Татьяна Устинова
Первое правило королевы
Посвящается Людмиле Селивановой.
Такие женщины, подобно комете Галлея,
`оявляются раз в столетие.
Неприятель отражен на всех пунктах.
Из донесения М. И. Кутузова Александру I
– Я ответила на ваш вопрос?
Очочки ведущего как-то неожиданно высунулись вперед и блеснули с изящным ехидством.
– О да, – пылко ответил он и, моментально изменив тон с пылкого на интимный, продолжил: – А вот еще говорят… думаю, что многие наши зрители не раз слышали… говорят, что вы каждый день меняете шубы. Это правда?
Инна улыбалась.
– О да, – воскликнула она с бумеранговой пылкостью, – конечно, правда, Гарик!
После чего перегнулась через голубой сверкающий стол и добавила почти шепотом – впрочем, шепот этот отлично был слышен как в наушниках у всей съемочной команды, так и с той стороны экрана, где находилась, как это принято называть, «зрительская аудитория».
– Гарик, – прошептала она, – хочу вам признаться. Я каждый день меняю шубы, бриллианты и мужчин! Только никому не рассказывайте!
Такого ведущий никак не ожидал, да еще под самый занавес. Глаза за стеклами интеллигентных очочков стали растерянными. Вообще Инне было его жалко – взялся, бедолага, интервьюировать знаменитостей, а они вон какие штуки откалывают, черт бы их побрал!.. Попробуй уследи за ними, когда в сценарии у тебя одно, а в эфире выходит совсем другое!
Инна молчала. Гарик решил, что нужно засмеяться, – и засмеялся неуверенно. Она его не поддержала.
– И вы, – заговорил он, – так легко в этом признаетесь?..
– В чем, Гарик? – неторопливо спросила она, и он понял, что на этот раз точно угодил в ловушку.
Ему теперь придется повторить про «шубы, бриллианты и мужчин», а делать этого никак не следовало, наоборот, нужно бы «проехать», «проскочить» опасное место и больше к нему не возвращаться, а он вернулся – сам! – и попал прямо в пасть к беловолосой мегере!
– Э-э, – тоскливо промямлил Гарик и с неуклюжестью слона перешел прямо к следующему вопросу: – Инна, у вас хорошие отношения с губернатором Белоярска?
– Гарик, а у вас хорошие отношения с министром печати?
Нет, все-таки она решила его добить, эта стерва!..
– С министром печати? – переспросил он жалобно. – А почему, собственно… Да нет, у меня с ним никаких отношений нет – ни плохих, ни хороших!
– У меня тоже нет ни плохих, ни хороших отношений с губернатором Белоярска.
– Позвольте, но вы ведь работаете… в администрации Белоярского края, а краем руководит губернатор…
– Но вы ведь тоже работаете на телевидении, а телевидением руководит министр.
– Не напрямую, не напрямую! – Не хватало ему еще, чтобы она затеяла разговор о свободе слова, когда до конца эфира осталось тридцать секунд!
– Губернатор Белоярска тоже не руководит мной… напрямую, Гарик!
Все это было двусмысленно, странно, с подвохами, да еще такими, с которыми он не умел справиться!
Наушник напомнил ему, что пора бы попрощаться, и он с радостью и облегчением проговорил, глядя в черную дыру камеры:
– Сегодня у нас в гостях была Инна Васильевна Селиверстова, руководитель информационного управления администрации Белоярского края. Я прощаюсь с вами до завтра и надеюсь, что мы встретимся вновь в программе «Единственный герой». С вами был Гарик Брюстер.
После чего некоторое время они посидели неподвижно, как сфинксы, улыбаясь стеклянными улыбками – друг другу.
В мониторе завертелась реклама, и голос ниоткуда сказал на всю студию довольно кисло:
– Отлично. Всем большое спасибо.
Даже без этого кислого голоса было ясно, что эфир неудачный.
Ведущий выдернул из уха микрофон. Инна расслабилась – закинула одну ногу на другую. Ноги были безупречные. Она никуда не спешила.
– Спасибо вам, Инна Васильевна, – поблагодарил ее Гарик досадливо. Шнур застрял под пиджаком и никак не вытаскивался.
– Не за что, Гарик, – откликнулась она.
