Татьяна Столбова
Маятник птиц
– Если еще хоть раз…
– Никогда! – пылко воскликнула она. – Ни за что!
Лена вскочила, бросилась ко мне, сдавила в объятиях. Пришлось потерпеть. Все-таки кузина…
* * *
– Вы ей верите? – спросил Байер, когда я, проводив Лену, вернулась в комнату.
– Чего только не бывает, Эдгар Максимович. А Лена всегда была импульсивна. Сначала делала и только потом думала. А иногда и вовсе не думала. В детстве она приходила из школы домой, говорила родителям: «Я не получила двойку», – и начинала плакать.
Байер усмехнулся.
– Хорошо, будем считать, этот вопрос решен. Но меня по-прежнему беспокоит мельтешение вокруг вас, Анна.
– Да бросьте, ну правда.
– Включенный газ…
– Наверняка Тамара.
– Нападение в подъезде…
– Обычное ограбление.
– Исчезновение Акима…
– Вы считаете, все это связано?
– Пока не знаю. Но чувствую: какая-то опасность есть.
Я задумалась. В начале было слово, и это слово было «Феникс». Именно тогда, когда мы стали создавать его – незамысловатый, но объемный пазл, – нас закрутил водоворот новой бурной жизни. В тот период мы с братом были как синапсиды в мезозой – мелкие и незначительные, что помогло нам выжить в среде крупных хищников. Когда нас наконец заметили и попытались наложить лапу на «Феникс», было уже поздно. Пришла в движение созданная нами мощная юридическо-силовая машина под руководством Байера, и первый же мах отсек всех претендентов, вдобавок так прищемив им хвосты, что больше нас никто не беспокоил.
Хейтеры и люди с психическими отклонениями (часто эти ипостаси совпадали) периодически атаковали нас в соцсетях, но их диваны были слишком далеко; мы не имели аккаунтов, ничего не читали, а следовательно, нашей ауры они не касались.
Мы жили как все – открыто, свободно. У нас не было персональной охраны, мы не ставили сигнализаций и не возводили заборов. Все сейсмические волны были сосредоточены исключительно в деловой сфере «Феникса».
Но в последнее время действительно – тут я была готова согласиться с Байером – стало происходить что-то странное, выходящее за рамки шаблона.
– Что вы предлагаете, Эдгар Максимович? – спросила я, борясь с желанием закрыть глаза. Определенно, я заболевала.
– Охрана для вас – однозначно, уже решено.
– Только не здесь.
– Анна…
– На улице – ладно, я согласна. Но не в моей квартире. Это не обсуждается.
Байер вздохнул.
– Хорошо. На улице. По крайней мере, будут фиксировать подозрительных личностей. И, кроме того, я бы занялся поиском того, кто может стоять за всем этим.
– Если связь действительно есть, то… – произнесла я и тут же потеряла нить мысли. – Если связь есть…
– Анна…
Байер встревоженно посмотрел на меня, встал.
– Я в полном порядке…
Я наконец закрыла глаза. И через несколько секунд провалилась в глубокую тьму.
* * *
Грипп. Видимо, я подхватила его в больнице. Или заразилась от того, кто напал на меня в подъезде. Или от старика Жучкина. Или от его собачки Мальвины…
Мысли ворочались медленно и были пусты и поверхностны. Третий день температура держалась на отметке 38,5. Я лежала на диване без сил. Рядом стоял стул, а на нем – чашка остывшего чая с малиновым вареньем, пара блистеров с таблетками, черный сухарик и маленькая пиала с недоеденным куриным бульоном.
Тамара сновала как челнок между моей комнатой и кухней, наполняя пространство ненужной суетой. Всех посетителей, кроме Байера и дяди Арика в двух масках (явившегося с бодрым поздравлением: «Скажи спасибо, что не ковид!»), она решительно отправляла прочь. А брат Абдо никого не спрашивал. В эти дни он почти постоянно был со мной. Я видела его, когда открывала глаза, – у окна, у стены; я видела его, когда закрывала глаза, – полупризрачную худую фигуру, которая то увеличивалась до гигантских размеров, то уменьшалась и таяла вдали, в черноте моего мысленного пространства. Как-то раз мне даже захотелось позвать его, попросить, чтобы он остановился и материализовался наконец, дал мне руку… Я уже открыла рот, но донесшийся из прихожей голос Тамары, снова просившей кого-то уйти, вернул меня в реальность. «Приходите завтра. Да. Нет. Я готовлю ей паровые котлетки. До свиданья».
