Татьяна Соломатина
Одесский фокстрот

– Мы – идейные!

– Да? И в чём идея?

– Дойти!

– Где уже эта Аркадия?

– Скоро!

– Тридцать третьему «скоро» веришь уже не так, как первым трём.

– А ты верь.

– Ладно. В конце концов, идея была не в «скоро».

– Вот именно. Смотри, вон «Глечик»! Мы с тобой здесь были.

– Да?!

Ресторан «Глечик». Как он выжил? Он тут был даже тогда. В пять.

– Да это был совковый шик! Не такой, конечно же, как крыша Морвокзала. Но всё-таки…

– Да-да. Что-то припоминаю…

– А потом открыли «Лобстер». На повышенную стипендию можно было выпить чашечку кофе.

– Такая низенькая была повышенная стипендия?

– Такой дорогой был кофе. Плюс инфляция. И вообще – время интересное. Сам знаешь, ты же ровесник «Глечика»! Причём буквально. Его открыли как раз в 1969 году.

– Знаю. Но было интересно услышать от тебя.

– Ты думаешь, что я не помню, как вся страна жила на зарплату в сто сорок рэ, когда доллар был уже за тридцатку? Или что прохвосты – будущие коммерсанты – выкручивали по три-четыре тысячи, а за четвертак можно было кататься на такси сутки напролёт? Или ты не веришь, что я пила кофе в «Лобстере» на свою стипендию?

– На свою? Нет. Не верю.

– «Это ещё в школе было!»

– «Вот видишь…»

– Противный!

– Хочешь, зайдём?

– В «Глечик»? Не-е. Боюсь ощутить себя промозглой старухой!

– Ты не устала?

– Я. Хочу. Пить.

– И как скоро Аркадия?

Трасса здоровья совершенно не изменилась. До Аркадии пить тут и сейчас нечего. Но страдать из-за этого почему-то не хочется.

– Всю повышенную стипендию бы отдала за бутылку минералки! … Эй, гражданин! Угостите водичкой!

Только быстрее крутит педали. Вот сука! И кто сказал, что есть бог и надо молиться? Мы же угостили задержавшегося на работе мужика сигаретами!.. Вот то-то и оно. Нет никаких взаимозачётов. А бог, если и есть – то он не система взаимозачётов. И уж точно не завхоз колбасно-бумажного склада.

Впереди начинают брезжить огоньки. Стемнело, как всегда, не только рано, но и густо. И в этой топлёной плотной ночи огоньки пробегают, проносятся, проезжают мимо. И затухают вдали. Или мерцают. Тут свет никогда не с тобой. Он или мимо, или где-то там – «скоро».

– Перекурим?

Хорошая, вовремя заправленная зажигалка – и свет всегда с тобой.

– Мы с тобой как два изношенных философа.

– Два потрёпанных апостола.

– Апостола?! Ну у тебя и самомнение, ровесник «Глечика»!

– Апостолы – всего лишь люди. Всего лишь люди, бредущие, как идиоты, от огня к огню.

– Несущие свет.

– Скорее просто остающиеся в живых от света до света.

– Всё так банально?

– Объективно да. Ну… или у них с собой было!

Щёлкает зажигалкой. Протягивает бутылку.

Умеет меня развеселить. Всегда умел. И пусть «Глечик» стоит как можно дольше! Должно же быть что-то вечное в этом переменчивом ветреном городе, где свет никогда не с тобой, пока ты до него не дотопаешь. Портовые краны, чайки, «Глечик»…

– А-а-а! Аркадия!

Асфальт здоровья заканчивается. Навстречу, со стороны вяло угасающих летних веранд Аркадии, привычно вздыбливается асфальт неизбежности. Блеск и нищета. Блеск мишуры и её же нищета. И странные персонажи, каковыми они всегда бывают на последнем издыхании бархатного сезона. Когда пляжники уже не пляжники, а без пяти минут канты. Когда приезжих с Винницкой области по нетленным курсовкам не отличишь от престарелых пересыпьских жиголо начала развала-передела. Когда индустрия прибрежного развлечения напоминает так и не выброшенную к первому мая ёлку.

– Мы одолели трассу здоровья!

– Мне кажется, что мы одолели не трассу, а само здоровье!

– Ты устал?

Вот оно! Наконец-то! Месть сладка!

– От преодолимого не устают. Эйфория превозмогания – химия покруче адреналина. Только непреодолимое может заставить кого-то из нас опустить руки.

– Да ладно! А море?

– Пока ты на берегу – та же эйфория. Но… «что будет значить тысяча слов…»

– «…когда важна будет крепость руки».

– Вот именно.

– Всё равно! Чтобы ни происходило на берегу, пока бог не решит, что хватит – всё преодолимо!

– Думаешь, богу пока не хватает тех «элитных» бетонных монстров? Или людей, которые там поселятся, свято веря, что «элита» – это про них?

– Хочется верить.

– К сожалению, это вопрос не веры, а сроков.

– Значит, никакой веры?

– Никаких религий.

– Особенно – религий «элитного жилья»?

– В том числе. И хватит демагогии. Ты хотела пить.

– Я не хотела. Я – хочу!

– Отлично! Побежали!

– Почему побежали?

