Татьяна Столбова Маятник птиц

Я снова села в кресло. Контрафактное «Карпинето» Байер отдал на экспертизу, а остатки оригинального я решила допить сейчас.

Тюль всколыхнулся от порыва сквозняка. Брат Абдо стоял у окна, сочувственно глядя на меня. Точь-в-точь фрагмент из прошлого, из полумрака моей комнаты. Казалось, это было забыто давно, но вдруг вспомнилось в одно мгновение, ясно и отчетливо. День, когда меня в очередной раз не стало.

Меня никогда, даже в юности, не занимала романтика. Я не думала о любви. Другой идеальный мир – вот что влекло меня неизменно. Вся моя энергия уходила туда, а о прочем я размышляла лишь иногда и лишь коротко. Но жизнь вносит в твои планы свои коррективы, как любит говорить дядя Арик. Я никогда не ждала счастья, но получила его. Я не ждала несчастья, но получила его.

Семь лет назад я не сомневалась: моя жизнь кончилась, мир вокруг меня рухнул, я не смогу выжить в его руинах. И я даже не собиралась пытаться.

В тот день я с утра поехала в суд – слушалось одно из дел, где «Феникс-1» выступал адвокатом истца. Дело было сложное, запутанное, я готовилась пробыть в суде до вечера, но неожиданно ответчик не стал ломаться и признал вину. Суд закончился уже в половине пятого, немногочисленные посетители, тихо переговариваясь, с облегчением потянулись к выходам. Я покинула небольшой душный зал в числе последних – вместе с адвокатом и истцом. На улице мы распрощались. Я села в машину и позвонила мужу. Он не ответил.

Почему-то я очень хорошо помню те мартовские сумерки. Грязный снег лежал колючими сугробами по краям тротуаров, на приствольных чугунных решетках, в центре которых замерли голые деревья, раскинувшие тощие ветви. Уже зажглись фонари, освещая заледеневшую плитку и отражаясь в ней. Ясное темно-синее небо распростерлось над городом. Было довольно холодно, но в остром сыром воздухе неуловимо чувствовался запах скорой весны.

По дороге домой я заехала в магазин, купила все для пиццы и бутылку белого вина.

Время от времени мы с Яником устраивали себе маленькие праздники без повода: сами делали пиццу и потом ели ее, запивая вином, подшучивали друг над другом, делились новостями. «Кузнечик, – говорил он, вдруг становясь серьезным, – ты понимаешь, что я тебя люблю? Очень, очень сильно люблю». И брал меня за руку. «Я тоже люблю тебя», – отвечала я. И это была абсолютная, чистая, беспримесная правда, от осознания которой становилось тепло и спокойно.

Его глаза цвета стали никогда не были холодными. Его руки с узкими запястьями и длинными пальцами касались меня только нежно, легко. Он весь – точеный и ладный, скорее из прошлого века, из тех стильных шестидесятых, чем из этого, никакого, – отпечатался во мне, наверное, навсегда. В моей душе, в моей памяти, в моем теле.

Когда мы жили вместе, мне нравилось думать о нем, даже мимоходом: в машине, на пробежке, в паузе во время разговора с кем-то. И одна мысль о том, что скоро я снова увижу его, приносила ощущение мирной, идиллической радости.

Так и в тот раз: я думала о нем, загружая в машину пакеты с покупками, улыбалась и с нетерпением ждала встречи, хотя мы расстались только утром; и поднималась в лифте, предвкушая: сейчас я открою дверь нашей квартиры и он выйдет ко мне, удивленный, расцветет своей неотразимой улыбкой, обнимет меня…

Войдя, я сразу услышала голоса. Ян был не один.

Играла музыка, – я узнала песню Северина Краевского.

«Вином и пиццей придется поделиться», – подумала я почти стихами и пошла в комнату – нашу спальню.

«Ну она реально вся в этой безумной благотворительности, Яник, как ты это терпишь?» – узнала я голос подруги и резко остановилась, не дойдя до двери всего полшага. «Не говори о ней, – ответил мой муж, – ни слова, ни намека, договорились же. Лучше иди сюда…» Она засмеялась – своим особым смехом, который раньше я считала заразительным, а теперь, не видя ее, расслышала в нем неприятные, визгливые, резкие нотки.

