Татьяна Столбова Маятник птиц

– Там темно сейчас, фонарь уже неделю не горит, так что я не видел его лица. Почувствовал только что-то вроде толчка в грудь. Выронил ключи, машинально схватил его за рукав, но он дернулся и умчался в закат. Тогда только я заметил кровь. Поначалу немного вышло.

– Он мог тебя убить.

– Но не убил же.

– Надо сказать Байеру.

– Не надо. Ничего сверхъестественного не произошло. Очередной обиженный. Нести свет без тени может только Бог. Мы не боги, задеваем людей, иначе никак. Ну все…

Он отодвинул мои руки.

– Пойду переоденусь. В моем шкафу должна быть какая-то старая одежда.

Я смотрела на ворох окровавленных ватных комков, и все, что ощущала, было полное, глубокое и огромное опустошение. Часы показывали начало второго. За окном чернела ночь. Я слышала скрежет выдвигаемых ящиков, доносящийся из комнаты брата, потом скрип дверцы шкафа. Казалось, только эти звуки соединяют меня с реальностью, удерживают меня здесь, не дают унестись в бездонную пустоту.

– Я в полном порядке, – сказал Аким, входя в комнату. На нем были черные спортивные штаны и клетчатая фланелевая рубашка, уже немного тесноватая в плечах. – А ты?

– В норме, – ответила я. – Давай допивать «Шато Латур». Зря, что ли, папа угрохал на него столько денег…

* * *

И все же в ту полночь что-то изменилось во мне. Словно помимо случившейся в реальности осечки в параллельном мире все-таки произошел выстрел.

Стершийся и затвердевший ластик под названием «время» не мог удалить боль полностью и безвозвратно. Он лишь подчищал ее – неделя за неделей, по чуть-чуть, словно растушевывал по бумаге четкую линию, пачкая лист. Я проходила подобное не раз. И теперь знала точно: кузнечик совершил самоубийство, но не исчез из этого мира. Из тлена возродился скарабей. Мои крылья жестки, как пластинки из черепахового панциря.

Брат утянул меня в дела «Феникса», свалил гору разных дел, в том числе своих, на мои плечи, так что я день за днем с утра до вечера, без выходных, разбиралась в чужих проблемах, ездила по нашим домам, читала и подписывала документы, принимала визиторов и к ночи была уже совершенно без сил. Но только месяца через три я почувствовала, что меня отпустило. Теперь эту страницу можно было перевернуть. Скрученная пружина внутри меня щелкнула и распрямилась. Я вышла на очередную пробежку и вдруг вновь увидела мир вокруг – расцветавшее лето, утренний свет, небесный голубой простор.

И до и после развода Ян периодически пытался вызвать меня на разговор: писал, звонил, посылал цветы. Но во мне уже не было для него ничего, ни одного слова; я не отвечала ему просто потому, что мне нечего было ответить, а встречаться с ним я не хотела.

Постепенно письма и звонки становились все реже. Последнее письмо я получила год назад. В нем было только стихотворение, которое он скромно подписал «Я. М.».

Скучая, я пробежала взглядом две страницы текста, а потом вышла из своей электронной почты и забыла об этом послании. Но несколько строк – две первые и две последние – моя память почему-то сохранила, как сохраняет порой привязчивые попсовые мотивы.

Когда ты была молодой и носила платья,В твоих бездонных глазах я тонул в восторге…

Тогда я мельком подумала, что даже умный человек, не имея поэтического дара, не способен написать по-настоящему хорошее стихотворение. «В твоих бездонных глазах…»

А на последних строках я усмехнулась.

Когда ты была со мной…Мир мне казался другим.

Да, Яник, мир и был другим. Он вообще постоянно меняется, этот мир. Внутри нас и снаружи. Когда-то я была в твоей жизни. Когда-то я была с тобой. Но ты предал меня под Северина Краевского. Ты подарил букет моих любимых альстромерий не мне. Ты перерисовал картину нашего будущего. Мое лицо на ней теперь скрыто под грубыми мазками твоей кисти. И ничего уже исправить нельзя.

* * *

Полночи я вспоминала тот визит брата семилетней давности, ворочалась в постели, мучаясь ясным осознанием того, что могу больше не увидеть его никогда. В эти часы надежда оставила меня. Где Аким? Где он? Воображение фабриковало и подкидывало картины разной степени кошмарности, одну за другой. На всех брат был или мертв, или полужив. И на всех его глаза были закрыты.

