Татьяна Степанова
Драконы ночи
– И ты надеешься из всего этого старья наскрести на сюжет?
– На полноценный репортаж. Твое дело снимать, мое дело разговаривать с людьми.
– Шестьдесят лет прошло. Сдурел? Кто что может помнить?
– Найдем тех, кто помнит, – старух каких-нибудь, ветеранов. Там долго слухи про это дело не затихали, так что не волнуйся, материала нам на месте хватит.
Так, ясненько, господа журналисты. Катя вздохнула. Эту публику можно узнать и с закрытыми глазами. А о чем они толкуют? Про какое еще убийство в этом самом Двуреченске, где сейчас Анфиса одна-одинешенька?
Тут она отвлеклась, обратившись мыслями к Анфисе. Как она там? Вон сколько времени уже с ее звонка прошло. Телефон ее сотовый по-прежнему недоступен. Но это ничего не значит. Она просто не желает общаться с внешним миром. А вот не стряслось ли там с ней что-то похуже? Может быть, она от отчаяния уже таблеток снотворных наглоталась? Катю бросило в жар от этой мысли. Вообще вряд ли Анфиса брала с собой снотворное, она ведь никогда прежде им не пользовалась. А если не снотворное, то что еще может представлять угрозу? Там река, озера. Вот черт, полно там воды, на этом Валдае. А что, если Анфиска решила с горя утопиться? Мамочка моя…
Но тут Катя, к великому своему облегчению, вспомнила, как они с Анфисой ездили на Красное море в Эйлат. Как толстушка Анфиса ложилась в воде на спину и качалась на волнах, как поплавок. «Жир потонуть мне не даст, – вздыхала она. – Знаешь, почему пингвины не тонут? Потому что они, как я».
Катя в душе благословила и пингвинов, и лишний жир. От сердца у нее отлегло.
– …Там уже в самом протоколе осмотра ерунда какая-то наружу выплывает, – репортер с бородкой облокотился на скатерть. – Дверь входная взломана. Так и записано. Но взломана снизу.
– Как это снизу?
– Ну, пролом сделан от пола до уровня замочной скважины. Дыра в двери зияет под дверной ручкой – доски вывернуты, расщеплены, дерматин, которым дверь была обита снаружи, вспорот, вата клоками.
– А чем взламывали – топором или ломом?
– Следствие тогда так и не установило. Там рапорт сохранился участкового, корявый такой, малограмотный. Так он написал, что «в двери прогрыз».
– Что за бред? – Собеседник репортера с бородкой закурил. – Какой еще прогрыз?
– Он, видно, так воспринял эти повреждения. Дыра от пола до дверной ручки вот на таком уровне, – репортер с бородкой показал жестом. – И тот, кто проник в дом через это отверстие, забраться мог только ползком, на четвереньках. Ну как какое-то животное.
– Но там же, ты сам говорил, рапорт сохранился о задержании какого-то типа. Он признался в убийстве Валенти и его сожительницы?
Катя слушала вполуха, пила кофе. Любопытно, конечно, какое-то старое убийство господа журналисты раскопали для телепередачи. Но ничего, увы, не понятно. А спроси она их, так они ей и выложили. Это ж их хлеб с маслом репортерский. Так что лучше и не спрашивать. Надо допить кофе и вернуться к себе, смотреть фильм Хичкока. Однако странно, они говорят про взломанную дверь. Зачем же ее именно так взламывать, ведь проникать действительно неудобно – ползком, на четвереньках…
– Задержали какого-то пьянчугу. И он во всем сознался. Я думаю, его чекисты так обработали, что он убийство мамаши родной взял бы на себя, не то что этого гипнотизера Валенти с его ассистенткой, – репортер с бородкой усмехнулся.
– А почему чекисты?
– Я же сказал тебе: дело уже летом 1948 года было затребовано в Москву в МГБ. И не только потому, что Симон Валенти был известный на всю страну цирковой артист. Их тогда трое цирковых было, чьи имена после войны гремели по стране – Бугримова, клоун Карандаш и он – Валенти, фокусник и гипнотизер.
– Я думал, Кио-отец…
– При чем тут Кио? Валенти еще до него был бешено популярен. Все тридцатые, сороковые. Его способностями гипнотизера НКВД перед войной весьма интересовалось, и скорей всего его завербовали.
