Татьяна Веденская
Не ходите, девки, замуж!

Глава первая,
в которой мы знакомимся с идеальным мужчиной

Борьба за место по солнцем

часто начинается затемно…

Он появился в моей жизни почти два года назад. Красивый. Большие зеленые глаза, черные волосы и невероятная улыбка, при виде которой хочется смеяться и петь. Иногда я просто лежу рядом с ним и смотрю, как он спит, как во сне переворачивается и сбрасывает с себя одеяло, отчего кажется совсем беззащитным. Если меня что-то беспокоит, я всегда могу подойти к нему, раскинув руки, и он обязательно обнимет меня и прижмет к себе, если, конечно, не будет в этот момент занят чем-то важным. У него много важных дел. Он вообще человек не слова, а дела.

Он молчалив. Говорить не любит, и мне приходится исхитряться, чтобы вызвать его на разговор. Отвечает он односложно и никогда не скажет ни слова, предварительно не подумав. Меня это поражает, сама я совершенно не такая, я могу говорить без умолку, хоть час, хоть два. И его это совсем не раздражает, он любит меня слушать. О погоде, о природе, о том, что надо сегодня надеть, будет ли дождь.

Вот уже почти два года, как я все свое время провожу только с ним. С утра до вечера, и обратно, с вечера до утра – всегда вместе, как одно целое. Вместе просыпаемся, обычно он будит меня, ласково, но настойчиво тормошит и дергает за нос или за уши. Он – жаворонок, из-за чего я имею определенные проблемы, потому что сама по всем признакам сова. Но ему трудно сопротивляться, он будит меня, мы завтракаем, болтаем о всякой ерунде. То есть, конечно, это я болтаю, а он слушает и улыбается. Потом мы идем гулять, вниз по нашей улице, взявшись за руки. Да, он спокойно ходит со мной за руку, не выдергивая ладонь, не возмущаясь, что это «бабские штучки».

Он любит все делать вместе. Когда я готовлю – он всегда предлагает мне помощь. Да, у него это получается не очень, его руки не справляются со всякой муторной кухонной работой, но ему нравится, он старается. Ему хочется быть полезным, хочется, чтобы я его хвалила. Я хвалю всегда, хотя, конечно же, без него было бы проще готовить и, уж точно, не пришлось бы потом столько убирать. Иногда я еле сдерживаюсь, чтобы не накричать, не потребовать, чтобы он не лез не в свои дела, не мешал мне… в основном мне удается остановиться, но не всегда, к сожалению. Часто мне кажется, что он меня обязательно разлюбит, ну, за что меня любить такую – вредную, даже грубую. Такую обычную. Но он счастлив, только когда мы вместе. Это удивительно, что можно так любить человека.

Мы вместе читаем книги, смотрим телевизор. Тут он имеет право голоса, мы всегда смотрим те передачи, которые любит он. Раньше я еще как-то пыталась возражать, но со временем смирилась. Он не выносит телесериалов, особенно не смешных. Целые художественные фильмы еще как-то, особенно если это боевики с кучей спецэффектов, а вот телесериалы – никак. Может даже накричать, если увидит, что я потихоньку от него на кухне все-таки смотрю эту ерунду.

Признаюсь честно, у меня никогда и ни с кем не было таких отношений. Мы практически погрузились друг в друга. Если ему больно, я тоже чувствую боль. Я просыпаюсь, если он плачет, с ним это случается. Наверное, снится что-то плохое. Хотя странно, как ему может сниться что-то плохое? Но он вообще плохо спит, сколько я его знаю. И совсем не может заснуть, если меня нет рядом. Я нужна ему как воздух, он любит меня безоглядно, он смотрит на меня как на богиню. Ему все равно, в халате я или в вечернем платье. В халате я нравлюсь ему даже больше. Он любит запах моих волос, он обожает обниматься, считает мою грудь идеальной и, конечно же, своей безраздельной собственностью. Если бы все мужчины были такими, жизнь была бы лучше, и все мы, женщины, были бы безоглядно счастливы. Но он такой один – самый лучший мужчина на свете. Цельный, неспособный на подлость, наивный и нежный. Идеальный. Не то что я.