Улыбка была ледяной и сладкой. Гарик поежился, словно это ледяное и сладкое вылилось ему за шиворот.
Подскочили бойкие молодые люди и проворно отцепили от микрофонов Инну и запутавшегося Гарика.
– Э-э, – протянул Гарик, который уже видеть ее не мог, – вас проводит… вот… Сережа.
– Спасибо.
За камерами в сумерках студии возникла продюсерша – средних лет, в брюках и мятом пиджаке.
– Инночка, все получилось отлично! – Много лет никто не называл ее Инночкой, да еще на людях, но на телевидении свои законы. – Немножко в конце… смазано, но это не страшно! Наш Гарик просто чуть-чуть растерялся. Еще раз спасибо, что пришли.
Гарик не «чуть-чуть растерялся», а чуть в обморок не упал, поправила ее про себя Инна. Впрочем, как известно, «чуть-чуть» не считается.
– Мы пришлем вам кассету с записью эфира. Вам нужна запись?
– Хотелось бы.
Она должна посмотреть, где и какие сделала ошибки, да и вообще – как сидела, как смотрела, как отвечала, как выглядела, как была причесана. Она всегда анализировала свои эфиры тщательно, придирчиво и отвлеченно, как будто там, в телевизоре, была вовсе не она, а какой-то другой человек, и этот холодный и пристрастный взгляд всегда позволял ей найти собственные оплошности, учесть и в следующий раз избежать их.
Она изо всех сил старалась не походить на заполошных «государственных» теток, дающих интервью «из нашей студии «Россия», в прическах с начесом, путающихся в словах и не умеющих улыбаться. Она старалась – и ей это удавалось.
Уверенно держась на высоченных тоненьких каблучках, она подошла к краю подиума, на котором помещалась декорация, и, не глядя, протянула руку.
Тотчас же протянулась мужская рука, которая вежливо помогла ей сойти на студийный пол.
– Спасибо, – сдержанно поблагодарила она.
– Царица Савская, – на ухо свистнул один оператор другому, – королева Марго. Говорят, зараза и стерва – не приведи господи!
– Зато ноги – блеск, – отреагировал коллега, известный ходок по дамской части. – Такие бы ноги, да какой-нибудь кысочке, а они аллигатору достались!..
Они проводили ее взглядами – прямая спина, короткие белые волосы, сужавшиеся на длинной шее, маленькое ухо с бриллиантовой гроздью, тонкий запах сложных духов.
Э-эх!..
Шубы, бриллианты и мужчины, да еще каждый день!.. Вот это баба!..
Выйдя из студии, она первым делом включила телефон. Знала, что за час, который была вне зоны приема, ее наверняка разыскивали десять раз, а может, двадцать, а может, сорок, но проверить автоответчик не успела – телефон зазвонил.
– Инна, я вас провожу, – из-за спины начала было продюсерша, но та ответила быстрой улыбкой и повернулась спиной, что означало – подожди, не мешай.
Звонил муж, два месяца назад превратившийся в бывшего. То есть развели их вчера, а два месяца назад он решительно объявил ей, что «все кончено».
До этого он тоже говорил «кончено», но не уходил, а два месяца назад ушел.
– Привет, – сказал он озабоченно, – ты где? В Москве?
– В Москве.
– Ах да! – спохватился он. – Только что по телевизору видел!
– Ну и как тебе программа?
– Я не стал смотреть, – с готовностью признался он, и она моментально поняла, что телевизор был упомянут специально ради того, чтобы сказать ей, что он «не стал смотреть» – переключил на футбол.
– Ну и как тебе футбол?
– А? – переспросил бывший муж, немного растерявшись. – А, ничего. Все в порядке. Слушай, Иннуль, а где мой костюм? Ну, знаешь, с жилеткой? Что-то я его не могу найти, а Анька, зараза, смылась.
«Зараза Анька» – домработница – смылась неспроста.
«Я его если увижу, Инна Васильевна, – чуть не плача сказала она, перед тем как Инна уехала в «Останкино», – я ему в рожу вцеплюсь! Вам же хуже будет. Отпустите меня, а?!»
Инна ее отпустила, и бывший муж собирал теперь свою часть «совместно нажитого имущества» в полном одиночестве.