Я вошла в комнату. Они не сразу заметили меня, – он подносил к ее губам бокал с шампанским, а она смеялась и шутливо отворачивалась. «Глоточек за Яника, – со смехом говорил он, – давай-давай, не увиливай!»

На полу у кровати стояла открытая бутылка шампанского, а вокруг нее валялась одежда, его и ее. На журнальном столике лежал рассыпавшийся букет альстромерий – моих любимых цветов.

«Ой!» – вдруг сказала она и резко села, закрывшись одеялом и уставившись на меня зелеными крапчатыми глазами, под которыми размазалась жирная тушь.

Ян обернулся. «Кузнечик… – растерянно пробормотал он, – ты пришла…»

Я не знаю, сколько длилась пауза. Может быть, несколько секунд, а может, минуту. Когда я почувствовала, что уже могу пошевелиться, я развернулась и вышла из комнаты. Он что-то крикнул мне вслед, я не разобрала ни слова – уши заложило. Вообще в тот вечер я чувствовала себя так, будто меня контузило. Автоматически я выполнила все необходимые действия: нажала кнопку лифта, а потом кнопку первого этажа, вышла из подъезда, села в машину…

И уехала. Домой. Потому что теперь мой дом был не здесь.

Этот путь длиною, должно быть, не более получаса я помню довольно смутно. Вечерние улицы, полные ярких огней, авария на проспекте, у обочины – машины ГАИ с проблесковыми маячками…

Но затем картина проясняется, и ни одного слепого пятна – до самой полуночи – в памяти нет.

Когда мне было лет восемь, я, перечитав все доступные мне в доме книги, тайком пробралась в кабинет отца, где стоял большой книжный шкаф. Он занимал почти всю стену. В стекле его полок отражалась противоположная стена и портрет дедушки, Иллариона Дмитриевича, широкоплечего красавца с усами, в форме генерал-майора артиллерии. А в стекле портрета, в свою очередь, отражался огромный стол с настольной лампой, заваленный папками и документами. Здесь отец работал над своими чертежами.

Выбрав книгу (том неизвестного мне на тот момент Мопассана, которого я прочитала как Мопа́ссан), я уже собралась было покинуть кабинет, как мой взгляд наткнулся на ключ, торчащий в нижнем ящике стола. Ключ был старинным, тяжелым, с резной головкой в виде тигриной морды с оскаленными клыками. Прежде я никогда его не видела. Или не замечала. Естественно, я повернула его. При этом мы оба издали звуки: ключ – скрип, я – стон. С не меньшим трудом мне удалось вытащить ящик. В нем лежала большая шкатулка. Нет смысла писать, что я испытала смущение, сунув нос куда не следует. Несмотря на то, что я росла довольно тихим и послушным ребенком, во мне был (в то время только тлел) уголек энергии – еще нерожденное пламя, и некоторые действия я совершала без раздумий и сомнений. Так было тогда, когда я проникла в кабинет, куда нам с братом запрещалось входить в отсутствие отца, и тогда, когда повернула ключ. Так же, без всяких сомнений, я взялась обеими руками за крышку шкатулки и открыла ее.

Внутри, в темно-красном замшевом ложе, лежал пистолет. Я широко раскрыла глаза. Хотя прежде мне не доводилось видеть вообще никакого оружия, я почему-то сразу поняла, что пистолет настоящий. «Какая прелесть…» – прошептала я, вытаскивая его из шкатулки. Он был тяжелый, темно-серый, матовый. На нем (а точнее – на затворе, это я узнала гораздо позднее) имелась полустершаяся гравировка: «Бесстрашному Иллариону». Я прицелилась в окно, за которым колыхалась верхушка ясеня, потом в дедушку Иллариона… Внезапно из коридора донесся знакомый звук – кто-то открывал входную дверь. Я быстро сунула пистолет обратно, задвинула ящик, повернула ключ, схватила Мопассана и выскочила из кабинета.

Ночью мне снилась большая пушка, на которой висел транспарант с надписью «Бесстрашной Анне». Небо было свинцовым, низким. Вдалеке грохотали взрывы.

Про пистолет я никому не сказала. Это была моя вторая тайна от брата.

В следующий раз я увидела этот пистолет два года спустя, поздней осенью девяносто пятого. В том же кабинете. В руке отца.