Я – зрелая, тридцатидвухлетняя женщина с темным прошлым, с гуттаперчевой совестью, с какими-то глупыми представлениями о жизни, эгоистичная^[1]. Мне нужно было больше времени для себя. Все вокруг кричали, что им не хватает «близости». Все мои подруги мечтали, чтобы их любили так же, как он любил меня. Многие говорили, что я просто не понимаю своего счастья и что два года – это совсем не срок, что можно еще годик уж точно потерпеть. И что потом я обязательно пожалею.

Возможно. Но я за два года так наелась этой тотальной близости, что иногда хотела выпрыгнуть в окно и сбежать. Наверное, я плохая. Очень нехорошая. Просто никуда не гожусь. Но я все решила, и это решение уже действовало отдельно от меня, оно завоевывало пространство, поражало мой мозг изнутри, как вирус. Я долго шла к этой мысли… нет, скорее долго бежала от этой мысли, но она нагнала меня и победила. Не могу сказать, чтобы я умела сопротивляться, особенно самой себе.

Как-то вечером, причем не просто вечером, а очень-очень поздним вечером, когда он уже спал, я выдернула свою ладонь из его руки, тихонько встала, вышла из комнаты, пересекла холл нашей большой, тихой трехкомнатной квартиры на улице Расплетина и, остановившись на кухне в непривычной тишине, вдруг поняла, что сделаю это. Да, это было предательством. Вдвойне предательством, так как он этого совершенно от меня не ждал. И ничем этого не заслужил. Но мне уже было недостаточно только этих поздних вечеров, когда он спал. Я хотела вернуть себе свободные дни, часы, посвященные какой-нибудь ерунде, типа болтовни с подружками или походов в парикмахерскую. Мне хотелось снова начать красить ногти. Я понимала, что ему будет все равно, даже если у меня будет воронье гнездо на голове, но мне вдруг стало не все равно. Мне нужно больше времени лично для себя. Было бы смешно, если бы не было настолько правдой.

Я посмотрела на себя в зеркало, у нас в холле имелось огромное старинное зеркало, в котором можно было увидеть больше, чем просто отражение. Я увидела, какие у меня огромные круги под глазами: это от недосыпа, от всей этой жизни вне графика, от замкнутости друг на друге, всегда, круглые сутки.

– Я хочу видеть и других людей! – произнесла я вслух, но женщина в зеркале только криво усмехнулась. Я вспомнила, как я когда-то ходила на работу, еще до того, как появился он. Вспомнила Татьяну, нашу начальницу, у которой муж ушел к любовнице, прихватив с собой полквартиры. Мы с Танечкой тогда могли разговаривать часами, не покидая рабочих мест! Особенно когда мой собственный муж ушел от меня к моей лучшей подруге, с которой мы практически выросли вместе. Которая была мне как сестра. А кто сказал, что муж не может уйти от тебя к сестре? Мы с Танечкой очень сблизились в ту пору, у нас появился общий враг – мужчина изменяющий. Мы пили чай и ходили на перекуры. О, перекуры! Сейчас это стало недоступной роскошью для меня. Он ненавидел, когда я курила, так что я практически бросила курить. По крайней мере, не курила в течение дня, когда он мог бы увидеть, унюхать и скривить физиономию, посмотреть на меня с таким сожалением, что хоть беги. Оставались только вечера.

Я оторвала взгляд от лохматой, усталой, бледно-серой женщины в старинном зеркале и крадучись подошла к входной двери. Воровато оглянулась и бесшумно проскользнула в тамбур. Там, в ящике для обуви, за гуталином и ворсистой щеткой лежала она – моя пачка сигарет «Русский стиль», как яблоко познания добра и зла, и ждала своего часа. Я на ощупь нашла ее и вытащила на свет божий. Первое грехопадение за целый день.

– О да! – прошептала я, с удовольствием затягиваясь и вдыхая терпкий аромат табачного дыма. – Я все-таки сделаю это. Завтра же! И я позвоню маме, она может мне помочь, у нее богатый опыт.

– Ты действительно сможешь это сделать? Вы же практически не расставались и на пару часов! Ты же так его вроде бы любишь, – напомнила мне моя мама, Зинаида Ивановна Сундукова.