Нелегко ему, бедняге, подумала Инна.
Всю жизнь за ним ухаживали – сначала мать с бабкой, потом первая жена, потом она, Инна, а теперь вот «новая счастливая семейная жизнь» подключилась. Но так как «новая счастливая» не могла ухаживать за ним в Инниной квартире, пришлось ему самому трудиться, и, как видно, от непосильного труда он уже изнемог. Собирать вещи, когда ни разу за всю жизнь не поинтересовался, где они лежат, – вот, черт побери, задача!..
Зато Инна все хорошо знала – про костюмы, майки, шорты, двухтомничек Мандельштама, бритвенный прибор, коробку с компакт-дисками – джаз, разумеется! – про два десятка шелковых галстуков и пяток сложных концептуальных фильмов Вуди Аллена и Питера Гринуэя.
Больше от мужа ничего не осталось.
«Давайте я все соберу и у двери поставлю, – с ненавистью предложила Аня. – Он тут нам все перебуровит, если сам собираться станет!»
Но Инна не желала облегчать его и без того веселую жизнь.
«Перебуровит – разберем», – мрачно ответила она домработнице и уехала на съемки.
– Иннуль, где костюм?
– В гардеробе с правой стороны. За твоей зимней курткой, – автоматически ответила она. Продюсерша за спиной разговаривала с кем-то из группы, голос был недовольный.
– Куртку я уже упаковал, – радостно сообщил муж, – а костюм что-то… Подожди, я сейчас посмотрю.
И она стала ждать. Он сказал: «Подожди, я посмотрю», – и она послушалась. Как всегда. Не положила трубку, не отключила телефон, не послала его к чертовой матери.
Ему нравилось, что она так от него зависит. Так слушается. Так переживает.
В последнее время ему еще очень нравилось собственное положение – умница, красавица, начальница, интеллектуалка Инна умоляла его не уходить, «подумать», «попробовать еще раз», обещала, что «все теперь будет по-другому», плакала, не спала, курила, даже подурнела, вот как убивалась!..
А он вовсю и от души играл – разочарованного мужа, задавленного непониманием и неприятием «родной жены», которой давно опостылел холодный семейный очаг, которая «пустилась во все тяжкие», «растоптала», унизила, оскорбила, собственноручно убила «большое светлое чувство» – и получила по заслугам! Он ушел «к другой», которая понимает, разделяет, у которой правильная «система ценностей», и вместе с этой «другой» и ее подходящей системой он вволю наслушается джаза и этнической музыки и с утра до ночи сможет декламировать из Мандельштама – «другая» поймет!
Кларк Гейбл, черт возьми!..
Самое главное, что он и чувствовал себя почти Кларком Гейблом – свободным, чувственным, раскрепощенным, обожаемым женщинами, которые борются за него, и жена – блестящая, умная, высокопоставленная! – проиграла!.. Он выбрал «новую счастливую семейную жизнь», а старую затоптал в пыль, да еще плюнул в самую середину.
– Нашел, – весело сказал он в трубке. Был уверен, что она все еще ждет, и не ошибся. – Он же в мешке, а я так искал.
– Все, Виктор? – холодно спросила она. – Я еще в «Останкино», у меня… дела.
– Ты когда приедешь?
– Не знаю. Не скоро.
– Приезжай, – позвал он. – Давай хоть простимся, как люди!
– Виктор, мы пытались, как люди, и у нас ничего не вышло.
– Это у тебя ничего не вышло. – Он ехидно засмеялся. – Я же тебе говорил, чтобы ты перестала дергаться. Я тебе не нужен, и ты мне не нужна.
– Ты мне нужен, – сквозь зубы сказала она.
Господи, почему она опять позволяет ему втягивать ее в этот нелепый, нескончаемый, кошмарный разговор, который они вели уже полгода!
Ему нравилось слегка подшучивать над ней, натягивать и ослаблять веревку, в которую уже была просунута голова повешенного – ее голова! И она могла точно сказать, когда именно понравилось: когда он заявил, что «все кончено» – как в кино! – а она зарыдала и стала умолять его остаться, и он остался, снисходительный к ее слабостям, обрадованный ее унижением, мужчина-победитель, можно даже сказать, орел-мужчина, в одну минуту отряхнувший с ладоней прах десятилетней совместной жизни.