– Тамара, исчезни, – проговорила я, когда она в очередной раз возникла у моего одра и с трагическим выражением лица склонилась надо мной.
В ватном тумане до меня донеслись ее слова «куриный супчик» и «мое золотко», а потом я вновь провалилась в сон. Глубокий, тяжелый, похожий на обморок.
* * *
Тем не менее на следующий день я почувствовала себя лучше.
За окном светлело тихое утро. Весело посвистывали птицы, резвясь в пока еще буйной и зеленой листве деревьев.
Еще сонная, сквозь полуопущенные ресницы я скользила рассеянным взглядом по знакомым предметам моего небогатого интерьера. Мысли кружили и путались. В голове то возникала, то затухала ноющая тупая боль.
Около восьми я встала и, пошатываясь, побрела в ванную.
В полдень ожидался визитор, о чем, хмуря короткие белесые бровки, с явной неохотой сообщила мне Тамара. Никогда и ни при каких обстоятельствах – это было даже не правило, а закон – я не отказывала визиторам. Если тяжесть стала настолько невыносима, что они принимали решение прийти ко мне, я не могла отменить или перенести нашу встречу. Тамара знала это очень хорошо.
Стоя под горячим душем, я думала о том, что жизнь моя как-то незаметно сузилась до маленькой полянки. На ней нет никого, кроме меня и моих братьев. Густой лес окружает ее со всех сторон, и я не вижу даже тропинки, даже просвета между деревьями. Давно не вижу. Наверное, слишком давно. Все мои интересы свелись к «Фениксу», а в последнее время еще к исчезновению Акима. И все. Но даже попытка воззвать мысленно к самой себе («Мне всего тридцать пять. Неужели в моей жизни больше ничего не будет?») никак не откликнулась в душе ни тоскливой нотой, ни горечью. Я привыкла так жить.
В юности я пылала разнообразными страстями. Я мечтала стать биохимиком и делать великие открытия, в моей комнате на стуле и на полу периодически вырастали многоэтажки из книг, я слушала джаз и классику вперемежку, одинаково наслаждаясь тем и другим, я часами говорила с братом о странностях этого мира, странностях, которые тогда мы еще только постигали или пытались постичь; в этих беседах мы непрестанно искали истину, обсуждали грани и нюансы, так что потом, когда мы расходились по своим комнатам, я еще долго думала на все эти темы, лежа на своем диванчике и блуждая взглядом по лабиринтам едва видимого, почти иллюзорного узора на обоях. И помимо всех этих мыслей испытывала также тихий восторг оттого лишь, что я живу, что дышу и вижу каждый день такой замечательный, такой красивый, такой идеальный мир. Идеальный, несмотря на все его странности.
Теперь я была другая. Настолько, что порой сама не узнавала себя. Кто я? Возможно ли, что я действительно умирала, а затем воскресала уже в ином ракурсе, при этом теряя что-то из прежнего, а взамен не приобретая ничего? Ничего, кроме опыта.
Ответов я не знала и сомневалась, что когда-либо узнаю.
* * *
Выйдя из ванной, я оцепенела. В квартире отчетливо ощущался запах газа.
Около минуты я стояла в коридоре, не шевелясь, закутанная в большое банное полотенце, с мокрыми волосами, и как кошка прислушивалась к едва различимым звукам, доносящимся с кухни. Чье-то дыхание… Мягкий, но тяжелый шаг – один-единственный… Вздох…
Та-а-ак…
Я решительно зашла на кухню. У плиты, спиной ко мне, стояла высокая грузная фигура. Редкие короткие волосы на затылке взъерошены, складка шеи нависает над воротником желтой футболки.
– Котик, чтоб тебя!.. Ты как сюда попал?!
Он обернулся. Большое полное лицо его от движения всколыхнулось. Светлые бровки – точь-в-точь как у Тамары – испуганно вздернулись. Но в следующую секунду он узнал меня. Пухлые губы растянулись в улыбке, маленькие глазки превратились в щелочки.