К рассвету я ненадолго уснула. Зыбкий поверхностный сон почти не принес облегчения. Я все еще чувствовала усталость – когда пила кофе, стоя у окна и глядя в серый утренний полумрак, когда бежала по проспекту, по переулкам, вдыхая свежий воздух, еще не наполненный запахом большого города – запахом газа и пыли, когда поднималась по лестнице на свой последний этаж.

Я отчетливо ощущала, как меня затягивает в водоворот апатии, туда, где я снова и снова осознаю́ безысходность всего и хочу остановиться, поменять замки и запереть двери, отключить мобильники, лечь на диван, закрыть глаза и не двигаться. Но на этот раз я не собиралась сдаваться. По крайней мере, не так просто.

В восемь я помахала рукой Вадиму, сумрачной горой застывшему в маловатом для него «BMW», и поехала по делам «Феникса». По дороге я почти без перерыва говорила по телефону – с дядей Ариком, настоятельно просившим меня сегодня зайти к нему, с потенциальным визитором, с комендантом общежития для бывших заключенных (они называли его «смотрящим»), с Байером о предстоящем нам судебном слушании.

Разобравшись с делами, я уже собралась вырулить на улицу, ведущую прямиком к «Фениксу», но тут снова позвонил комендант общежития, и мне пришлось развернуться и поехать на окраину города, в захолустный серый район, где восемь лет назад мы выкупили старое, но крепкое краснокирпичное двухэтажное здание и сделали там приют для неприкаянных.

В целом зэки жили довольно мирно. Казусы случались, но редко. Здесь правила были жестче, чем в других домах: живи и дай жить другим, не можешь – уходи. Обратно нарушителей никогда не пускали. Таково было решение Акима. Сейчас я ехала туда по смехотворному поводу: бывший вор Шестак (а здесь они все были бывшими, это тоже входило в условия проживания), отсутствовавший пару месяцев, хотел комнату с видом на улицу, а ему дали с видом во двор.

Оба вида были убогими – унылая тупиковая улица с рядом старых приземистых домов, больше похожих на развалины, но тем не менее полностью заселенных (кроме одного, деревянного), чахлые пыльные деревья и кустарники, бетонная остановка, вся исписанная уродливыми граффити, разбитая асфальтированная дорога, которую, похоже, никогда не ремонтировали; и двор с помойкой, заросшей бурьяном канавой и ржавым остовом «Москвича», наполовину торчавшим из этой канавы и чем-то напоминавшим арт-объект. По ночам здесь бегала стая бродячих собак, иногда часами стоял лай и вой. Дворник-таджик к метле не прикасался, а в этом районе обычно просто прогуливался в длинном халате с разноцветными вертикальными полосами и в тюбетейке, заложив руки за спину, и на оскорбительные выкрики жильцов не реагировал, так что все вокруг было усеяно окурками, пустыми пачками из-под сигарет и печенья, бумажками и прочим мусором. В общем, антураж был удручающим.

«Бывшим» было сказано – все в ваших руках. Но никто за эти несколько лет и пальцем не пошевелил, чтобы что-то тут изменить. Они жили в своих комнатах, со временем как-то пристраиваясь в жизни, и потом тихо исчезали. С них никто не требовал отчета, документов – ничего.

Какая разница была для Шестака в видах из окна, я так и не поняла. Но к моменту моего приезда он уже перестал блажить и сейчас сидел, развалившись на скамейке в холле, одной рукой бдительно придерживая грязный брезентовый рюкзак, лежащий рядом, тяжело дышал открытым ртом, а специально вызванный врач медпункта Стрельников – молодой невысокий мужчина в роговых очках – измерял ему давление. Комендант Лаврухин стоял тут же, нервно пощипывал крошечные усики и ругался сквозь зубы.

– Анна Николавна, я в реале не понял, чего он прикопался к этому виду из окна! – с возмущенным возгласом бросился он ко мне.

Долговязый тощий Лаврухин, отсидевший небольшой срок за хулиганство, когда-то сам вызвался заведовать делами общежития, а последние полтора года числился комендантом официально.

– Я ему говорю: тебе тут, того-самого, пятизвездочный хотель, что ли? Дали десять метров – живи! Какой еще на хрен вид из окна?! Может, тебе еще море выкопать и пальму посадить?! – Он обернулся к Шестаку, закатившему глаза как бы в полуобмороке, и прошипел: – Сволота! Поганка!