– Люблю, – пригорюнилась я. Мой зеленоглазый принц, почему люди неидеальны? Почему не могут следовать даже своей собственной мечте, зачем им это «свободное время», нужное зачастую только для того, чтобы без зазрения совести курить в течение дня.

– Так как же тогда?

– Я думаю, так будет лучше, – промямлила я в ответ. Как и все люди, твердо решившие сделать что-то плохое, я старательно искала и находила причины, почему поступить по-другому нельзя. – Так будет лучше для нас обоих.

– Возможно, ты и права, – вздохнула мама. – Я могу тебя понять. Когда-то я не могла найти даже минуты, чтобы хоть как-то выдохнуть. Твой папа…

– Как он, кстати? – перебила я маму. Сколько себя помню, моя мама никогда не могла «хоть как-то выдохнуть». Эта фраза прежде не имела для меня никакого смысла, а теперь я вдруг поняла, что сама чувствую нечто подобное: не могу «вдохнуть» свободно. И выдохнуть тоже. Значит, вот что мама имела в виду.

– А что ему сделается? – фыркнула мама. – Пивную, кажется, еще не закрыли.

– О, это понятно, – усмехнулась я. – Кто ж ее позволит закрыть! Наша пивная – это же достояние народа. Культурная ценность, место общественной жизни всего нашего района.

– Смейся-смейся, а я слышала, между прочим, что ваш дом на Карбышева все-таки снесут.

– Где слышала? – поморщилась я. – Опять в поликлинике болтают? Этот дом снесут только в одном случае, если жильцы сами в него динамиту подложат. Кстати, хорошая мысль. Надо только, чтобы никто не пострадал.

– Диана, я серьезно, – обиделась мамуля. – Мне Аркашка говорил. Он тебе не звонил, кстати?

– Не-а, – покачала я головой. Аркашка мне звонил все реже, хотя в первое время, когда я только переехала на улицу Расплетина, он частенько позванивал, и мы с ним болтали. Аркашка – мой сосед снизу в доме, который построил Джек… Шучу. В том доме, где я родилась, выросла, научилась всему, что могла, то есть курить, выпивать, ждать у моря погоды и прочим полезным вещам. Я родилась и выросла в старой пятиэтажке, стоящей торцом к бульвару Генерала Карбышева, в первом подъезде, расположенном как раз напротив пункта приема стеклотары, где собиралась и собирается по сей день вся алкогольная общественность нашего района. Моя квартира под номером тринадцать располагалась на пятом этаже, Аркашкина – прямо подо мной, а пивная прямо за углом, с другой стороны здания пункта приема стеклотары. Все эти обстоятельства никак не могли пройти бесследно для моей психики.

– Аркашка сказал, что ему в почтовый ящик положили какую-то бумажку. Ты вообще-то почту хоть проверяешь? Или все пустила на самотек? – строго спросила мама. Я, конечно, подтвердила, что почту из родного дома забираю так, что «будьте-нате». Раз в неделю, а то и чаще, что, конечно же, было полнейшим враньем. На Карбышева я не появлялась вообще.

– Мне ничего не присылали, но я на всякий случай еще раз проверю, – пообещала я маме.

– Не проворонь, а то переселят вас в какую-нибудь дыру, – пригрозила мама.

Я рассмеялась про себя. Честно говоря, большей дыры, чем дом моего детства, трудно себе даже представить. И еще одно обстоятельство делало отчий дом местом отвратительным: подруга. Та самая подруга детства, которая увела у меня мужа. Она жила в том же доме и в том же подъезде, только на первом этаже. С моим бывшим мужем. До сих пор. Так что, куда бы меня ни переселили, если в этой новой «дыре» не будет Катерины и Сергея Сосновских, я буду считать, что мне дали квартиру в раю.

– Я не думаю, что все так срочно. Столько лет ждали, и вот так вдруг. С чего бы?!

– Ну смотри, смотри. У тебя там жильцы живут?