– Ану́ска!
В левой руке Котик держал за шею куриную тушку, а в правой – огромный нож. Все четыре конфорки были включены на полную мощность, но без огня.
– Положи нож и курицу!
Он послушно бухнул все это на стол.
Я подошла и четыре раза повернула ручки плиты, одну за другой. Потом открыла окно. С улицы в помещение тут же ворвался свежий и довольно прохладный ветерок.
– Котик, – произнесла я уже спокойнее, – что ты тут делаешь?
– Котик варит суп.
– Для меня?
Он закивал, отчего его двойной подбородок затрясся.
– Ануска грустная. Надо быть веселой. Кто много ест – тот веселый.
– А ключи от квартиры где взял?
– Там! – Он ткнул пальцем в стену.
То есть в своей собственной квартире, которая находится через одну от моей. Ну, Тамара…
– Знаешь, Котик… – Я погладила его по пухлому плечу. – Я вообще-то уже развеселилась. Поэтому пока что обойдусь без супа. Ладно?
– Котик добрый мальтик.
– Не то слово!
Я порылась в буфете, нашла коробку шоколадных конфет и вручила незваному гостю.
– Держи. Угости маму и передай ей… большой привет. Все. Иди.
Котик с радостной улыбкой прижал к груди коробку и потопал в коридор. А я, закрыв за ним дверь, пошла в комнату и взяла смартфон, который принес мне дядя Арик взамен моих украденных. Я собиралась позвонить Байеру, чтобы сообщить утешительную новость: никто не покушался на мою жизнь, газ включил Котик. Охраны не нужно. Все. Выдохнули и живем дальше.
Уже ткнув пальцем в строчку «Байер», я вдруг зависла. Обычное дело. И, словно не было этого промежутка между моментом, когда я закрыла кран в ванной, и настоящей минутой, подумала: а может быть, так и должно быть? Молодость бурлит, пока есть силы и нет серьезных забот. И с каждым годом первые иссякают, а вторые множатся. Отсюда угасание интересов и страстей. Так происходит с каждым. Не только со мной.
Додумать мысль я не успела. Телефон в моей руке тонко завибрировал и зазвонил. Не мелодия, не песня, так, какое-то немузыкальное звяканье. Я очнулась и посмотрела на экран. Байер.
Я рассказала ему про Котика. Он помолчал. Потом спокойно сказал:
– Я, собственно, уже думал об этом. Но мне казалось, Котик не настолько креативен.
– Аналогично. Как видите, мы оба ошиблись. Я поговорю сегодня с Тамарой. Больше такого не повторится.
– Конечно. Но… Анна, охрану мы все-таки поставим.
– Зачем?! – воскликнула я, не скрывая раздражения. Что за подозрительность на пустом месте?
– Дело в том, что ваши вещи нашли.
– Что?..
– Ваши вещи. Сумка и в ней оба мобильника, птица, бумажник со всем содержимым…
– То есть… Ничего не пропало?
– Ничего. Даже деньги на месте. Та примерная сумма, которую вы указали в описи.
Несколько секунд я молчала, не в силах справиться с вдруг охватившим меня отчаянием. Сумка, купленная мне братом в дорогом парижском бутике пять лет назад. Золотой кулон с крошечными сапфирами – длиннокрылая птица с синими глазками, мой талисман, подарок отца. Я не ношу украшений, поэтому он всегда лежал во внутреннем кармашке сумки. Два смартфона. Недорогих, но в отличном состоянии. Кожаный бумажник, стоивший каких-то немыслимых денег, мне подарили его несколько лет назад сотрудники администрации «Феникса». А в нем, насколько я помню, в день нападения было несколько тысячных бумажек и пять пятитысячных. Я уже неделю носила их с собой, собираясь расплатиться с женщиной, сдававшей нам квартиру исключительно за наличные.
Вот и все. Сомнений больше нет.
Никто не пытался меня ограбить. Меня хотели убить.
* * *
Вечером приехал Байер, и состоялось самое короткое в нашей общей истории совещание.
