

Аланд был в восторге от её комментария – какая девчонка!

– Но если вы действительно не обидитесь, то я подарю вашу куклу Катарине, моей гувернантке.

– Она любит играть в куклы? – серьезно спросил Аланд.

– Разумеется, нет, но ее дочка обожает этих фарфоровых чудовищ.

– А ты что любишь?

– Я люблю играть на фортепиано, люблю гулять, читаю книжки, но вообще-то я давно прошу маму вместо всех этих пучеглазых уродцев подарить мне нормального живого братика, я бы научила его играть на фортепиано, а когда бы он подрос, и мы бы с ним, как Ниннерль с Вольфгангом, путешествовали по миру и давали концерты.

Аланд так и сел, эта умница еще и его полный союзник.

– Мне кажется это разумным, – серьёзно ответил ей Аланд.

– Вы скажете это моей маме?

– Конечно, моя радость.

– Ну, хоть один умный человек к нам случайно зашел.

Аланд еле сдерживал себя, так бы и обнял это фантастическое существо. Идиоту Хорну можно позавидовать, у него в доме две такие женщины, а он где-то ездит, перед кем-то изображает умного человека, был бы умный – не отошел бы от такой красоты.

– Я попробую твою маму уговорить поступить так, как ты хочешь. Мне твои мысли очень близки и понятны. Настоящий, живой брат, конечно, лучше, чем эти куклы. Хочешь, мы с тобой их всех подарим твоей гувернантке, а полки заставим хорошими книгами. Ты их прочитаешь сама, а потом будешь читать их твоему брату.

– Ты уверен, что мама не заругает тебя, если мы так поступим?

– Я уверен, что твоя мама умная женщина, она нас поймет. Мама надолго ушла?

– Она вернется только вечером.

– До ее возвращения мы управимся.

Через девять месяцев родился Гейнц. Ещё через полтора года возвратился советник, и, конечно, удивился появлению нового члена семьи. Анна-Мария спокойно объяснила отцу, что братика принесли по ее просьбе, что Гейнц очень хороший мальчик, он в своей детской кроватке уже распевает Баха, и очень чисто, и что, конечно, это родился новый Моцарт и надо радоваться, что он родился именно у них. Господин Аланд – единственный умный человек, он помог ей уговорить маму решиться на это, без него просто ничего у нее не получалось, мама упрямилась и отказывалась от такого счастья.

Советник не спешил радоваться. Попадать в дом Аланду стало сложнее, советник ненавидел его всей душой и, мягко говоря, недолюбливал в его отсутствие приобретенного будущего Моцарта. Разводиться советник отказался, сына признал своим и просил не выносить сор из избы, чтобы не повредить его репутации и карьере. Можно сказать, что Луиза приезжала к нему в гости или он наведывался домой, но свою жену он скоро свел в могилу.

***

Когда Гейнцу Хорну исполнилось пять, Анне-Марии было десять. К тому времени они уже два года жили без матери. Анна-Мария была для Гейнца и матерью, и сестрой – она была для него всем. Она училась игре на фортепиано, много часов проводила за роялем матери, и Гейнц все часы ее занятий или стоял рядом с сестрой и смотрел, или играл у ее ног на ковре, слушая очень внимательно, тихо себе под нос напевая то, что она играла, но подойти к инструменту, чтобы извлечь из него хоть звук, категорически отказывался. Ни ласковые уговоры, ни авторитет Анны-Марии не могли переупрямить Гейнца.

Жили они под присмотром учителей и гувернанток, отца, иностранного советника и посла, дома почти не бывало. Приезжая домой на короткое время, он черпал сведенья о жизни детей от тех, кто за ними присматривал, обыкновенно «имел беседу» с дочерью, с сыном, при них подробно анализировал сказанное гувернантами, брал с детей слово «и впредь стараться», и воспитательный момент на этом заканчивался.

Всё началось с того, что Анна-Мария и Гейнц попали на концерт симфонического оркестра с одной из тёток, сестер матери, которые детей навещали. Гейнца не хотели брать на концерт по малолетству, но Анна-Мария уговорила взять брата, видя, что он расплачется, если его без неё оставят дома.

Гейнц весь концерт простоял, держась за стоящее впереди кресло, во все глаза глядя на сцену. Его усаживали, он потихоньку сползал к краю кресла и снова стоял, словно он не слушал, а смотрел музыку и впереди сидящие мешали ему всё как следует рассмотреть из глубокого кресла.