– …Приехала бы, – говорил он в трубку, – попили бы кофейку, я «Божоле» привез. Посидели бы, Иннуль!
– Витя, если ты не знаешь, где твои вещи, Аня завтра все соберет. Я не приеду.
– Ну, как хочешь. А ты где? Ах да, в Москве!.. Когда улетишь?
– Я не знаю пока. Я только прилетела.
– А что? Дела?
– Дела. Виктор, я больше не могу разговаривать.
– Да брось ты, – сказал он добродушно, – не страдай. На самом деле ты сама во всем виновата. Помнишь, как я…
Но тут она не далась.
Ей некуда бежать – со всех сторон жала стальная клетка, а она была зверем, которого прижимали к сетке, и кололи ножами, и до крови били в ребра и зубы, и еще сапогом в беззащитный живот, но почему-то все никак не убивали до конца – оставляли забаву «на завтра», чтобы опять прийти и опять колоть, и так без конца.
Но на этот раз она не далась.
– Пока, – попрощалась она стремительно. В желудке было холодно и тяжело, как будто она наглоталась речных камней. – Передавай привет нашей молодухе. Скажи, что я ей сочувствую. У нее впереди много интересных и занимательных открытий.
– Ты просто сука, – сказал муж равнодушно, и телефон замолчал.
Инна вытерла ладони о юбку и посмотрела – на ткани остались следы пятерни.
– Инна Васильевна!..
– Да.
– Вы уже уходите? Генеральный просил непременно проводить вас к нему! Он не знал, что вы у нас сегодня в эфире, и просил прощения, что не встретил, и…
– У меня самолет, – соврала она, – через час. Я… и так опаздываю. Привет Паше.
Пашей – Павлом Алексеевичем – звали генерального, и при мысли о том, что она должна с ним встретиться, не приведи господь – ужинать, разговаривать, слушать, камни в желудке пришли в движение и полезли друг на друга.
Мой муж в моей квартире сейчас собирает вещи, чтобы уйти от меня навсегда, а вы разговариваете со мной, словно я нормальный человек, такой же, как вы все!
Его никогда больше не будет в ее жизни, а она – идиотка! – считала, что с ней ничего такого ни за что не случится! Она была почему-то уверена, что оба они слишком умны, чтобы вот так, ни с того ни с сего, удариться в «новую счастливую семейную жизнь» – все с тем же Мандельштамом, джазом и «Божоле», с которых когда-то началась их «счастливая жизнь»!
Водитель все знал. Он возил ее последние семь лет: сначала – когда она стала замом председателя скромной телерадиокомпании, потом – когда перешла в пресс-секретари, и теперь – когда руководила «средствами массовой информации» огромного Сибирского края.
Он все знал. И все сделал по-своему.
Инна точно помнила, что ничего не говорила ему, когда садилась в машину, и он ей ничего не говорил. И потом ничего не говорила, когда, сгорбившись, покачивалась на заднем сиденье, неотступно и тяжко думая о куртке, которую муж, наверное, уже забрал и сунул в рюкзак, а ей так нравилась эта куртка, и Виктор в ней тоже нравился. И еще думала о том, что завтра ей возвращаться в Белоярск, а до этого запланирована встреча с новым начальником из администрации президента, и неплохо бы до нее посмотреть бумаги, которые она готовила. А потом нужно попытаться надавить на губернатора, который отродясь с прессой «не водился» и вообще отчасти не понимал, кому она нужна, эта пресса, – и об этом она тоже думала, и о десятке других важных и нужных дел, но все заслоняла куртка, которую он забрал, и это значит – все, конец, больше ничего не будет.
Она очнулась, когда поняла, что машина больше не едет. Почему-то вдруг накатила такая усталость, как будто она ворочала жернова на мельнице.
– Мы где? – Инна посмотрела в окно и не узнала. – Где мы, Осип Савельич?
Водитель с таким диковинно-литературным именем глядел на нее из зеркала заднего вида. Вид у него был угрюмый. Не только именем, но и видом он походил на кулака и белобандита из романа-эпопеи «Вечный зов».