– Анна, я считаю, надо найти того, кто за всем этим стоит, – сказал он.
– Действуйте, – ответила я.
Потом мы пили чай – черный крепкий, с травами, заваренный Тамарой, которая в знак извинения за Котика натащила в мою кухню столько выпечки, что у меня даже мелькнула мысль продать ее в булочную напротив.
Байер, очень уважавший Тамарины пирожки, деликатно ел уже четвертый, поглядывая на другие.
– Вот тот еще возьмите, Эдгар Максимович, – предложила я, – с капустой.
– На ночь не хочется наедаться, – проговорил он, но пятый пирожок взял. А потом и шестой, с яблоками.
За чаем я наконец почувствовала, что меня отпустило. Присутствие Байера, давно знакомого, надежного, аромат свежей выпечки, терпкий вкус чая и спокойная беседа на отвлеченные темы подействовали как таблетка успокоительного. Мы обсудили новую вспышку ковида, повышение цен, а также Бобышеву – ту самую женщину, которая уже пять лет сдавала «Фениксу» свою трехкомнатную квартиру исключительно за наличные.
Бобышева – высокая, тощая, с торчащими острыми локтями и коленками, с жидкими волосами неопределенного цвета, подернутыми сединой, с неровным слоем желтой пудры на мертвенно-бледном лице и вкривь и вкось, но густо наложенными синими тенями для век, – периодически проходила курс лечения в психоневрологической клинике. Это помогало, но ненадолго. Она категорически отрицала банковские карты, компьютеры, мобильные телефоны и прочее подобное, признавая только кэш и радиоточку; носила шапочку и плащ, подбитые фольгой, темные очки в любое время дня и в любую погоду, а деньги за квартиру соглашалась брать только у меня, причем особым способом: я должна была прийти в парк в назначенное время, сесть на скамейку и положить конверт с деньгами рядом. Минут через десять ко мне молча приближалась Бобышева (а до этого момента она торчала за одним из деревьев, и я ее прекрасно видела), садилась на ту же скамейку, некоторое время смотрела прямо перед собой, затем быстрым движением хватала конверт, вставала и стремительно удалялась.
Сейчас Байер предлагал передать ей оплату вместо меня («Вы еще не оправились после болезни, а меня она знает…»), и я, борясь с соблазном согласиться, все-таки отказалась. Бобышева, конечно, взяла бы у него деньги, ей с ее девятью или десятью кошками без них просто не прожить, но испугалась бы сильно. Любого мужчину она воспринимала как заяц собаку – с трепетом и смертельным ужасом. Неизвестно, как на ней отразится такой стресс. Уж лучше я сама…
В половине одиннадцатого Байер ушел с полным пакетом Тамариных пирожков и плюшек, а я упала на диван и долго лежала, вдруг снова обессилевшая, пустая и невесомая.
Снова и снова я вспоминала день накануне исчезновения Акима. «Мы даем мало! Мало!» Сейчас мне казалось, что в голосе брата тогда звучала не только досада, но и что-то еще. Что?
Никто не знает себя от и до, на все сто процентов. Всегда остается хотя бы маленький черный фрагмент в глубинах души, в котором невозможно различить никаких нюансов. К своим тридцати пяти годам я обнаружила в себе множество таких фрагментов. Я была как пазл, собранный не до конца и зияющий пустотами. Но в общем я научилась разбираться в себе довольно неплохо. Своего брата я знала не хуже. И теперь, лежа на диване на боку, свесив руку до пола и пальцами машинально трогая трещину в плашке паркета, я думала о том, что тогда, в последние месяцы перед исчезновением Акима, я что-то упустила. Что-то прошло мимо меня.