– Живут, – кивнула я. Квартира сдавалась уже два года, с тех самых пор, как появился он, мой идеальный мужчина, а я окончательно переехала на улицу Расплетина. Квартира на Карбышева была в руинообразном состоянии, как и все в этом доме, уже больше десяти лет как ожидавшем своего сноса, так что много я за нее не просила, что очень устраивало противоположную сторону. Так, в любви и согласии, мы прожили все это время, даже не видясь. Деньги посылались на сберкнижку, и всем было хорошо. Мне хотелось только больше никогда туда не ходить.

– Не спалят они тебе квартиру?

– Если спалят, может, будет еще лучше, – хмыкнула я. – Хлама меньше.

– Какая-то ты взвинченная, – пожала плечами мама. – Значит, ты все решила насчет Мусяки? Ты уверена?

– Он не может провести всю жизнь, уткнувшись носом в мою грудь, – вздохнула я. – Он должен уметь как-то обходиться без меня.

– Ему только два года, можно же отдать его в садик и на следующий год, – вставила мама.

Я разозлилась. Услышать это из маминых уст, да еще после того, как она категорически отказалась сидеть со своим нежно любимым внуком Мусякой без присутствия хотя бы одного из родителей – это было просто оскорблением. Впрочем, разрушительная сила Мусяки была такая, что я отчасти могла бы маму понять. Если бы у меня было хоть какое-то время, чтобы что-то там понимать.

– Мам, ты просто не представляешь, как я устала. Мусякин – он, конечно, совершенно замечательный. Но я сплю по пять часов уже два года. Он днем ни минуты мне не дает спокойно побыть с собой. Он будит меня в шесть утра.

– Ладно-ладно, – отступила мама. – Раз ты так решила, значит, делай. У вас отличный садик прямо чуть ли не во дворе.

– Лишь бы место было, – продолжала я. – Не так сейчас просто получить место в саду.

– А что твой Владимир говорит? Он что думает?

– А что Владимир? Он не возражает, хотя ему это не так уж важно. Еще бы, Мусяка же его не дергает так, как меня. Владимир работает все время, пока мы с Мусякиным на ушах тут ходим. Видела бы ты, во что Мусякин вчера кухню превратил. Нашел пакет с мукой и рассыпал. А потом еще масла сверху налил. И думал, я буду радоваться и веселиться. А я вышла из кухни всего на пять минут!

– Нет, тогда точно – в садик, – сказала мама, явно стараясь мне угодить.

Она тоже души не чаяла в Мусяке, нашем сыне, официально названном Ванечкой, ее внуке, которого все кругом звали Мусякиным. Это было его первое слово. Он, видимо, так называл меня: Мусяка или что-то вроде того вместо традиционной «мамы». Мой Ванечка никогда не искал легких путей. Смешной зеленоглазый малыш с невероятно высокой разрушительной силой и удивительной способностью мусорить. Мой Мусякин, которого я так любила и которого теперь вот собиралась отдать в садик, чтобы не пойми зачем вернуть себе это самое пресловутое «свободное время».

– Но что, если он меня никогда не простит?! – тихонько спросила я.

Мне была противна даже сама мысль, что я могу отодвинуть на второй план эту безоглядную преданность, эту готовность разделять со мной каждую конкретную минуту моей жизни, и выдвинуть вперед какие-то сиюминутные нужды, какую-то ерунду типа «мне тоже нужно свободное время и пространство». Не стоило даже пытаться объяснить Мусяке, что это такое, он бы просто не понял.

– Ты придаешь этому слишком большое значение, – возмутилась мама. – И вообще, два года – нормальный возраст, чтобы идти в садик. Мусякину там понравится. Там дети, там игрушек много, гулять они будут ходить, на качелях качаться. А ты просто буйнопомешанная мать. Он ездит на тебе, а ты терпишь. В конце концов, можешь сначала водить его на несколько часов.

– Несколько часов! – мечтательно протянула я.

И представила себе, как возвращаюсь домой из садика, ставлю кофе, который никто не опрокидывает на меня, не сыпет туда соль, не подливает заварки или еще чего. Как выпиваю этот самый кофе, горячий, а не остывший за пару часов, пока я развлекала утреннего энергичного Мусяку. Пью кофе в тишине… или нет, под новости… нет, вообще, под «Малахова», к примеру. Никаких мультиков, никакого Спанч Боба, никаких пищащих над ухом развивающих игрушек. Мечта! А разве я могу отказаться от мечты, даже ради Мусяки? Тем более что даже мой муж Владимир, и тот поддерживает и вполне одобряет мое начинание. Его можно понять: однажды Мусякин утопил папин ноутбук в ванне. Вместе со свежезаконченным переводом какого-то научного трактата для журнала.