Я постаралась сдержать улыбку. Сам же Лаврухин ввел в общежитии правило: не употреблять матерных слов; строго следил за этим и, будучи матерщинником со стажем, мучился более остальных, когда приходилось подыскивать для выражения эмоций подходящие ругательства.

– Сто сорок на девяносто, – громко сообщил всем присутствующим Стрельников и встал. – Не помрет. Анна Николаевна, здравствуйте. Можно я уже пойду? У дочки день рождения сегодня, а у меня еще подарок не куплен.

– Идите, конечно, Иван Алексеевич, – сказала я.

Стрельников поспешно удалился, а мы с Лаврухиным уставились на Шестака.

– Чем вам так вид на улицу приглянулся, Шестак? – поинтересовалась я.

– Простор люблю, – угрюмо ответил он, усаживаясь на скамейке поудобнее. Его короткие ноги едва доставали до пола.

– Какой же там простор? Мрак и разруха.

Шестак помолчал, глядя в пол, потом быстро взглянул на меня и проговорил:

– С той стороны видно, как почтальон идет. А со двора ни черта не видно.

– Он просто из вредности! – выпалил Лаврухин и погрозил Шестаку кулаком. – Семья выкинула, так он опять сюда приперся! Устроил, того-самого, концерт по заявкам! Хорошо еще белый день, в доме почти никого! А то люди наваляли бы тебе, горлопан!

Я жестом остановила его.

С минуту мы все молчали. Шестак смотрел в пол, я на Шестака, а Лаврухин на меня.

Толстый коротышка Шестак имел нездоровый вид: одутловатые бледные щеки были покрыты сеткой кровеносных сосудов, жидкие, тусклые, давно не стриженные грязные волосы свисали ниже ушей.

– Слушайте, Шестак… – сказала я. – Как вас? Валентин?

Шестак кивнул.

– Валентин, берите свои манатки и ступайте наверх. Сейчас Семен Григорьевич подойдет и заселит вас в комнату с видом на улицу.

– Анна Николавна! – обиженно воскликнул Лаврухин.

– Есть же пустая, Семен Григорьевич?

Шестак улыбнулся мне щербатым ртом, схватил рюкзак, вскочил со скамейки и потрусил к лестнице.

– Дак есть, но что ж потакать-то этим паразитам?!

– Не потакаем, а идем навстречу. Если он хочет сидеть у окна и ждать почтальона – пусть так и будет. Все, идите.

– Вы босс. Как скажете…

Лаврухин с разочарованным видом пошел следом за Шестаком.

Я не без труда открыла тяжелую скрипучую дверь и вышла на улицу.

Груды белых кудрявых облаков быстро плыли по высокому голубому небу, то открывая, то закрывая солнце – неяркое, спокойное.

Деревянная развалюха напротив таращилась на меня темными проемами окон с выбитыми стеклами.

– Анна Николавна! – окликнул меня Лаврухин откуда-то сверху.

Я подняла голову. Он махал рукой из окна второго этажа.

– Забыл сказать! Я тут, того-самого, в телике снялся!

– В криминальных новостях?

– Не-е! В обычных! Песню пою! «На-а-деж-да! Мой ком-пас земной!» – пропел он неожиданно приятным голосом. – Типа на пути исправления, то-сё!

– Когда покажут?

– Да с утра уже сегодня показали. Но в интернете есть ролик.

– Я посмотрю.

– Лады!

Он скрылся, с грохотом захлопнув створку окна, а я, улыбаясь, села в машину, аккуратно развернулась и поехала по дороге, покрытой ямами и трещинами, к шоссе.

Навстречу мне, по обочине, медленно брела женщина лет шестидесяти в форменном синем жилете, с большой дерматиновой сумкой через плечо. Надеюсь, Шестак увидел ее из окна своей новой комнаты.

* * *

В холле «Феникса», как обычно, находилось несколько посетителей. Кто-то сидел на диване, кто-то ждал свой капучино из бесплатного кофейного автомата.

Очередей здесь никогда не было: мы не требовали с людей никаких справок, никаких доказательств их проблем, а без бюрократической волокиты весь процесс проходил довольно быстро. Три сотрудника – профессиональные психологи – принимали посетителей в кабинетах на первом этаже, выслушивали, определяли степень необходимой помощи.

Я поднялась на второй этаж. В конце коридора, возле бухгалтерии, стояли мои кузины и, судя по тому, как Лена размахивала руками, ругались. Заметив меня, они тут же смолкли и разошлись, – Лена шмыгнула в бухгалтерию, а Настя скрылась в туалете.