– Постой, это твои догадки или же…
– Слушай, он дружил с Абакумовым. И к Берии его возили несколько раз. И в Кремль. А с Абакумовым он был вообще очень близок. Я думаю, что тогда, в сорок восьмом году, в Москве что-то произошло. Эти поспешные гастроли Валенти в провинцию, в глубинку были похожи… ну не знаю, на ссылку или на бегство. А возможно, была еще какая-то для этого причина. Короче, он уехал из Москвы вместе с этой своей Мордашовой, ассистенткой, и двумя ее детьми от первого брака. Они гастролировали с цирком и приехали в Двуреченск. 1 мая 1948 года Валенти и его ассистентка были зверски убиты в доме, который снимали. Протокол осмотра тел читать тошно – кровавая неразбериха, кошмарные детали.
Катя не выдержала и оглянулась на своих словоохотливых соседей. Боже мой, неужели в ночном поезде за чашкой кофе, за рюмкой коньяка нет других более веселых, жизнерадостных тем?
Кровавая неразбериха… Имя артиста цирка Валенти ей ничего не говорило. Скорее всего, это звучный псевдоним. В то время модно было брать разные там иностранные фамилии для манежа. Но история, кажется, довольно интересная, жаль, что только в обрывках. Ну, сделают репортаж, фильм в стиле ретро, типа «Следствие вели», покажут по телику, вот и узнаем подробности.
– А ты детей этой его ассистентки упоминал. Они что, тоже были убиты? – спросил репортера с бородкой его собеседник, как поняла Катя, видимо, нанятый в поездку оператор.
– Дети бесследно исчезли за четыре месяца до убийства – в декабре. Их искали всем городом. Но тогда зимой и весной сорок восьмого так и не нашли.
Раздался резкий гудок электровоза. За окном вагона-ресторана замелькали огни встречного поезда. На дне Катиной чашки темнел толстый слой кофейной гущи.
Глава 3
ЛЮДИ ИЗ РАДУГИ
Когда вы сходите с поезда на перрон чужого незнакомого города, а поезд, погудев на прощание, следует дальше, почти сиротское чувство овладевает вами. Хочется ехать дальше и как-то даже не верится, что вот это и есть конец пути, тот самый пункт назначения, куда вы купили билет.
Поезд ушел. Катя осталась на перроне. Было утро. Был город Двуреченск. В промытых дождем небесах над городом цвела радуга. Она была потрясающей и вместе с тем какой-то ненастоящей, как будто нарисованной акварелью – яркой и одновременно размытой.
Радуга выгибалась коромыслом над желтым потрепанным зданием городского вокзала, давно уже не знавшим ремонта. И над привокзальной площадью она дыбилась горбом, накрывая собой, как куполом, дома, старый рынок и мост через реку. Она и сама была похожа на мост, перекинутый оттуда – сюда, из одного мира в другой.
Катя созерцала радугу, ощущая по-прежнему то самое сиротское чувство одиночества. Анфиса не встречала ее в Двуреченске. Она и не знала, что Катя уже здесь. Как воспримет она этот спешный приезд, это, по сути, вмешательство со стороны в свою незадавшуюся личную жизнь?
«Если с ней все нормально и если она не захочет пока вернуться в Москву, если я только почувствую, что ей мое присутствие сейчас в тягость, то что ж, вот вокзал, вон касса. Из-за еще одной ночи в поезде на куски я не рассыплюсь», – решила Катя, подхватила вещи, поискала глазами на перроне тех самых говорунов – журналистов из вагона-ресторана (вроде как они здесь тоже должны были сойти, но нет, не видно их что-то) и пошла на площадь искать такси или частника, который довез бы ее до «Валдайских далей».
Рынок у вокзала уже открылся, но покупателей на нем было кот наплакал. Да и продавцов тоже. Такси Катя тоже не засекла. Зато узрела у двухэтажного магазина «Продукты – Хозтовары» забрызганный грязью джип. Хозяин его вышел из магазина с картонной коробкой пива в руках. Это был плечистый спортивного вида парень, одетый в пятнистые брюки цвета хаки, в бейсболку и куртку-бомбер. Он загрузил пиво в джип, а потом неторопливо прикурил от зажигалки, явно никуда особо не торопясь. Катя ощутила на себе его взгляд – оценивающий и липкий, как смола.
Открылась дверь соседней с магазином «Аптеки». На пороге возникла брюнетка в накинутом на плечи белом халатике. Она была маленькой, крутобедрой, пышно-грудой. Ровный загар золотил ее смуглую кожу. Черные брови вразлет. Пухлые губы, накрашенные вишневым блеском. Белые джинсы-стрейч и черная кофточка с глубоким декольте выгодно подчеркивали ее весьма аппетитные для мужского глаза формы. Она ни капли не походила на провизора, несмотря на свой белый кокетливый халатик. И позже Катя поняла, что не ошиблась в той самой первой своей оценке: Анжела Юрьевна Харченко по прозвищу Аптекарша была владелицей аптеки, где отоваривался лекарствами почти весь городок.