Флэшбеки мелькали перед моим мысленным взором один за другим. Вот мы едем в «Феникс», останавливаемся на светофоре, и брат вдруг касается моего запястья, смотрит на меня и говорит: «Аня…» Но это все, продолжения не следует. Только взгляд, пауза и явное намерение что-то сказать. Потом зажегся зеленый, сзади кто-то нервно бибикнул, и мы поехали дальше. Тогда это сразу выпало у меня из головы и вспомнилось лишь сейчас. А вот я вижу его стоящим у окна в коридоре «Феникса» – руки в карманах, знакомый разлёт плеч, светлые пряди волос, отросшие до основания шеи и частично забившиеся за воротник. Я подхожу сзади и чуть сбоку, поэтому вижу отражение его лица в стекле. Напряженно сжатый рот, остановившийся взгляд, утопающий в темном, полном вечерних огней пространстве. Я кладу ладонь на его плечо. Он оборачивается. За секунду до этого он тоже увидел мое отражение в оконном стекле, и теперь его лицо уже совсем другое. Знакомая, едва заметная улыбка в уголках широкого рта и искорка в голубых глазах, чуть потемневших от мертвенного офисного света, мгновенно заставляют меня забыть это странное выражение на его лице – смесь тревоги и смятения.
Что же я упустила? Или это лишь игра воображения? Неосознанная попытка объяснить необъяснимое? Где Аким? Где он? Я была уверена, что однажды снова увижу его. Оставался лишь вопрос: каким? Живым или?..
Брат Абдо возник передо мной. Я не могла поднять глаз и видела лишь его ноги в синих джинсах, потертых на коленях. Он постоял немного рядом, потом переместился к окну. Дрогнула штора. Земля к земле, пробормотала я то ли вслух, то ли про себя, прах к праху. Зачем ты приходишь, если не можешь помочь? Он не ответил.
Легкий сквознячок от окна. Едва заметные колебания тюля. Тишина, разбавляемая лишь привычными звуками с улицы. Уже почти неуловимый запах выпечки. Тихая, тихая жизнь, готовая в любое мгновение замереть на очередном делении шкалы, куда она и так добралась со скрипом.
В затылке вновь разрасталась тупая боль.
Мой крошечный мир. Мое миниатюрное государство. Даже здесь я не смогла создать тот идеал, о котором когда-то мечтали мы с братом.
Я закрыла глаза и позволила тягучей дремоте унести меня подальше отсюда.
* * *
Теперь возле моего дома всегда находится охранник. Два дня – человек Тамраева, два – наш, фениксовский, Вадим. Год назад после целой серии угроз в адрес моего брата именно он дежурил у его подъезда. Записки в простых белых конвертах, присланные с прочей почтой в «Феникс», брошенная на капот «Мерседеса» дохлая кошка, дурацкие эсэмэски с неопознаваемых номеров, – вся эта дичь продолжалась около месяца, а потом внезапно прекратилась. Злоумышленника не нашли. Аким сказал Байеру, что искать и не нужно. Хейтеров в современном обществе много, гораздо больше, чем может себе позволить даже неидеальный мир. Их злость редко имеет реальное основание. Это всего лишь выплеск негативных эмоций, направленных на первую попавшуюся цель. Какой смысл искать такого человека? Тем более что он уже явно потерял интерес к этому развлечению. Байер был не согласен, однако розыск остановил. Как раз в то время друг за другом шли важные для «Феникса-1» судебные процессы, и один озлобленный тип, тем более уже успокоившийся, был быстро забыт.
И все же Вадим по распоряжению Байера еще какое-то время продолжал сутками сидеть в машине у подъезда моего брата. Угрюмый русоволосый гигант, преданный Байеру, бывший морпех, он мог часами не есть, не спать и вообще не шевелиться и имел, кажется, лишь одну слабость – очень сладкий растворимый кофе с молоком. У него всегда был с собой большой термос с этим божественным напитком, а также пустая двухлитровая пластиковая бутылка для определенных нужд, чтобы не покидать свой пост ни на минуту.
И вот его машина – старенький темно-серый «BMW» – заняла место напротив моего подъезда, в пяти метрах. Там обычно ставил свой черный «Форд Экспедишен» мой сосед со второго этажа, владелец сети спортивных клубов, поистине прекрасный в своем самовосхищении, вечно пребывающий в розовом облаке олигархического величия. Естественно, увидев на своем месте какую-то облезлую мышь, он возмутился, но наткнулся на каменную стену, пробить или хотя бы пошатнуть которую было невозможно. Вадим сначала молча слушал, затем аккуратно взял его за горло своей огромной мощной лапищей. Несколько секунд – и сосед, тихо покашливая, вернулся в свою машину и припарковался поодаль.