– Ты бы, Инна Васильна, не убивалась так уж, – мрачно сказал он. – Молодая, красивая, богатая, карьеру вон какую сделала! Из-за какой-то… тьфу!.. мокрицы так себя изводить!..
Водитель был проверенный боевой товарищ, лучший друг, член семьи, он имел право говорить все, что угодно, но пользовался этим правом очень редко – даром что походил на кулака, а понимал ситуацию, как любой придворный!
Инна молчала.
Он имел право говорить. Она имела право не слышать.
– Куда ты меня завез?
– Да никуда я тебя не завез! В пансионат завез! Я как услыхал, что сегодня твой… Хулио Иглесиас нагрянет, я сразу сестре позвонил, она директорствует тут. Нечего тебе сегодня домой ехать, здесь переночуешь, она уж отдельную дачку для тебя приготовила! Анька завтра с утра все там уберет, тогда поедешь, а сегодня – погоди, побудь на дачке!..
– Ну ты даешь, Осип Савельич, – тихо сказала Инна, – или тебе с сестрой надо увидеться?
– Вот еще, – оскорбился водитель, – я с ней и так в любой момент могу увидеться!
– И убирать там ничего не нужно, – продолжала она, – не за покойником ведь!
– Да лучше б он сдох!..
– Осип Савельич!
– Да ладно!..
– Осип Савельич, замолчи.
– Да молчу, молчу! Его бы, барана, к воротам привязать и гонять хворостиной, пока…
– Осип Савельич!
– В Москву обратно не повезу! Хочешь, сама за руль садись и езжай, а я не повезу! Что ты там станешь делать? Опять всю ночь пустырник трескать?!
– Ну тебя, Осип Савельич, – устало сказала Инна, – от твоей заботы с ума можно сойти.
И выбралась из машины.
Небольшой подъезд был освещен теплым светом – куски его лежали на желтых листьях, густо засыпавших газон, и пахло осенью, травой, чуть-чуть дымом и близкой рекой, как в детстве.
Из яркого тепла навстречу уже бежала женщина, очевидно, та самая сестра-директриса, нисколько не похожая на своего брата, легкая, маленькая, коротко стриженная. Добежав, она сразу захлопотала, заулыбалась, повела Инну куда-то за угол, по белой плиточной дорожке, к высокому, как теремок, строеньицу, темневшему на фоне леса.
Строеньице оказалось дачкой «на одного» с гостиной, светелкой и деревянным балконом. И сауна в теремке имеется, похвасталась директриса, и ванна-джакузи, и плоский телевизор на круглых металлических стойках, и занавески в кружевцах и атласных лентах – все как следует.
– Ужин сюда подам, и сауну уже включили, погреетесь. Фрукты вон, в вазоне. – Инна оглянулась – и вправду «вазон». – Отдохнете, а утречком поедете. Вам у нас понравится, Инна Васильевна! Я Осипу уж сто раз говорила – привози, привози к нам, а он только сегодня сподобился! Халатик в гардеробе. Вещи погладить?
Инна засмеялась:
– Нет. Спасибо. Все равно утром придется домой заезжать.
Женщина тоже улыбнулась озабоченной улыбкой хорошей хозяйки.
– На ужин что подать – мясо, рыбу? Осетрина, семга, лосось, треска, форель? Говядина, свинина, шашлык, цыплята?..
Есть Инне совсем не хотелось. Ей уже полгода не хотелось есть – с тех пор как Виктор сообщил, что она «растоптала», а он «принял решение».
– Рыбу, – сказала она, потому что понимала, что женщина не отстанет.
– Рыбку на закуску? А на горячее цыпленка, у нас повар-грузин, так готовит, так готовит, что к нам специально едут, чтобы у него покушать! Цыпленка, да, Инна Васильевна?
Она вздохнула:
– Да. Спасибо.
– Ну, вы располагайтесь. Телефончик, если что потребуется, вон, на столике, а я побегу… потороплю ужин. Располагайтесь, отдыхайте, Инна Васильна, голубушка вы наша!..
Очевидно, не в меру болтливый Осип ввел в курс дела всю свою семью.
Ну и ладно. Все равно уже ничего не изменишь.