– Чудная погода, – жизнерадостно сообщила она – нет, не Кате (на нее она лишь зыркнула с любопытством цыганским своим глазом: это что еще за птица к нам залетела, зачем?), а парню из джипа. – Я-то думала, дождик опять зарядит на целый день, а вот разгулялось.
Парень осклабился.
– Вы ведь из охотклуба? – прощебетала Аптекарша.
– Ну? – Парень перекинул сигарету из угла в угол рта.
– Славно отдыхается там, наверное, сейчас.
– Ничего, все путем. – Парень несыто пялил глаза на глубокий вырез ее кофточки. – И тут все вроде путем, а?
– О, если не считать скуки.
– От изжоги что-нибудь найдется?
– Простите, что? А, да, конечно… Заходите, сейчас мои девочки подыщут. – Анжела Юрьевна, владелица аптеки, посторонилась, пропуская хозяина джипа. В дверях он словно бы случайно прижал ее к косяку.
Катя с досадой отвернулась – утро, а тут уже гормоны зашкаливает, заигрывают друг с другом напропалую. Тоже мне герой-любовничек, рожа протокольная. Но видно, не в роже дело, а в стати. А стать, фигура у этого «охотничка», хоть и дура, но дура накачанная, мускулистая, совсем как у…
Тут на ум пришел Анфисин «свет в окошке» Лесоповалов, и Катя ощутила прилив злости. Все из-за него. Зачем ехал сюда, зачем Анфиску тащил с собой, раз не сумел все там, в той своей семье, уладить перед отъездом? Мужики! Хотят, чтобы только им одним было хорошо. А на остальных плевать. А в результате… Черт, надо спешить в эти «Валдайские дали», встретиться наконец-то с Анфисой, узнать, в каком она там раздрае душевном.
Старушка, торговавшая вязаными носками и беретами у входа на рынок, посоветовала ей перейти на ту сторону железнодорожных путей – там, мол, стоянка, там и «шоферня день-деньской крутится». Катя прошла через здание вокзала. На стоянке действительно куковало несколько раздолбанных «жигульков» с оранжевой меткой «такси» на крыше.
Однако на перроне ее внимание привлекла еще одна шумная сценка: из отцепленного вагона с помощью лебедки целая бригада рабочих выволакивала какой-то внушительный контейнер, готовясь погрузить его в подогнанный прямо к вагону грузовик.
Работами командовал молодой полноватый мужчина в джинсах и черной фирменной толстовке.
– Осторожнее! – орал он на грузчиков. – Разуйте глаза – трос заело!
Лебедка натужно хрипела. Контейнер угрожающе раскачивался. Ощущение было такое, что грузят какую-то громоздкую мебель, а может быть, и концертный рояль. Но Катя ошиблась.
– Че это, п-правда катер? Ни ф-фига себе. И че, п-плавать на нем в натуре б-будете?
К мужчине по-свойски обращались два подростка, которых Катя поначалу в общей суете и не заметила. Вид у мальчишек был бывалый, скорее всего, они не впервые прогуливают в самом начале учебного года уроки, толкаясь на вокзале.
– У Б-Буркалова тоже к-катер моторный, – объявил один из них – заика.
– У какого еще Буркалова? – насмешливо спросил мужчина в толстовке.
– У мэра нашего, – второй паренек кивнул куда-то туда, за вокзал. – «Маде ин голанд».
– Вы какой язык в школе учите?
– Аглицкий.
– Произношеньице супер. Голландский, что ли, катер у вашего мэра? – хмыкнул мужчина в толстовке. – Мой круче. Приходите, пацаны, дня через два, опробуем мотор.
– Че, п-правда приходить? В натуре? Это на п-пристань, что ли? – спросил недоверчиво заика.
– Легче, черти, завалите ведь вещь! – не отвечая, взвился мужчина в толстовке. – Вот так, вот так – потихоньку, аккуратно. Вошло, встало в кузов, все.
Он вытер вспотевший лоб. И словно только что заметил Катю. А она давненько уже стояла, глазела, теряя попусту драгоценное время. Честно говоря, медлила она не от крайнего легкомыслия и рассеянности, просто… сочиняла в уме версию поприличнее, чтобы своим приездом не подлить масла в огонь Анфисиного сердечного пожара: «Надо ей что-то такое сказать, чтобы еще больше ее не взвинтить, а то она там и так вся на нервах».