Второго охранника прислал Тамраев.
Он появился на пороге моей квартиры утром, около девяти. Я сразу узнала его. Это был тот симпатичный лейтенант, который осматривал мою «Ауди» у отделения полиции. Звали его Лева Самсонов. Смущенно улыбаясь, он сообщил, что вызвался охранять меня сам, это честь для него, он рад пожертвовать отпуском ради безопасности великих… И тэ дэ. Я смотрела на его открытое мальчишеское лицо с розовым румянцем на щеках и думала: вот еще один человек, занесенный неведомым ветром на мою орбиту. Зачем?
Правила приличия требовали улыбнуться ему и пригласить на чашку кофе. Но на нормальную улыбку у меня не было сил, а перекошенная его бы вряд ли устроила. Да и кофе я люблю пить в одиночестве. Поэтому я пожала ему руку, сказала «Благодарю вас» и закрыла дверь.
Моя странная жизнь в последний месяц стала закручиваться в совсем неожиданную сторону. Непонятный поворот. Поворот не туда. Или так и должно быть?
Я живу в вакууме, но при этом вокруг меня множество людей, и все они стучат в мою дверь, требуя открыть. Я открываю. Я не могу иначе. И все же мой вакуум остается в полной неприкосновенности, неизменен, неколебим.
Серый «BMW» Вадима сменяет красная «Хонда» Левы Самсонова, как весну сменяет лето. День за днем я постепенно восстанавливаю силы. Голова все еще болит, и часто среди дня вдруг хочется спать, но теперь я снова выхожу на пробежку, и свежий утренний воздух прочищает мой мозг и наполняет мою кровь кислородом.
В одно такое утро, когда солнце мягко освещает почти пустые улицы, а легкий ветерок нежно шевелит зеленую листву вязов, я бегу по асфальту мимо закрытых щитами витрин, мимо мигающих желтым светофоров, мимо пустых скамеек и полных урн и понимаю, что наконец готова двигаться дальше.
* * *
«Д. Ф.
…как только увидел ее после каникул. Новенькая была высокой, хрупкой, с длинными каштановыми волосами, очень гладкими и блестящими. Но особенно его поразили ее зеленые глаза. Он никогда прежде не видел такого цвета глаз – светло-малахитового, с коричневыми крапинками. Так и смотрел бы в них не отрываясь.
Сразу подружиться не получилось. Она была дружелюбной со всеми, но ни с кем не сближалась по-настоящему и в любом разговоре словно ускользала от откровенности. К концу десятого класса Д. Ф. все-таки удалось заманить ее в кино. Фильм был интересный, приключенческий, но весь сеанс он думал о ней, хотел взять ее за руку и не решался. Наоборот – держал обе вспотевшие от волнения ладони на коленях, чтобы даже случайно не коснуться ее. Хоть и проучились в одном классе целых полтора года, а она по-прежнему оставалась для него той же загадкой, что и в самый первый день.
Одним весенним вечером, в воскресенье, он ходил кругами у ее дома, и тут она вдруг выбежала из подъезда, вся в слезах. У него будто перевернулось все внутри. Подскочил к ней: «Что случилось?» Оказалось, бабушка ее умерла. Очень она любила бабушку. Жила с ней несколько лет после гибели родителей.
Неделю Д. Ф. был рядом с ней. Помогал ей и ее тетке, приехавшей из Курска, с похоронами, потом с поминками. Тетка в итоге переехала сюда, оформила опекунство. А она вроде даже привязалась к Д. Ф. Сама звонила, бывало, предлагала прогуляться. И говорили, говорили обо всем, никак не могли наговориться.
В институт он не поступил, ушел в армию. Переписывались с ней почти каждый день. Однажды она написала: «Встретила человека»… Он ждал этого, боялся и ждал. Ведь так и не перешли их отношения за грань дружбы. Балансировали постоянно на этой грани, ни разу даже не накренившись в другую сторону, и все.