Прямо на середину ковра, устилавшего пол в спальне, она стряхнула голубой костюм, часы, колготки и украшения и в одном белье пошла в ванную, открыла все краны, разделась и долго рассматривала себя в зеркале.
Белая кожа, сильные ноги, грудь в полном порядке. Она рассматривала себя, как будто чье-то изображение, выискивала изъяны и недостатки, но их было мало, даже на ее собственный взгляд, мало, – чего ему не хватало?!.
Обозлившись, что опять думает о том же, она надела халат, потрогала воду, мерно и сильно бившую в громадную ванну, затянула пояс и вышла в гостиную. По всем каналам почти одновременно начинались новости, и ей нужно было посмотреть хоть какие-нибудь, неважно какие. Комментарии она никогда не слушала – они злили ее или смешили, в зависимости от того, кто комментировал, – ей нужен только перечень событий.
Инна плюхнулась в диван, как в омут, подтянула ноги, зашарила по низкому столику, на котором лежал пульт, свалила на пол газеты, перегнулась через кожаные берега диванного омута, чтобы их собрать, и прямо перед носом, на цветастом персидском ковре вдруг увидела начищенные до блеска мужские ботинки.
Инна ничего не поняла и некоторое время просто смотрела на них, а когда они зашевелились и двинулись, перепугалась так, что рука, на которую она опиралась, подломилась, и она клюнула носом ковер. Подол взметнулся, ноги описали дугу, и диван-омут выплеснул ее прямо на пол, почти что на неизвестные ботинки.
Она неловко перекатилась на корточки, вскочила и ринулась за толстую подушечную спинку.
– Вы кто?!
– А вы кто?
– Как вы сюда попали?!
– А вы как?
От страха у нее взмокли спина и ладони.
Теремок стоит далеко, почти у самой кромки леса, и как позвать на помощь, чтобы услышала охрана, она не знала – ничего охрана не услышит, даже если она заорет во все горло, а пистолета или ракетницы у нее нет!
– Вы… не тряситесь, – хладнокровно посоветовал мужик, – я не бандит и не киллер.
– А вы… кто?
– Отдыхающий.
– А… почему вы отдыхаете… в моем коттедже?
– Нет. Это вы почему-то отдыхаете в моем. Или вы кто? Горничная?
Это было сказано таким тоном, что она моментально поняла – он ни на секунду не принял ее за горничную, просто дает возможность восстановить самообладание.
– Я не горничная.
– Почему-то я так и подумал, – пробормотал он.
Инна запахнула халат и выбралась из-за дивана. Ладони по-прежнему были мокрыми. Как тогда, в студии, она вытерла их о юбку.
– Я хочу позвонить, – быстро сказала она, – чтобы кто-нибудь пришел и разобрался в ситуации.
– Звоните, – разрешил он.
На полированной поверхности стола стоял желтый допотопный телефон с гербом – во всех высоких кабинетах были такие – и списочек номеров, кто по какому: вахтер, монтер, администратор, директор.
Косясь на мужика и с трудом попадая пальцем в круглые пластмассовые дырки, она вызвала администратора, – мужик рассматривал стены, словно на них были фрески Микеланджело.
– Сейчас придет, – сообщила Инна осторожно. – Как вы сюда попали?
– Мне сказали – коттедж, – он пожал плечами, – дали ключи. Обещали, что чемодан сейчас принесут. Я пришел, дверь открыта. Я только решил телевизор посмотреть, а тут… вы.
– А вы… кто?
– Ястребов Александр Петрович, – представился он так, будто сожалел, что он Ястребов, а не Соловьев. – А вас я знаю. Вы Инна Селиверстова. Большая шишка в Белоярске. Верно?
– Верно, – согласилась она.
Если он пришел ее убивать, почему не убивает?.. Почему рассматривает стены?.. Почему ждет, когда прибежит администратор, ведь она на самом деле его вызвала?!
На нем были темный костюм и светлая рубаха с распущенным галстуком – ослабленный узел открывал расстегнутую верхнюю пуговицу.
Он был не слишком высокий, плотный и темноволосый.
Ничего особенного. На нее он взглянул раза два и опять уставился на стены – как будто стены в этой комнате были самым интересным!
Администратор примчался, и все разъяснилось.