– Я буду тоже его отводить, – тихим голосом, чтобы Мусяка не слышал, сказал мне Владимир. И подмигнул мне, давая понять, что в этом заговоре у меня есть сторонник, на которого я смогу опираться каждый день. Да, наш милый маленький сын, которого мы оба обожали до невозможности, явно собирался пойти в садик. Такова уж была его судьба!

Глава вторая,
посвященная вопросам наследственности

Хорошее дело браком не назовут. А за плохие дела могут и наказать!

Мой супруг Владимир Германович Тишман – очень хороший человек. И с этим не сможет поспорить никто, кто хоть немного его знает. Достоинств у Владимира много, и они явно перевешивают некоторые минусы, которые я лично стараюсь просто не замечать. У всех ведь есть недостатки, верно? У моего мужа они тоже были. Иногда это вызывало во мне чувство протеста, но я успешно боролась с ним. Разве можно на что-то жаловаться, когда живешь с таким прекрасным человеком! Как говорит моя мама, я просто с жиру бешусь иногда. Может быть, она и права.

– Чего тебе еще надо? – спрашивала она меня. – Он же не пьет?

– Не пьет, – подтверждала я.

Он и вправду совсем не пил. Даже совсем наоборот, мой муж был помешан на здоровом образе жизни: он бегал по утрам, летом переходил на велосипедные проездки. Он знал, чем надо питаться, а чем нет. Отчего поднимается давление, а отчего опускается. Он два раза в год проходил диспансеризацию, так как очень боялся инфарктов и прочих статистически вероятных для мужчин его возраста коллапсов. Ему скоро должно было исполниться сорок пять, хотя на вид ему с трудом дали бы и сорок.

– Не курит? – продолжала взывать к моей совести мама.

– Куда там, – вздыхала я.

Он не только сам не курил, но и постоянно пытался заставить меня бросить курить. Мне стоило больших усилий скрывать мое пагубное увлечение. В любой момент, будучи пойманной с сигаретой в руке, я была обречена выслушать длинную лекцию о вреде курения. Я знала наизусть, что именно происходит с моими легкими, когда я вдыхаю дым. И что будет потом, и как велик процент смертей от рака легких – в общем, на вопрос, курит ли мой муж, я, вздыхая, отвечала, что нет.

– Гуляет? – допрашивала мама.

Вопрос этот не был праздным, ибо мой первый муж гулял и еще как гулял. Был Сергей Сосновский балагуром и весельчаком, девушки приходили в восторг от его уверенности, от его шуточек и флирта, так что гулял он весело и с удовольствием. Впрочем, теперь это была не моя проблема, а моей бывшей подруги. Я уже говорила об этом? Что ж, такое нелишне и повторить. Какова дрянь!

– Нет, не гуляет. То есть гуляет каждый день, но исключительно для тонуса и иммунитета, – уточняла я. – Токмо здоровья для.

– Бьет тебя?

– Что ты! – пугалась я.

Ситуации, когда мужчина может ударить женщину, в моей жизни не возникало ни разу. Даже в родительской семье только мама могла залепить папе оплеуху, если он плохо себя вел. Батюшка мой – типичный представитель сильно пьющего пола, частенько вызывал мамино недовольство, хотя ничего ТАКОГО не делал. Он вообще ничего не делал. Всю жизнь просидел на лавочке около пункта приема стеклотары. Той самой, что располагалась прямо напротив подъезда моего отчего дома. Сейчас, правда, родители живут в другом месте, в нескольких кварталах от стеклотары, в бабушкиной квартире. Но папина привычка проводить свои дни на нашей лавочке осталась.

– Ну вот! С Мусякиным помогает? Любит его?