Несколько дней Гейнц говорил только о концерте. Он брал в руки всё что угодно и превращал это в скрипки. Из всего оркестра он говорил только о них и распевал скрипичные партии так, словно они для него специально были расписаны и выучены им досконально. Он ходил по пятам за Анной-Марией и просил скрипку. Анна-Мария обратилась с просьбой к отцу, приехавшему как раз погостить. Советник Хорн, выслушав дочь, лишился дара речи от возмущения. Звук скрипки казался ему омерзительнее всего на свете, не говоря о том, что сам факт игры на скрипке для сына иностранного советника, тоже, безусловно, будущего дипломата и посла, – это позор, непростительная блажь, неприлично.

Он сказал это дочери, сказал в самых непререкаемых выражениях пятилетнему сыну. Гейнц вжимал голову в плечи, пятился, огромными, полными слёз глазами, смотрел на отца. Ответить отцу он ничего не мог, расплакался и убежал, а ночью у него был такой жар, что разбудили даже советника Хорна.

Крепким здоровьем Гейнц с рождения не отличался, унаследовав от матери болезнь сердца, от которой мать умерла тридцати лет от роду. Теперь вызванные врачи один за другим разводили руками и повторяли, что это нервная горячка, жар не сбивается, что при слабом сердце мальчика дни его сочтены.

Советник Хорн должен быть уезжать, но отложил отъезд, раз речь шла о днях, он решил дождаться определённости.

Появление в доме этого «сына» было для советника Хорна крайне нежелательным. Не то чтобы советник был злым человеком, но мальчишка явно был непутёвым, маленьким, и в том, что он умрет, большой трагедии для советника Хорна не было, разве что несколько откладывался отъезд. Несвоевременно. Не приехать на похороны сына было бы странно, это говорило бы о душевной черствости советника, а ради этого возвращаться – хлопотно. Понятно, что у постели сына советник не сидел, но периодически заходил и спрашивал тех, кто при мальчике находился: «Ему хуже?», и спрашивал он это со все возрастающим нетерпением.

Первые дни Гейнц метался в жару, но краснота спадала с его лица, он все бледнел, губы его быстро синели, синел низ лица, западали глаза и очертился до остроты его нос с легкой горбинкой. Потом Гейнц ослабел так, что не мог приподнять не только головы, но и руки. Он ничего не ел, почти перестал пить, сестра никого к нему не подпускала, кроме врачей, сама ухаживала за ним, плакала, когда он впадал в беспамятство, и улыбалась, когда он открывал глаза.

Он приходил в себя все реже, отыскав глазами среди присутствующих Анну-Марию, смотрел на неё, отворачивался к стене, едва принимая воду с салфетки, которой Анна-Мария смачивала его губы, но однажды неожиданно для Анны-Марии он вдруг взял ее за руку, потянул к себе, а когда она наклонилась к нему, зашептал только ей, что он видел сон. Он был в Городе, где у всех людей были скрипки и где был очень красивый дирижер, с прямыми седыми, как у господина Ференца Листа, волосами, и этот дирижер подарил ему маленькую скрипку. Сказал, что он не хочет тут оставаться, он уходит туда, и пусть она не плачет, он скоро ее заберет, она будет с ним жить там, она будет петь и играть на рояле, а он будет целыми днями играть на скрипке, и тогда все будет по-настоящему хорошо. Здесь всё равно жить не дадут.

В комнате находился какой-то очередной доктор, он с удивлением слушал необыкновенный бред мальчика, Гейнц, совсем обессилев, смолк. Увидел слезы в глазах сестры, он чуть мотнул головой.

– Говорю же, не плачь, – повторил он и закрыл глаза.

Дверь в комнату открылась, и вошли двое. Один из них был портретно схож с изображением Листа – прямые с сединой волосы, отличный фрак, галстук-бабочка, а с ним был господин, которого Анна-Мария знала. Он появлялся в доме до рождения Гейнца, с ним было связано что-то очень хорошее. Он когда-то подарил ей совсем ненужную куклу, но он очень хорошо играл на рояле и даже учил Анну-Марию, он был веселый, с ним было легко. Когда он исчез, она скучала о нём.

Вошли, поприветствовали всех давно не звучавшими здесь громкими голосами. Гейнц открыл глаза. Похожий на Листа человек сел в кресло у постели Гейнца, а старый знакомый Анны-Марии сел прямо на край постели больного, двумя руками взял его голову, потом опустил руки на грудь Гейнца, покачал головой и произнёс странную фразу:

– А мы вовремя, Ленц.

Гейнц задышал сильнее, уперся локтями в постель, приподнялся и попросил у сестры пить. Анна-Мария подскочила, дала воды. Старый знакомый улыбнулся и шепнул ей:

– Ты просто умница, моя девочка. Завари-ка ему крепкого чая, положи побольше сахара, он ведь любит сладкое, маленький сластена. Давай, моя дорогая, и про себя не забудь.