Уважаемый Александр Петрович ошибся. Его коттедж находился прямо за коттеджем Инны Васильевны. У нас их два. Видно, плохо объяснили. Простите, простите, Александр Петрович, и вы, Инна Васильевна!..
Следом за администратором примчалась и директриса, и все объяснения начались по новой, и извинения были принесены и приняты, и от суматохи и бестолковости у Инны вдруг заболело где-то внутри головы, и она, словно разом выключенная из общей суматохи, пошла к дивану, села и пристроила голову на спинку.
Александр Петрович Ястребов внимательно посмотрел на нее и как-то в два счета выпроводил директрису и администратора, а сам не ушел.
– Вы… больны?
– Я вчера развелась с мужем, – неизвестно зачем тускло ответила она, – мы прожили вместе десять лет.
– А зачем вы с ним… развелись? Большая любовь нагрянула?
Она улыбнулась резиновой улыбкой и разлепила веки.
– Не я с ним. Он со мной. К нему любовь нагрянула.
– Как же вы проморгали?
– Что?
– Его большую любовь.
– Я работала. – Внезапно собеседник стал ее раздражать. – Мне было некогда. Я была уверена, что… меня это никогда не коснется.
– Ну конечно.
– Что – конечно?
– Вам некогда. У него любовь. Все правильно.
– А вы откуда знаете, правильно или нет?!
– Все оттуда же, Инна Васильевна, откуда и вы. Мне было некогда, и к моей жене нагрянула большая любовь.
Инна внезапно почувствовала жгучий интерес. Такой, что даже головная боль полыхнула напоследок и сгорела.
– Вы… развелись?
– Развелся.
– А… дети?
– Сын. Он со мной, слава богу.
– Ваша жена вам его отдала?!
– Отдала. У нее любовь, новая семья. Новые дети. Старые дети не нужны. Надоели.
– А… давно вы развелись?
– Шесть лет назад.
– А я только вчера, – пожаловалась Инна. – Говорят, что мужчины переживают все это легче.
Он пожал плечами:
– Не знаю.
Принесли ужин – гору сказочной еды, бутылку в серебряном ведерке, белые свечи, две штуки, два бокала – вот до чего догадлива и услужлива оказалась директриса! – небольшой тазик с пирожками, вазочку с клубникой, и еще что-то такое, и еще что-то эдакое.
– Вот видите, – сказала Инна уныло, – придется вам со мной романтически ужинать. Хотите?
Он мельком глянул на нее.
– Есть хочу, – объявил решительно, – романтически ужинать – нет.
– Все равно придется романтически. Куда же мы свечи денем и шампанское?
– Это точно, – согласился он, – девать некуда. Вы курите?
– Нет, – призналась Инна.
– Значит, нет зажигалки?
Она пожала плечами – у нее не было зажигалки. Тогда он вытащил из кресла свое пальто и долго рылся в карманах, то в одном, то в другом, потом опять в первом, и наконец нашел.
Он зажег свечи, некоторое время полюбовался на них – в темных зрачках плеснулось золотистое пламя, – потом отчего-то поморщился и посмотрел на нее.
– Может, потушим?
– Ну нет, – сказала она решительно, – не станем. Все, Александр Петрович. Хватит политес разводить. Снимайте ваш пиджак, и давайте поедим. Поздно уже.
Романтический ужин и вправду не получился – несмотря на свечи, серебряное ведерко и льняную белоснежность скатерти. Они быстро ели и думали каждый о своем.
Несколько раз она на него взглянула – он просто ел и явно не был озабочен, какое впечатление производит. Когда она посмотрела в очередной раз, они встретились глазами, и ей стало неловко – заметил, все ее рассматривания заметил, только виду не подал!..
Он глотнул вина, как воды, и спросил без всякого интереса:
– Вы в команде Мухина работаете?
– Да.
– Давно?
– Год.
– А до этого где работали?
– На телевидении. В Москве.
– Из Москвы в Сибирь?! Эк вас угораздило!..
– Работа такая.
– Белоярск – город сложный. Один алюминиевый комбинат чего стоит.
– Вы там были?
– Инна Васильевна, я читаю газеты. Про алюминиевые войны только ленивый не написал.