– Не то слово! – соглашалась я, и в этом вопросе, надо признать, Володя был совершенно идеален. В ребенке нашем он души не чаял и позволял тому совершенно сесть себе, а заодно и мне, на голову. Отчасти это объяснялось тем, что Мусякин был его единственным сыном, родился он, когда Володе уже стукнуло сорок три года. Согласитесь, при таком раскладе было бы странно не любить ребеночка. Мы оба любили Мусякина безоглядно, чем и портили его.

– Тебе с ним просто сказочно повезло! – резюмировала мама. – Я с твоим отцом всю жизнь только слезы лила!

– Да? – удивлялась я, потому что чего-чего, но слез я не наблюдала в глазах моей мамы. Разве что, если она тоже выпивала.

– А как я жила? Что я видела в жизни хорошего? Твой отец же мне даже выдохнуть не давал, – упиралась мама. Вот это самое – насчет «выдохнуть» – я слушала всю свою сознательную жизнь, но так и не поняла, что именно имела в виду мама под этим словом. Что она много работала? Возможно. Папа получал пенсию по инвалидности, иногда подрабатывал в стекляшке, получая оплату натурпродуктом, то есть разливным пивом. Мама же – вечно усталая ворчливая женщина, получившая образование в одном из чудесных учебных заведений, именуемых теперь у нас колледжами, а в ее студенческую бытность звавшимися просто ПТУ, – свою трудовую биографию создавала, стоя у станка на кондитерской фабрике. Можно догадаться, что детство мое было настолько «сладким», что я до сих пор не могу даже смотреть на конфеты. У мамы были широкие шершавые ладони, доброе сердце и громкий голос. Еще она умела материться так, что даже у бывалых закладывало уши.

– Ты права, мам, – на всякий случай согласилась я, отодвинув трубку телефона от уха. Фразу про «выдохнуть» мама практически прокричала.

– Конечно, я права. Хороший муж – большая редкость, – подчеркнула она, припечатав к этому пару совершенно непечатных слов.

Я покачала головой, но ничего не сказала, дабы не усугубить мамино словотворчество. Только про себя немного порадовалась, что большую часть своего генетического набора Мусякин явно получил не от меня вместе с моими мамочкой и папочкой, а от мужа. Черные волосы и зеленые Мусякины глаза – это от него. Володя с первого взгляда показался мне очень даже красивым. Хотя тогда же и исключительно замкнутым, нелюдимым и высокомерным субчиком. В то время я работала в банке, а он обслуживался у нас в отделении, приезжал обычно на велосипеде или прибегал в спортивном костюме. Владимир был румян, имел здоровый цвет лица – живой укор всем курящим и пьющим. В банке Владимир Германович Тишман стоял в очереди, выполнял все свои дела почти молча, отвечая на вопросы короткими «да» и «нет», и ни разу не посмотрел кому-то в лицо, не то чтобы в глаза. Он умудрялся жить погруженным в себя, отчего смотрелся невероятно заносчивым. Что ж, я лишний раз убедилась, что никогда не стоит судить о людях по первому впечатлению.

– Да, он хороший. Только вот вся эта наша ситуация… – вздохнула я. Иногда я просто не могла найти в себе сил, чтобы посмотреть на вещи рационально.

– Не дури и будь счастлива, – проворчала мама. Ее можно понять, после всех этих лет с папой, который периодически приползает домой на карачках, мой муж казался ей просто идеалом. С ним определенно можно было хоть как-то вдохнуть. И даже потом выдохнуть. Владимир оказался милым, очень терпеливым и неконфликтным мужчиной, молчаливым (здесь Мусякин тоже пошел в него), готовым всегда прийти на помощь. Он хорошо зарабатывал, работая переводчиком с нескольких языков.

Итог такой: мой муж Владимир Тишман – ответственный человек, способный обеспечить свою семью. Он добр, умен, обаятелен, у него чудесные друзья, а вот родственников, напротив, никаких нет. Только где-то в Санкт-Петербурге живет его мать, которую я никогда не видела. Они с ней не слишком дружат. Да что там, они практически вообще не общаются, хотя он регулярно посылает ей деньги. Пару раз я видела квитанции за переводы, но ни разу Володя ничего не сказал о своей матери. Если я спрашивала, говорил, что он уже достаточно взрослый, чтобы общение с родительницей сводилось к пересылке денег, но то, как он это говорил, наводило на мысль, что не все так просто. Что-то там было между ними. Но что именно между ними произошло и почему они совсем как чужие – я не знаю. Прожив с Владимиром больше трех лет, поняла, что, если он сам чего-то не хочет с тобой обсудить, лучше и не лезть в душу. Все равно никакого толку. Владимир всегда был последователен и тверд в своих решениях. Это же тоже плюс? Наверное.