Кое-как пережил это. Бессонными ночами, в основном. Днем всегда полно дел было, как-то отвлекался. А ночами всего скручивало в жгут, корежило; хотелось напиться, чтобы ослабить душевную боль, а потом покончить с собой. Но кое-как пережил. Вернулся из армии и около месяца ничего не знал о ней, пока она сама не позвонила. Встретились. Она рассказала про этого парня. Д. Ф. уже по ее рассказу понял: мутный какой-то парень. А она не замечала. Видела в нем доброту (Д. Ф. видел притворство), честность (Д. Ф. видел притворство), мужественность (Д. Ф. видел жестокость). Сказала, что вместе решили ехать в Москву.
Д. Ф. хорошо поработал над собой, чтобы выкинуть ее из головы и из сердца. Вроде получилось. Но вскоре встретил ее на улице, случайно. Она обрадовалась – больше, чем он. Выяснилось, что с мутным парнем она рассталась, увидев, как он бьет свою собаку. Тот не хотел ее отпускать, преследовал, угрожал. Наконец отстал. Общие знакомые сказали ей, что уехал куда-то.
И как будто не было этих двух лет. Сходили в кино. Там Д. Ф. вдруг взял ее за руку, сам от себя не ожидал. Она руку не отняла. Посмотрела на него, улыбнулась. Какой фильм смотрели – потом он вспомнить не мог. Захлестнули снова прежние чувства, весь сеанс сидел и думал о ней, мечтал о будущем с ней. И все свершилось. Словно у нее на Д. Ф. глаза открылись. Или сердце – почувствовало его наконец, его любовь уловило. Счастье было огромным. Оба они в то время искрились от чувств, переполнявших их, почти не расставались и снова, как когда-то, говорили и не могли наговориться.
День свадьбы выпал на субботу. Май, солнце. Решили отпраздновать за городом, на даче родителей Д. Ф. Гостей приехало человек сорок. Соседи пришли. Шум, гам, веселье, музыка. А все равно выстрел заглушил все звуки. Так грохнуло, что бокалы на столах затряслись, зазвенели. На миг все, кроме музыки, смолкло. Потом кто-то закричал. И дальше уже кричали, рыдали. А этот мутный стоял у забора с видом графа Монте-Кристо, с ружьем в руке, и смотрел на невесту, у которой по груди, по белому платью, расползалось красное пятно.
Она не падала, потому что была в руках Д. Ф. За мгновение до выстрела, так вышло, он ее приобнял, а когда пуля в нее ударила, удержал.
Мутный ушел спокойно. Его потом судили, дали три года условно. Она выжила, но позвоночник оказался поврежден настолько, что шансов когда-либо встать с инвалидного кресла у нее не было. Поначалу хоть говорить могла, но состояние ее становилось все хуже и хуже. Зеленые глаза смотрели на него с тоской, а с годами потускнели. Двадцать лет спустя одна тень от нее прежней сидела в этом кресле, тощая и сгорбленная. И давно уже ничего ее не интересовало. Устремляла потухший взгляд в пол и так проводила часы. Д. Ф. включал ей телевизор, читал вслух, возил на прогулку и там показывал на крадущуюся за голубиной стаей кошку, на букашку, ползущую по скамейке неизвестно куда, на облако в виде зевающего пуделя… Все было зря. Ни разу взгляд ее не ожил, не загорелся интересом. А в один из дней, зимних, холодных, угас навсегда.
Восемь лет Д. Ф. прожил в полном одиночестве. Потом женился. Прошло еще десять. Но в душе так и осталась рана – от той давней трагедии, от слишком короткого счастья любви и от долгой жизни рядом с тенью любимой женщины. Глубокая рана, словно борозда, пропаханная плугом. Незаживающая. И теперь уже ясно, что не заживет никогда».
* * *
– Аня, привет. Я тебя не разбудил?
– Привет, милый. Конечно, нет. Уже начало девятого.
– Олрайтушки.
И где он взял это слово? Уже года два как заменяет им старые добрые «ладно» и «хорошо».
– У тебя все в порядке?
– Да, я только хотел сказать, что сегодня ко мне подошел какой-то человек… Когда я шел в школу. Сказал, что ты его прислала за мной.
У меня упало сердце. Да что сердце, я вся упала – ноги подкосились и я рухнула на диван.