«Моя приветливая родня», – пробормотала я, направляясь к кабинету дяди Арика.

По пути меня останавливали, рассказывали о чем-то, задавали вопросы, а главный вопрос всегда был без окончания: «Что-нибудь известно о…?» Как я хотела бы ответить каждому: «Да, он жив, он в полном порядке, скоро вы его увидите». Но я неизменно отвечала: «Нет, пока ничего».

Дядя Арик со сдвинутыми на кончик носа очками хмуро просматривал распечатанные отчеты по «Фениксу». Увидев меня, он отбросил всю пачку листов на край стола.

– Я уж думал, ты не придешь.

– Ну, ты же просил зайти. Вот я. Какие-то проблемы?

Я села на стул для посетителя.

– Глобальных никаких. Да и вообще… – Он снял очки, положил их в нагрудный карман пиджака. – Работа движется, все нормально. Разве что поступил запрос от Костомагиной…

– Опять?

– В том-то и дело! В том-то и дело, что опять! Женщина набрала кредитов и потеряла квартиру и машину, мы с трудом ее пристроили – сняли комнату в коммуналке, заплатили оставшийся долг, а она… Прости меня за выражение, Анют, но эта дура уговорила сестру, та взяла для нее кредит, и теперь ее преследуют коллекторы. Не Костомагину, а сестру. Хотя, кто тут еще дура, вопрос… И там действительно все довольно печально. Отравили ее псину, на работу звонят с угрозами…

Я молча смотрела на него.

– Она даже отпуск взяла, из дома боится выходить.

– И?

– Что – «и»?

– Стандартная ситуация, ты сам можешь с этим разобраться, зачем меня позвал?

– Разберусь, разберусь… Просто рассказать хотел. Накипело. А так-то разговор есть…

– Говори.

Дядя Арик вздохнул, сложил руки на столе и в упор посмотрел на меня.

– Мир – хаос, Анют, натуральный хаос. Не понимаю, как Бог справляется с этим. Казалось бы, дай человеку крышу над головой, еды в достаточном количестве, обеспечь ему безопасность, и он будет самосовершенствоваться и благоденствовать. Так нет же. Посмотри статистику по «Фениксу». Примерно тридцать процентов тех, кого мы вытащили из глубокой… гм… ямы, строят новую жизнь, и все у них замечательно, сердце радуется. А остальные? Какая-то часть возвращается к прежнему аду. Не напрягая зазря клетки мозга, наступает на те же грабли. Женщины выходят замуж за агрессоров, подвергают себя и своих детей очередной угрозе, бывшие зэки не могут удержаться от правонарушений…

– Дядя Арик, это жизнь. Обычная жизнь. Каждый строит свою как умеет.

– Анют, просто послушай. Вы с Акимом хотите создать идеальный мир, взаимодействуя с неидеальными людьми. Знаешь, как говорил один мой знакомый, если тебя в детстве не любили родители, а сейчас все вокруг обожают, то все равно тебя в детстве не любили родители. Уловила мысль? Большинство этих людей уже никогда не восстановятся, потому что перенесли травму, которая ущемила их человеческое достоинство. Они поняли, что несовершенны, и уже никогда не станут совершенны. Они поняли, что не все зависит от них. И перестали… – Он запнулся, пытаясь найти нужное слово, но я поняла, что он хотел сказать. – Перестали стараться. Пустили свою жизнь на самотек. А пустить жизнь на самотек то же самое, что пустить ее под откос. Как-то так…

– А от меня-то ты что хочешь?

– Хочу, чтобы ты не питала иллюзий. Мир и так был идеальным, его испортили люди. Они всегда все портят.

– Я не понимаю, к чему ты ведешь? Можешь выразить свою мысль конкретно?

– К чему я веду? К тому, что тебе уже почти тридцать пять и пора бы вернуться в реальность, подумать о создании семьи.

– Так… Вот это поворот.

– Какая ты была, Анют… Светлая, летящая… Даже несмотря на периодические выпадения в депрессию.

– Ты о чем?

– О твоих приступах депрессии, я же сказал.

– Нет у меня никакой депрессии.

– И была, и есть. Не просто же так тебя с двенадцати лет водили к психотерапевту. По моему совету, кстати. Можешь не благодарить.

– И не собиралась.

– Я не о том сейчас. Меня очень беспокоит, что с тобой происходит в последние годы. А уж в последние месяцы особенно. Даже давление иногда поднимается.

Дядя сдвинул брови и драматически приложил ладонь к груди.