– Жалкое зрелище? Забавляет вас? – спросил мужчина в толстовке. – Я катер купил, вот доставили по ЖД.
– Поздравляю.
– Не яхта Абрамовича, но мотор – сила. А вы из Москвы к нам?
– Отчего вы так решили?
– Уровень соответствующий – в смысле внешности и дорожного прикида.
Катя фыркнула, поправила на плече дорожную сумку. Неуклюжее кокетство сидело, как видно, у обитателей городка Двуреченска в генах, в печенке. Что ж, эту местную особенность надо учесть.
– Девушка, ну куда же вы? Вот так здрасьте, только познакомились, а вы сразу наутек от меня. Как я догадался, откуда вы? Так экспресс-то московский, не псковская вы, значит, и не дочь Вышнего Волочка. Вам что, такси надо? Такси, да? Они тут все сплошь бандиты, мафия, – парень в толстовке взмахнул руками. – Разденут-разуют. Вам куда, если не секрет?
– Мне в «Валдайские дали», – через плечо ответила Катя. Не остановилась, не замедлила шаг, хотя разговорчивый владелец катера скорее понравился ей, чем не понравился.
– О, «Дали» по местным меркам – это просто шикарно. Значит, в отпуск?
– У меня подруга там живет.
– Еще лучше. Значит, уже две москвички, – владелец катера совсем оживился. – То ни одной, а то сразу две. Я, между прочим, сам жил в столице. Хаять не буду – хороший город, сытый, крутой. А это вот Двуреченск. Столицу только по телику зрит – Кремль, Пугачеву с Галкиным, Малахова с Собчак. Спать укладывается рано, встает по заводскому гудку. Пьет, и не только по праздникам. Но, знаете ли, природа все искупает – рыбалка, грибы, ягоды. Я тут, например, торчу исключительно ради ягод. Ради клюквы болотной. Кстати, меня зовут Симон.
Катя направлялась к стоянке такси. За спиной ее галдели грузчики, хлопали какие-то железяки. Она, сторговавшись, уже садилась в старенький «жигулек», как к нему подрулило, подрезав и перекрыв выезд синее «Вольво». Симон высунулся из окна.
– Я как раз мимо «Далей» еду, – объявил он. – Это кто у нас за рулем? Эй, читланин, Серег, Паш, или как тебя? Ген? Сколько там тебе причитается? Сто? На, получи. И пулей – ее вещички ко мне в машину.
– Что это? – опешила Катя.
– КЦ. – Симон кивнул шоферу, и тот, спрятав сторублевку, ухмыляясь, потащил Катины вещи из багажника.
– Да я с вами не собираюсь никуда ехать!
– Почему? Я что, на пацака похож? Это они все читлане, сплошь мафия. Бандюки. А я тихий, смирный. Нет, если совсем серьезно, очень рад с вами познакомиться. И я рад быть вам чем-то полезным.
Катя покачала головой и сдалась. Если уж так ее чары неотразимы – что ж, это приятно. И потом он, этот Симон, довольно симпатичен. Не какой-нибудь там слесарь-пропойца, а хозяин катера, и машина у него не то что этот раздолбанный «жигуль», на котором и ехать-то по кривым местным дорогам, наверное, страшно.
Она устроилась на заднем сиденье. Только в машине она ощутила исходивший от Симона слабый запах алкоголя. И это в такую-то рань? И снова упрекнула себя: нельзя быть такой опрометчивой. Садиться в машину к первому встречному в чужом городе. Мало ли что он «понравился», они все, эти пройдохи, сначала нравятся, а потом…
– По правде говоря, мне не хотелось, чтобы вы ехали одна с кем-то из этих, что гужуются тут у вокзала, – сказал Симон, точно подслушал ее мысли. – Народ тут пестрый. И острый. И с приезжими порой не церемонится.
– Спасибо за заботу.
– Пожалуйста. Вы, кстати, так мне имени своего и не сказали.
– Екатерина.
Он одобрительно кивнул в зеркальце. У него был высокий лоб и широко поставленные темные глаза. Короткие кудрявые волосы колечками падали на лоб. На вид ему было за тридцать. Для Двуреченска он был, пожалуй, слишком даже живой и непосредственный в своем желании общаться.
– Вы здесь живете постоянно? – спросила Катя.
– Более или менее. Я дом тут купил. Думал, буду просто наезжать летом. Да вот как в апреле приехал, так и завис до сентября. Бизнес на компаньона бросил. Боюсь, наворотит он там дел без меня. А вы чем-то обеспокоены, ведь так? Вы сюда из-за подруги приехали?