Вернувшись домой раньше, чем предполагалось, и услышав в нашей огромной квартире полную тишину, я бросила на пол ранец и направилась в кабинет с целью порыться на книжных полках. К тому времени я уже обследовала почти весь шкаф, но до верхних полок не могла добраться даже с помощью стремянки – все равно не хватало роста. И все же попыток не оставляла.

Приоткрыв дверь кабинета, я просочилась в образовавшийся небольшой проем и замерла, то ли в ужасе, то ли в шоке. Мой отец сидел за столом, держа в правой руке тот самый пистолет.

Лицо отца было почти белым, окаменевшим, так что я в первое мгновение даже не узнала его. По-моему, в это мгновение он тоже не узнал меня. Понимание – а вместе с ним и ужас, и шок – отразились на его лице уже в следующее мгновение. Он аккуратно положил пистолет на стол, не спуская с меня глаз. «Почему ты… – начал он, но голос был слишком охрипшим. Тогда он прокашлялся и повторил: – Почему ты не на экскурсии?» Я открыла рот, чтобы ответить, что экскурсию отменили, но у меня голоса не было вообще.

Спустя годы я не могла понять, что же меня так напугало. Ведь тогда мне и в голову не пришло, что отец собирался застрелиться. Он просто держал пистолет в руке. Ствол не был приставлен к виску. (Сейчас я уверена, что до последнего действия оставалось несколько секунд.) Скорее всего, я была потрясена антуражем: маска вместо лица моего папы, пистолет в напряженной руке, цепкая тишина, внутри которой все остановилось на эти секунды. Так и не ответив, я закрыла рот. Отец медленно встал, подошел ко мне, присел на корточки, взял мои руки в свои. «Ты же умеешь молчать, Аник…» Я кивнула. Я умела молчать. «Не говори никому об этом». Я снова кивнула.

Это была моя третья тайна от брата. И последняя.

Отец умер от очередного инфаркта через пятнадцать лет после этого случая. Я забрала шкатулку с пистолетом из ящика его стола и положила в свой – нижний ящик комода, туда, где лежала тетрадь с записью «Что случилось с AND»…

Пришло время достать его.

Из дома мужа я вернулась в родительскую квартиру, пустующую после смерти отца. Я точно знала: там, где Ян, меня больше не будет, никогда. Я снова живу здесь. Недолго. Может быть, до вечера. Или до завтра.

Я бросила сумку на пол в коридоре, прошла в свою бывшую комнату, раздвинула шторы. Здесь было чисто – Тамара по-прежнему раз в неделю делала небольшую уборку. Я увидела потертый коврик на паркетном полу, у моего старого дивана. Секретер, за которым когда-то я делала уроки. Старинный комод. Сейчас мне казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как я оставила родной дом. Все тут было чужим и хорошо знакомым одновременно.

Я легла на диван, закрыла глаза и вскоре провалилась в глубокий сон, вязкий, как мед, черный, как зимняя мгла. Мне ничего не снилось. Только время от времени в черноте проносились яркие всполохи света.

Спустя несколько часов я очнулась. За окном было темно. По подоконнику постукивали редкие капли дождя.

Когда-то я думала, что нет жизни и смерти, а есть нечто третье, смутно и изредка ощущаемое каждым, кому выпал шанс провести определенный отрезок времени на этой планете. Чувствуя себя чужой в многомерной иллюзии, именуемой «жизнь», я предполагала, что являюсь отражением кого-то столь же нереального, и всё, что я вижу, и все, кого я знаю, тоже всего лишь отражения. Брат возражал мне. «Может быть, – говорил он, – где-то во вселенной существуют наши отражения. Но мы – реальны, потому что сами материальны и духовны и также можем создавать материальное и духовное». Конечно, он не видел брата Абдо, стоявшего в углу комнаты и улыбавшегося мне. Абдо был согласен со мной.

Сейчас он на пару секунд возник у окна, чуть всколыхнув занавеску, посмотрел на меня печально, пожал плечами, но потом кивнул.

Все несчастливые женщины несчастливы одинаково. Горечь, обида и тихое отчаяние, тлеющее внутри ежесекундно, даже в моменты веселья или задушевных разговоров. Ощущение невостребованности или брошенности. Вместо вопроса «Почему?» – вопрос «Что со мной не так?». Все это постепенно разрушает изначально целостный образ.