– Сходи к врачу.

– А-а… Потом… Аким пропал – понятно, беда… Но я, кстати, верю, что он найдется, рано или поздно. Я верю. А пока жизнь идет. И надо строить каждый день, как обычно, – по кирпичику. Короче, надо жить.

– А я что делаю, по-твоему? Умираю?

– Анют, ты послушай… Благотворительность – замечательно! Но это все. Не надо сводить свою общественную деятельность к устроительству некоего идеального мира, которого не было, нет и не будет. Ты имеешь дело с людьми, а там, где есть люди, ничто не может сохраниться в идеальном состоянии. Даже если б вы с Акимом – гипотетически, конечно – создали идеальный мир, люди быстро превратили бы его в привычную помойку. Вся грязь – от людей. Все зло – от людей.

Я улыбнулась.

– Дядя, ты кое-что упустил.

– Что?

– Мы всё это знали с самого начала. Зло – от людей. А от кого же еще? И все же посмотри на это… не то чтобы шире, а с другого ракурса. По-настоящему плохих людей не так уж много. В большинстве своем люди – это просто люди. Чего только в них не намешано… И того полно, и этого. И да каждый сам в течение жизни разрушает свой собственный целостный образ, данный ему при рождении. Что уж говорить об окружающем мире… Но есть один нюанс…

– Ну-ну, – с сарказмом произнес дядя Арик. – Интересно, и что это за нюанс?

– Боль человеческая перевешивает грех.

– На весах справедливости?

– На весах справедливости.

Дядя помолчал, сверля меня глазами, потом внезапно вскочил.

– Идеалисты! – выкрикнул он. – Утописты!

Я пожала плечами.

Он сделал несколько кругов по кабинету, откинув назад полы пиджака и уперев кулаки в бока, поразительно похожий сейчас на ожившую гипсовую статую Ленина, в моем детстве стоящую у входа в Центральный парк, а сейчас у задней калитки – скромной скрипучей дверцы в ограде, в окружении густых кустов шиповника.

Я молча следила за дядиными передвижениями.

Наконец он остановился передо мной, воздел к потолку указательный палец.

– Вы, воины справедливости, обречены на поражение! По той простой причине, что ваша цель недостижима по объективным причинам! – Дядя вернулся на свое место, с размаху сел в кресло, раскрасневшийся и сердитый, достал платок и принялся им обмахиваться. – Пойми это, Анюта, и займись собой, займись собственной жизнью, пока молодая и красивая. По кирпичику!.. А «Феникс» никуда не денется. Работа налажена и будет продолжаться.

– Дядя Арик, оставь в покое мою личную жизнь.

– Которой нет.

– Которой нет. Пока нет. Возможно, однажды все сложится. Но я не буду тратить время на то, что ты называешь «заняться собой». Даже если наша цель недостижима, это не значит, что к ней не надо стремиться.

– Но этот путь займет все твое время, Анюта, все!

– Вот именно.

– Жизнь одна! С чем ты останешься через десять лет? Через двадцать лет? Зачем ты жертвуешь собой? Один «Феникс» уже обеспечил тебе место в раю! Остановись на этом!

– Ты не понимаешь…

– Да, я не понимаю! Я люблю тебя и хочу видеть тебя счастливой. Раньше хоть вы этот груз делили с Акимом на двоих, а сейчас ты одна. Анюта, прошу тебя, хотя бы подумай: что дальше? Оставь немного себя… Себе.

Несколько секунд я смотрела в красное лицо дяди Арика. Его вид мне определенно не нравился.

– Слушай, серьезно… У тебя точно проблемы с давлением. Сходи к врачу.

– Потом. Сейчас некогда.

– Хочешь, я с тобой съезжу?

– Ой, ладно, Анют… Сказал же – потом.

Он схватил со стола документы, нацепил очки и сделал вид, что внимательно читает. В нем явно умер актер. Правда, небольшого таланта.

* * *

«Л. В.

Они познакомились еще в детском саду. Спустя годы Л. В. лучше помнила ее маму – надушенную, в воздушном шарфике на шее, с огромными черными ресницами, – чем саму маленькую подружку. Что отложилось в памяти – Л. В., пятилетняя, плачет во дворе садика, а подружка, широко улыбаясь, протягивает ей раскрытую ладонь, а на ладони огромная конфета “Гулливер”. Л. В. в своей семье таких конфет сроду не видела.