– С чего вы взяли? – Катя ощутила смутную тревогу. Этот странный парень, как он угадал?
– Но это ведь правда?
– Да, то есть не совсем. Почти что. Но как вы определили?
– Не знаю. У меня иногда получается это самое. Того бандита на площади, таксиста, Генкой зовут, но я его имя, как видите, только с третьей попытки снял.
– Как это сняли, откуда?
– Из его подсознания, – Симон улыбнулся, – из мозгов. А, не берите в голову. Это я так, шучу. Хочется порой приколоться. Я ведь тут один живу. С домработницей. Домработница бабка Мирониха. Тетка мировая. Но лет-то ей уже под восемьдесят. Волком закукуешь с такой зазнобой. А тут утро ясное, мне катер притырили наконец-то – сколько ждал. И бац – венцом всего такая милая, очаровательная девушка. Туристка. И без спутника.
– Я замужем.
– А я это сразу понял.
– Так уж и поняли.
– С ходу. Но мысль грустная, и я ее отмел. Пока что. – Симон повернулся к Кате. – Нет, серьезно, здесь это значения никакого не имеет.
– Это? А вы правда катер купили? Они же миллионы стоят.
– Ну, это почти что катер.
– А, ясно, – Катя усмехнулась. – Мальчишки там, на вокзале, вам тоже не очень-то поверили.
Она поймала в зеркальце его взгляд. Какой-то другой – не прежний. Искорка настороженности и недоверия вспыхнула и погасла.
– Вот любуйтесь – это городская баня. А дальше – мэрия, это вот собор, – Симон неспешно вел машину по центральной улице. – Это здание городского театра драмы и комедии, когда-то в нем даже цирк выступал. А вот и мост.
Миновали мост, за которым старый Двуреченск, по сути, уже кончился. Тут было что-то вроде пригорода – слободы, частный сектор: дома за заборами в яблоневых и вишневых садах. На участках собирали осенний урожай. Пахло прелой листвой и дымком.
Потом и слобода кончилась, и дорога зазмеилась по берегу реки. Над лугами, влажными от осенних дождей, в солнечном сентябрьском небе по-прежнему искрилась радуга.
– Красиво как. И какие цвета яркие, – Катя не смогла сдержать восхищения.
– Не смотрите на нее долго.
– Почему? Я такую радугу видела всего пару раз, наверное.
– Ваше счастье. Примета скверная.
– Радуга? Кто это сказал?
– Я это говорю. А еще древние греки, кельты, даяки с острова Борнео. Еще сорок лет тому назад, завидев в небе радугу, они хватались за ножи. Радуга – это знак, что боги жаждут, что они голодны и неспокойны. А людям это ничего хорошего не сулит.
– Вы что, бывали на Борнео?
– Бывал. Но Двуреченск как-то милее моему сердцу, Екатерина.
Машина миновала маленькую рощу, за которой были снова луга, а над ними радуга красно-оранжево-зеленой дугой. Послышался громкий лай собак. Солнце било Кате прямо в глаза, и она даже зажмурилась. А потом, открыв, увидела слева гладь воды, справа все тот же луг, над ним радужную сферу и словно выходящие, выступающие из оранжево-зеленого акварельного цвета темные фигуры. Их было много, и двигались они медленно, на равном расстоянии друг от друга.
Симон резко сбавил ход, машина медленно ползла по шоссе. А по обочинам его стояли военные грузовики. По лугу, по направлению к лесу и вдоль реки шли солдаты в полевой форме. Здесь же было полно и милиции. Вся эта масса людей перемещалась от дороги в глубь территории. Слышались отрывистые команды. Среди милиционеров Катя увидела и кинологов – они вели на поводках овчарок.
– Что случилось? Что это тут у вас такое? – Острое чувство тревоги захлестнуло Катю. Все произошло так внезапно, и так велик был контраст между полным безмятежности и покоя пейзажем и этими людьми в военной и милицейской форме, собранными здесь и сейчас в таком количестве, двигавшимися так сосредоточенно и мрачно, что это никак, ну никак не походило на учения, а смахивало только на одно – на тотальную проческу местности.
Симон совсем сбавил ход, машина почти остановилась, но гаишник на обочине возле грузовиков, глянув в салон, махнул жезлом: проезжайте быстрее, не задерживайтесь.
– Кого-то ищут, – тихо сказал Симон. – Утром и на вокзале все кого-то искали, я заметил – проверяли электрички и вагоны в отстойнике.