Я включила торшер; желтый мягкий свет озарил часть комнаты. Посмотрела на часы – круглый циферблат в золотом обрамлении на хрустальном постаменте, подарок отцу от коллег на сорокалетие. Было без пяти двенадцать.

Я открыла ящик комода, вынула шкатулку. Помедлив немного перед тем, как взять пистолет, я подумала: «Почему бы и нет? Зачем мне нужна эта жизнь? Что в ней может быть такого, ради чего стоило бы продолжать движение? И что изменится, если меня не станет?»

Просто не будет моего отражения. Вот и все.

Перед тем как мой отец выдохнул свою часть жизни в последний раз, я сидела у его кровати в больнице, держала его за руку, всматривалась в матово-бледное исхудавшее лицо с глубокими морщинами на впавших щеках. Его прикрытые веки подрагивали. Он дышал тяжело, с едва слышным присвистом. Врач сказал: «С минуты на минуту». И я ждала этой минуты, надеясь, что брат успеет приехать до того, как все случится.

Отец медленно открыл глаза. Увидел меня. Тень улыбки проскользнула по его губам.

«Папа, я здесь…» – шепотом произнесла я, наклоняясь ближе к нему.

Он снова прикрыл глаза, отдыхая. Затем, спустя примерно полминуты, посмотрел на меня и что-то пробормотал.

«Что?»

Я не расслышала ни слова.

«Не другой идеальный мир. Этот…»

«Папа, я не понимаю…»

«Этот мир – идеальный, – очень медленно и очень тихо, но отчетливо проговорил он непослушными губами. – Потому что в нем… в нем есть…»

Он замолчал и закрыл глаза.

В этот момент в палату ворвался брат. Он бросился к кровати, быстро, но бережно взял отца за другую руку.

«Папа!»

Губы отца вновь шевельнулись, но мы не услышали ни звука. Через несколько секунд он умер. Отсутствие движения. Отсутствие дыхания. Как по команде свыше «стоп» остановилась жизнь моего отца. Я ждала этого мгновения, однако оно потрясло меня.

«Как?.. – подумала я сейчас, – как бы все сложилось, если б он покончил с собой тогда, в девяносто пятом? Мне было десять, брату двенадцать. Маме оставалось прожить меньше семи лет».

Несколько минут я сидела не двигаясь, свесив руки с коленей, опустив голову, глядя в пол. Трещины расползлись по паркетным плашкам, складываясь в незамысловатый узор. «Надо заменить паркет», – мысль появилась и стала крутиться медленной каруселью, а вместе с ней, словно с испорченной пластинки, заунывно тянулась в недрах моей памяти какая-то веселая мелодия.

«Ну и ладно, – вдруг подумала я, возвращаясь к основной теме. – У меня – другое. У меня нет обязательств. А брат поймет».

Пистолет лег в ладонь легко и непринужденно, словно я родилась с ним. Я приставила ствол к виску. Вспомнила всю картину: Яник в нашей постели с моей подругой, оба веселые; он подносит к ее губам бокал с шампанским; букет альстромерий, рассыпанный на журнальном столике; одежда на полу – его красный кашемировый джемпер и темно-синие вельветовые брюки, ее ажурная белая блузка и черная кожаная юбка, горка колготок. Они. Не я и он. Уже нет. Они.

Мой палец на спусковом крючке дрогнул. Всего доля секунды и…

Другой идеальный мир. Не этот. Не этот, папа. В этом нет ничего, что всерьез может стать причиной для того, чтобы в нем остаться. Если, конечно, у человека нет любви. И обязательств. Нас держит здесь на стальном крючке только это – любовь и чувство долга. Все остальное – мимо.

Что насчет моих обязательств? Их нет. Как и любви. А брат поймет. Он справится с «Фениксом» один. Он – не я. Он соткан из правильного материала. Я, полная противоречий, дефектов и странностей, безнадежно одинокая, неспособная сохранить любовь, не потянула бы эту громаду без него. Он без меня – сможет.

Какое лицо у меня сейчас? Такое же белое и застывшее, как маска из папье-маше? Что думал ты перед тем, как приставить ствол к виску? Какая причина была у тебя сделать это? Тайна, которую ты не открыл мне. И я уже никогда не узнаю…

Но я и не хочу знать. Зачем?

Похоже, это и есть главный вопрос жизни: зачем?

Я усмехнулась и нажала на спусковой крючок.