В общем, одни только плюсы. И как я смею даже помыслить о каких-то незначительных минусах? Вот только в определенных областях жизни эти малюсенькие минусы оказались моей самой большой проблемой. Иногда мне казалось, что весь мой мир, столь спокойный и нерушимый, держится только на честном слове, стоит на зыбучих песках, висит на волоске, который может оборваться в любую минуту. Почему мне так казалось? Были ли у меня какие-то основания, чтобы испытывать такие непозволительные чувства? Нет, не было. Почти. Но чувства – разве можно ими хоть как-то управлять?

– Мам, я буду счастлива. Особенно если ты возьмешь Мусякина завтра утром, – схитрила я. – Посидишь с ним пару часиков?

– М-м-м, – замялась мама, но момент для этой просьбы был выбран идеально. Клин сомнений уже был вбит в мамину оборону. И чтобы не упустить преимущества, я добавила:

– Мне надо добежать до управления образования, теперь так сложно устроить ребенка в садик. Чтобы записаться на прием, я стояла в очереди с шести утра! – пояснила я. И пригрозила: – Ты что, не хочешь, чтобы Мусяку взяли в садик?

– Я свое уже отсидела! С тобой, – выкрикнула она.

– Ты говоришь об этом, как о тюремном сроке! А ведь когда-то ты мне обещала, что будешь с внуком сидеть в любой момент! – нанесла я хорошо рассчитанный удар. – Всего пару часов.

– Я все понимаю, – вздохнула она. И, подчиняясь неизбежному, согласилась: – Я посижу.

– Спасибо! – обрадовалась я. – И потом, ты же так его любишь!

– Люблю, – согласилась она. – Только я до сих пор кафель в ванной не приклеила обратно после прошлого визита Мусяки.

– Но как он смог? Не понимаю…

– Мы же, кажется, о твоем сыне говорим? – ехидно переспросила мама. – Он может целый дом взорвать, если дать ему побольше времени.

– Может, отвезти его ко мне на бульвар? – рассмеялась я. – Решить вопрос сноса?

– Диана, – строго оборвала меня мама, – только пару часов. Не больше. Не испытывай моего терпения.

– Мам!

– Два часа, – уперлась она. – Я все понимаю, но и ты меня пойми. У меня на пенсии только, можно сказать, жизнь началась.

– Два часа, – с готовностью кивнула я, понимая, что большего мне все равно не получить. – Думаю, я все успею.

– Придется, – заметила она.

– Но это в наших общих интересах – получить садик! – отбилась я и повесила трубку. Да уж, у нас с мамой были непростые отношения. И чем дальше, тем сложнее. Но с возрастом я начала замечать, что, несмотря на мамины крики, ее грубость и прямоту, несмотря на папино пьянство и на то, что он постоянно забывал, как зовут моего сына (а иногда и меня), с ними мне значительно легче, чем зачастую с моим собственным добрым и тихим, таким во всех отношениях хорошим мужем.

– Ма-ам-муся! – раздался полный тревоги голосок из спальни. Мусякин проснулся, а меня не было рядом. Что-то сейчас будет, поняла я и, чтобы не получить по полной программе, понеслась к нему.

– Мама тут, – засюсюкала я. Мой сынок сидел в своей кроватке и хмурил маленькие бровки.

– А ты хде биля? – спросил он.

– Я тут была, кашку тебе варила, – защебетала я, схватив его на ручки. Большие зеленые глаза смотрели на меня с неодобрением.

– Не хасю кафку.

– Ну как же так? – помотала головой я. – Надо кашку!

– Неть! – категорически возразил он.