Подружка и в детстве была толстенькая, с тугими светлыми косичками, такой и выросла. А Л. В., наоборот, всегда отличалась худосочностью. Казалось, это она должна была родиться у подружкиной матери, изящной красотки, но жизнь распорядилась иначе. Ее собственная мать была большой, с широкой крепкой костью, с тяжелыми ногами и короткопалыми руками, всегда красными, потому что стояла на открытом рынке за рыбным прилавком в любую погоду.

С годами энергии и веселости у подружки поубавилось. Замуж вышла неудачно, тащила на себе бездельника несколько лет, пока он не сбежал к другой. Детей не было. Затем, уже к сорока, познакомилась в поездке с мужчиной, вышла за него и уехала с ним на его родину, в Камчатский край.

Тогда, в разлуке, Л. В. поняла, что значит для нее подружка. Поначалу ничего, своими делами была сильно занята, но со временем даже сквозь эту занятость стала пробиваться мысль: “надо позвонить…” Только со звонками не очень получалось: разница во времени с Камчаткой была слишком значительная, никак не удавалось выбрать подходящий момент. Писали письма друг другу, но тоже редко.

Так пять лет прошло. И все это время Л. В. подружку не забывала, скучала. Были у нее другие подружки, были приятельницы, все хорошие, а прикипела намертво именно к этой. Помимо влечения сердца помнила всегда и ту конфету “Гулливер”, и дальнейшие дорогие моменты: вот подружка навещает ее в больнице каждый день, поддерживает, приносит в судочках супы и второе, вот в четыре утра выслушивает ее и успокаивает после грандиозного скандала с мужем, вот дает денег на первый ипотечный взнос со словами: “Отдашь – хорошо, не отдашь – тоже нормально” (но отдала, конечно).

И однажды она приехала. Позвонила в дверь. Л. В. открыла, думая, что муж с работы пораньше вернулся, так бывало. А на пороге – она. Подружка. В светлых волосах поблескивает седина, чуть похудела, чуть побледнела, но в целом осталась такая же бодрая, крепкая, в теле. Стоит, улыбается. Л. В. ахнула. Обнялись. И долго так стояли. Потом заплакали обе.

Сидели до ночи на кухне, говорили обо всем. Муж Л. В. после ужина выпил стопку водки за встречу и ушел в комнату, а они всё сидели. Оказалось, подружка развелась, потому что муж в ссоре ее толкнул, она упала и случился выкидыш, а она так мечтала об этом ребенке, первая беременность, да в таком возрасте… Теперь, понятно, детей уже не будет.

Л. В. сочувствовала. У самой была дочь, жила уже с молодым человеком, в скором времени намечалась свадьба. А у подружки вот не сложилось.

Мать ее давно умерла, квартиру захапала племянница, но осталась от деда комната в коммуналке, там и поселилась. Устроилась на работу. И пошла жизнь.

Роковой день наступил года через полтора после возвращения подружки с Камчатки. Было начало лета. Муж Л. В. уехал на дачу, а сама она осталась дома, потому что не смогла взять отпуск одновременно с ним, но через неделю собиралась поехать туда же с дочкой и ее мужем на их машине. Вечером, часов в восемь, раздался звонок в дверь. Л. В. посмотрела в глазок – подружка. Улыбнулась, открыла. А та стоит на пороге вся бледная, в глазах слезы.

И снова был вечер на кухне. Подружка рассказала: на работе у двух коллег накануне пропала зарплата, а начальница почему-то указала на нее. Подружка сказала всем твердо: “Я ничего не брала”, на что ей ответили: “Ты тут работаешь без году неделя, а мы все лет по десять минимум, и никогда раньше такого не было”. Подтекст понятен: “кроме тебя украсть некому”.

Случай этот подействовал на подружку как удар кулаком в лицо. Губы ее тряслись, пока рассказывала, Л. В. ее утешала, а сама думала: “А правда, почему раньше-то не было у них на работе краж? А как она пришла – и началось…” Ночью долго уснуть не могла, все размышляла: “Я ведь ее знаю только с одной стороны. Я никогда с ней не работала в одном коллективе. А ведь она вроде бы несколько мест сменила. Где зарплата больше, где к дому ближе, где работа интересней. В этом ли была истинная причина?”

Утром завтрак сделала для них обеих, разговаривала приветливо, а мысль все не отпускала: “Вдруг это она деньги украла?” Жуткая и глупая мысль, но никак было не избавиться.

Зерно это скверное, гнилое упало-таки в почву и проросло. Часто Л. В. думала об этом случае, и сомнения ее не отпускали.