Она улыбнулась:
– Это точно.
Девяносто процентов того, что на-гора выдавала пресса, Инна придумывала сама. Нет, не писала, а именно придумывала. И про войны, и про «хороших и плохих» парней, и про директоров заводов, и «хозяев города».
Это была ее собственная война, почти карманная.
Кто-то воюет, стреляя из «калашникова». Кто-то воюет, придумывая сюжеты.
– А как вы из Москвы попали в команду Мухина?
– Это долгая история, Александр Петрович. Мухин – умный человек и умеет ценить преданных людей, а я однажды ему помогла.
– Вы помогли губернатору края?!
– Ну да. И он предложил мне работу. Я согласилась.
Тут она вспомнила про джакузи, в которую вода как пить дать налилась два часа назад, и кинулась в ванную, некрасиво подхватив полы длиннющего халата и чуть не свалив со столика свой бокал.
Ванна оказалась умнее Инны – она налилась до какой-то там отметки и автоматически отключила воду.
Вода уже остыла, сидеть в ней было нельзя.
И тут ей так жалко стало себя, своей жизни, которая кончилась сегодня, когда Виктор вытащил из их общего гардероба свою куртку, и этой горячей воды, в которой ей не удалось посидеть, и ужина, который пришлось делить с незнакомым человеком, и этого вечера, когда по-хорошему следовало бы выть и кататься по полу, а она почему-то ведет светские, никому не интересные беседы, что, присев на краешек ванны, она вдруг заплакала – громко, навзрыд.
Она рыдала довольно долго – никто не шел из гостиной утешать ее, видно, гость опять принялся рассматривать стены и очень увлекся этим занятием.
Потом она открыла золотую пробку, и вода стала с шумом уходить из ванны – Инна почему-то была уверена, что так же, в канализацию, утечет ее жизнь, вся, до капли, и больше уж ничего не останется.
Потом она перестала рыдать – когда в ванне не осталось больше воды, – поднялась, не глядя вытерла лицо и побрела в гостиную, уверенная, что Александр Петрович, как человек деликатный, давно уже покинул ее «приют».
«Он покинул гостеприимный приют» – так писали в романах про герцогов и графов. Гостеприимный приют, как правило, помещался в замке, а сам герцог или граф помещался верхом на лошади, а вокруг бушевала метель…
Додумать до конца она не успела, потому что Александр Петрович, вовсе не покинувший «приют», появился откуда-то сбоку, взял ее за руку, повернул к себе, посмотрел внимательно и даже как будто сердито, а потом поцеловал, и целовал ее долго и со вкусом. От изумления она даже слегка пискнула – никто не целовал ее уже лет сто или двести, – но он не обратил на ее писк никакого внимания.
Очень быстро они оказались на диване в гостиной, а потом в светелке, на пышнотелой кровати, а потом в джакузи, куда заново налилась вода, а потом опять на диване.
Почти никаких слов. Только одно огромное чувственное изумление – такое огромное, что оно нигде не помещалось, лезло наружу, словно таращилось на них.
Что это за мужик?!. Откуда он взялся?!. Что она делает с ним на диване в гостиной?!
Десять лет она была «верной женой» – и на второй день после развода угодила в постель с незнакомым человеком, о котором ничего не знает, кроме того, что зовут его Александр Петрович, и еще того, что он тоже когда-то там развелся!..
Десять лет она не знала никаких мужчин, кроме собственного мужа, который вчера… нет, сегодня забрал из ее гардероба свои вещи. Десять лет не знала, а теперь оголтело занимается любовью на казенном диване – и даже толком не понимает, с кем!
Они уснули очень поздно – или слишком рано – поперек пышнотелой кровати, потому что ни у нее, ни у него не было сил переползти и лечь нормально.
Ей показалось, что она совсем не спала, – только что в последний раз он отпустил ее, поцеловав напоследок, – но что-то свербело в ухе, и она с трудом разлепила веки и поняла, что за окнами утро, что ее любовник крепко спит, свесив до ковра волосатую смуглую руку, а у нее в сумке звонит телефон.
Кое-как она поднялась, и, шатаясь, пошла искать сумку, и долго искала, тихо и жалобно ругаясь себе под нос, и наконец нашла.