Следующие сорок минут были потрачены на то, чтобы сначала все-таки уговорить его съесть эту чертову овсянку, а потом отмыть кухню от нее. Мусяка плевался кашей на дальность, хохотал и хлопал в ладоши, если удавалось доплюнуть до стены, а я носилась за ним и делала страшные глаза. Но потом пришел с работы Владимир, и все успокоилось. Как всегда, Мусякин бросился ему на шею и сразу как-то затих.

– Что это ты весь в каше? – усмехнулся муж. – Ты же не вырастешь, если кашу есть не будешь.

– Выясту, – возразил сын.

– Не-а, – замотал головой Володя и вытаращил на меня глаза: – Мама, ты знаешь хоть одного мальчика, который бы вырос без кашки?

– Ни одного не знаю, – старательно закивала я. – Все так и остались малышами.

– Точно. Помнишь того малюсенького мальчика из первого подъезда, – заговаривал зубы Мусяке муж, пока я под шумок пихала сынишке в рот остатки каши прямо из кастрюли.

– А как же. Он же так и не вырос. Врачи ничего не смогли сделать.

– Точно! – уморительно-серьезным тоном сказал Володя.

Мусяка глотал кашку, восхищенно глядя на своего папашу. А тот потихоньку бросал ободряющие взгляды на меня. Мол, не волнуйся. Я пришел, я с тобой. Я помогу тебе, можешь быть спокойна.

– Пап, а ойки едят кафку? – спросил сын с набитым ртом.

– Кто? – опешили мы.

– Войки, – поправился он.

– А, волки? – догадался муж. Все-таки лингвист.

– Ага. Войки, – с досадой повторил Мусяка.

– Конечно же едят, – хором подтвердили мы.

При мысли, что даже волкам приходится терпеть этот беспредел с кашей, Мусякин как-то успокоился и погрузился в глубокое раздумье. О чем уж он там думал – не знаю, но кашу доел, что уже было неплохо. А потом, скорчив страшную рожицу, зарычал на нас, изобразив из пальчиков когти. От такой картины мы, не сговариваясь, прыснули со смеху.

– Ну-у! – моментально разозлился он.

– А что? – сквозь смех спросил Володя. – Что не так?

– Бойся меня! – потребовал сын. – Бойся меня, войка!

– Ой, боюсь, боюсь, – согласился муж. – А может, волку надо погулять? На горку пойдем?

– Да-а! – радостно закричал довольный Мусяка, и через некоторое время мы все отправились во двор.

Так, в общем, проходили все наши вечера. Владимир всегда старался освободиться, чтобы хоть вечером побыть с нами. Я не работала, понятное дело, и вся финансовая часть содержания нашей семьи легла на него. Впрочем, даже когда я работала, моей зарплаты хватало разве что на квартплату и проезд на метро. Рядовой менеджер в маленьком банковском офисе – кто ж будет ему много платить! То ли дело высококвалифицированный переводчик с огромным опытом и репутацией. Но при этом Владимир не пользовался своим положением, чтобы откосить от обязанностей отца. Никогда. Сколько раз я слышала от других мамаш на детской площадке про мужей, которым только бы сбежать от семьи на работу. Про тех, кто, приходя с работы, заваливается на диван с газеткой или утыкается в телевизор. И кричит оттуда, чтобы его хоть по вечерам оставили в покое. У кого-то мужья прятали деньги, и приходилось со скандалом выбивать их на бытовые расходы. У кого-то мужья пили. Но только не у меня.

– Покачать тебя? – спросил Володя, подхватывая Мусяку с горки.

– Ага! – обрадовался тот.

Я стояла рядом и смотрела на них, таких похожих и все же совсем разных. У обоих были зеленые глаза, но Мусякины глаза светились ярче, чем у его отца. Оба были молчаливыми, но Мусякин просто не умел еще высказать все, что хотел. А Володя считал, что, сколько ни говори, ничего сказать нельзя. Для него слова были только способом решения определенных задач, с которыми он так или иначе сталкивался в повседневной жизни. Еще слова были предметом его профессиональной деятельности, он брал чужие мысли и облекал их в форму того или иного языка. Но никогда бы он не стал словами объяснять, что он чувствует. Не стал бы говорить о любви…