– Анна-Мария, – звонко, как до болезни, сказал сестре Гейнц, – это тот господин, – кивнул он на Ленца, – о котором я тебе говорил, вы ведь пришли за мной, господин Ленц?

– Скорее, к тебе, – улыбнулся тот. – Что ты так разболелся? Я принес тебе скрипку, думал, мы с тобой поиграем.

– Где она?

– Я пока положил ее в коридоре, нам сказали, ты болен.

– Вы не могли бы ее принести, господин Ленц?

Аланд держал руки на груди Гейнца, Гейнц этого не замечал, его занимал только Ленц, а вот доктор, стоявший в комнате, во все глаза смотрел на Аланда. Гейнц порозовел, синева с его губ исчезла, притом, что мальчик говорил, почти сидел. Аланд приподнял ему подушку. Ленц не спеша вышел, принес скрипку в крохотном футляре, вынул ее, заставил Гейнца вытянуть руку, приложил скрипку, кивнул:

– В самый раз, Аланд, ты угадал. Ну, что там? Что-то серьезное?

– Думаю, пару дней полежит и можно будет вставать. Главное, чтобы есть начал.

– Гейнц, ты слышал? Если ты хочешь играть на скрипке, надо выздоравливать, ты должен поесть.

– Хорошо, господин Ленц, я буду делать все, что вы скажете.

Анна-Мария принесла чай на подносе, как настоящая хозяйка, не забыв даже о всё молчащем докторе Гейнца.

С обожанием глядя на Аланда, она протянула чашку ему первому. Он, улыбаясь, поцеловал Анну-Марию в лоб.

– Спасибо, моя дорогая, ты забыла только про себя. Поэтому тебе придется выпить мой чай, сделай это, потому что я тебя очень прошу об этом. У тебя сейчас кончатся силы. Хорошо? Я потом с тобой почаевничаю, мы поболтаем.

Аланд подошел к доктору.

– Проводи меня к этому идиоту.

– Вы о ком?

– О советнике, разумеется. Спасибо тебе, что ты парня вконец не угробил, я оценил. Идем.

– Послушайте, но как вы это сделали? Я ведь все видел. Как у вас это получилось?..

Доктор лепетал, Аланд под локоть подталкивал его к дверям, доктору не ответил, оглянулся на Анну-Марию:

– Пей, пей, спасибо тебе, моя дорогая, я сейчас вернусь. С ним все будет хорошо, не вздумай плакать.

Он говорил, как волшебник. Ей подумалось, что в сказках волшебники говорят именно такими голосами, но она уже всхлипывала, всё напряжение, что последние дни лежало на ней, как долго сдерживаемая плотиной река, рванулось наружу. Она выскочила в коридор, прислонилась к стене и плакала, пока Аланд не вернулся, не взял ее осторожно за плечи. За одну его улыбку Анна-Мария отдала бы всё на свете.

Гейнцу определенно стало лучше, он позабыл о смерти, к которой так строго готовился, сидел на постели, болтал, как заведенный, и с восторгом рассматривал скрипку. Ему не пришлось за ней уходить в свой прекрасный, ужасный город, которым он так напугал Анну-Марию.

– Раз ты уже поплакала, пойдем пить чай, – сказал Аланд.

– А папа? Что сказал папа? Он не заберет у Гейнца скрипку? Гейнц опять заболеет, вы понимаете?

– Я понимаю, я ему всё объяснил, и, по-моему, он понял. Не плачь, твой отец уедет сегодня и, надеюсь, не скоро вернется.

– Как хорошо, – выдохнула Анна-Мария, Аланд улыбнулся.

– Идем, теперь моя очередь приготовить всем чай, Гейнца надо немного покормить. Мы с тобой все для всех приготовим.

– Я вас помню, господин Аланд.

– Я тебя тоже, тебя не забудешь.

– И тебя… то есть вас… не забудешь.

– Значит, мы с тобой старые приятели.

Он засмеялся, и смех у него тоже был завораживающий.

Аланд колдовал у плиты, час был поздний, из прислуги никого в доме не было, никто не мешал. Официальный доктор ушел. Аланд быстро приготовил на пару какую-то молочную кашу из протертых овощей, дал попробовать Анне-Марии – это было восхитительно вкусно и не похоже ни на какую еду из той, что ей приходилось есть раньше. Чай Аланда пах умопомрачительно, и был очень красив в легких чашках из тонкого фарфора, которые почти никогда не доставались и не использовались, а он не поленился их достать.