– Николай, никогда, никуда…
– Я знаю, знаю! Никогда, никуда и ни с кем. Вы мне повторяете это так часто, что у меня уже татуировка на извилинах мозга. Не беспокойся! Я просто сказал ему «извините, но вряд ли» и пошел дальше.
– Он тебя не преследовал?
– Как сказать… Я оглянулся – он за мной идет. Тогда я побежал. А я быстро бегаю. Я тебе рассказывал, что в прошлом году я пробежал стометровку за четырнадцать секунд? Наш физкультурник сказал, что я этот… как его… Ну, негритянский спринтер какой-то… В общем, тот тип от меня сразу отстал. Знаешь, мне кажется… Аня, ты слушаешь?
– Да, да.
– Мне кажется, происходит что-то странное. Тебе надо с этим разобраться.
– Я разберусь. А ты будь осторожен!
– Конечно. Ну все, у меня через две минуты урок начинается. Аня…
– Да?
– Спроси у своих знакомых, может, кому-то нужен котенок…
* * *
Мы стояли с Байером на набережной, облокотившись о парапет, смотрели в небесную голубую даль, украшенную завитушками белых облачков. Солнце мягко освещало все вокруг, поблескивало калейдоскопическим разноцветьем на темной рябой поверхности воды, серебристо-белым на крыльях чаек и глянцевым на крашеных боках яхт и прогулочных теплоходов, пришвартованных на пристани.
Выслушав меня, Байер помолчал, хмуро глядя на неспешное течение реки, потом произнес:
– Пройдемся?
Я кивнула.
Мы пошли по набережной, вымощенной серой и белой плиткой. В детстве мы гуляли здесь с родителями и братом, и я всегда старалась наступать только на белые кирпичики, всякий раз загадывая про себя желания, которые обязательно сбудутся, если я не промахнусь. Уже тогда я понимала, что все не так просто, поэтому мои желания были скромны: получить эскимо, посмотреть кино, почитать новую книгу. «Найти брата», – мелькнуло в голове сейчас, и я машинально наступила на белый кирпичик.
– Николая надо увезти из города. Вместе с Ланой, разумеется.
– О, Эдгар Максимович, вы плохо знаете Лану. Она упрется и никуда не поедет.
– Я беру это на себя.
– Что ж… Если вы уверены, что сумеете убедить нашу красавицу, не прибегая к силовым методам, то действуйте.
– Никаких силовых методов. Я ей все объясню, – она поедет. Теперь вот что… Анна, кто-то открыл на вас охоту. Как ни крути, а других вариантов нет. Я уже начал поиск, но мне нужна ваша помощь.
– Говорите.
– Когда я еще был опером, одним из первых моих вопросов пострадавшим был такой: «У вас есть враги?» Никогда бы не подумал, что буду спрашивать об этом вас…
– Враги? У меня?
– Другого варианта не вижу. Есть тот, кто хочет вас уничтожить. И это не хейтер из интернета, который вас в глаза не видел. Это гораздо более опасный человек. Ну, или люди, если быть пессимистом, а я предпочитаю именно такой, пессимистический взгляд на вещи, так проще, потом меньше сюрпризов.
– Господи… Для таких сильных чувств должна быть веская причина.
– И она есть. Это может быть, к примеру, месть. Или деньги.
– Только не деньги.
– В целом согласен. Ваш единственный наследник – Николай. Даже если представить себе, что Лана как его опекун или Аристарх Иванович как попечитель решили убрать вас и Акима, чтобы завладеть всеми счетами и имуществом, то сразу возникает вопрос: как это осуществить? В сложившейся ситуации это довольно сложно. Акима нет. Признать его умершим не получится, не те обстоятельства исчезновения. Он ни жив, ни мертв. На данный момент невозможно доказать ни первое, ни второе. В общем, я склоняюсь к мести.
– Но за что?
– Анна, мы с вами двадцать лет в деле, сколько хвостов мы поотрубали? Спасая кого-то, неминуемо цепляешь противоположную сторону. И мы цепляли. Да еще как.
– Тогда вы сами должны знать, есть ли у меня враги.
– Уже работаю над этим. Но я в курсе только части вашей жизни. Помогите мне и попытайтесь вспомнить…
– Ну, первым на ум приходит Бодоян…
– Не он, – покачав головой, произнес Байер.