– Потому что ты так любишь погружаться в свои глупые мысли, что не видишь дальше собственных глупых мыслей!

– В смысле?

– Видишь, вон там, тётка, торгующая свежевыжатыми соками в этой осенней ночи, уже сворачивает свою лавку.

И мы действительно побежали. Это было так же не сложно, как не сложно было в пять лет. Бежать просто, когда есть то, что тебя манит. Беззаветная ли щенячья радость от всемогущества собственного пятилетнего тела, или просто жажда. Жажда – это просто. Простота жажды заключается в том, что её надо утолять.

– Ананасовый фреш, пожалуйста.

– Ананасового нет.

– Какой есть?

– Там всё написано!

Ну почему одесские тётки всегда недовольны?! Они всегда недовольны именно тобой. «Там всё написано!» Вдруг я слепая? Или не умею читать? Почему весёлому афроеврею, торговавшему соками в Яффо, было нетрудно мне на трёх языках – английском, русском и иврите – рассказать, какие у него есть соки!

Муж смотрит на тётку. Разумеется, я не способна действовать на тёток подобным образом. Во всяком случае – не на одесских. Я всё ещё та самая – «сама такая». Одесская. Променявшая колбасу этого города на множество колбас множества других городов мира. Я – космополит. Тут это не одобряется. Я тётка, предавшая своё племя. Тётка, предавшая племя одесских тёток. Я – изгой. Медвежонок-шатун.

– Эй, изгой! Грейпфрутовый будешь?!

– Буду!.. Ты, что, слышишь мои мысли?

– Не слышу. Читаю. Они все написаны у тебя на лбу! Два двойных грейпфрутовых. – Последнее уже тётке.

С ним она мила. Ему она улыбается. Он не предавал её племя. Ну, разве что подобрав и приручив изгоя-шатуна, носившегося когда-то по этой трассе здоровья на правах здесь рождённого.

Пью сок. Неужели нельзя держать грейпфруты в холодильнике? И почему я вечно недовольна?

– Ты устала.

Не спрашивает. Улыбается. Всё, что нужно любой тётке – это констатация факта. Нежность. Улыбка. Вот он, универсальный рецепт – как медвежонку-шатуну не оказаться сразу в племени тёток, минуя столь, казалось бы, банальную, сколь и недосягаемую фазу «счастливая женщина». Молча, мелкими глотками, смакую тёплое счастье. Как те грейпфруты, что разомлели на всё ещё ярком октябрьскими днями одесском солнце.

Из-за угла выныривает электрический мини-автобус и нехотя уползает во мрак трассы здоровья, в сторону Ланжерона. Откуда мы только пришли.

– Они ещё ходят?! – Меня вдруг охватывает идея с лёгким пренебрежением к пешему ходу прошелестеть обратно до белых шаров на колёсах, бросая взгляды на скамейки и оливы, где мы останавливались перекурить.

– Ой, да шо ж вы раньше не сказали, шо они вам надо?! Я бы Вите крикнула. А так всё – последний ушёл. Уже одиннадцать. – Это продавщица. Искренне расстраивается вместе со мной. Такая автоматическая сезонная искренность. Мы не сказали. А она не крикнула Вите. Хотя, бог свидетель, она бы крикнула. Если бы мы сказали, разумеется. Такие дела.

Неужели уже одиннадцать?!

– Уже одиннадцать, представляешь?! Раньше эту трассу…

– Не расстраивайся. По трассе воспоминаний два раза подряд, да ещё и в противоположных направлениях – это, знаешь ли, надо обладать. Хотя… если с разными скоростями… Применима ли в данном случае общая теория относительности, или следует ограничиться специальной, как думаешь?

Он очень хорошо меня знает. И он точно знает, что если мне задать вопрос с подковыркой и в конце добавить «как думаешь?», то смена декораций пройдёт безболезненно. Но и я за столько лет, наконец, научилась знать, что он знает. И зачем мне это, спрашивается? Оставалась бы себе просто счастливой женщиной. От многих знаний вовсе не многие печали. А только занудство. Вот такая я на самом деле – счастливая женщина-зануда.

– Ты не понимаешь! Я просто хотела прошелестеть…

– Незаметной пушинкой в обратном направлении над пешим ходом собственных воспоминаний до белых шаров Ланжерона. Ричард Бах. Классика жанра.

– Ты – зануда!

– Мне положено. Я – мужчина. А значит – будущий дедушка. А все дедушки…

– Прекрати! И всё равно у нас была икра и чайки!

– И «Глечик» с греческими маслинами.

– И санаторий имени Чкалова под сигаретку.

– И дорогущий кофе, который ты когда-то пила без меня.

– И непреодолимое море.

– Его непреодолимая притягательность, я бы сказал…

– И даже…

– Однозначно. Он всегда с нами. Ему, конечно, на нас наплевать. Но у него просто нет выбора. Неизбежность – способ существования этого мира. А Одессу бог, похоже, выбрал символом этой неизбежности. Что, впрочем, его не оправдывает. С автобусом для моей деточки мог бы и подсуетиться…

– А вы не отвезёте нас на Ланжерон?

Какие-то люди. Спрашивают у нас за спиной уставшего мужика, чуть ли не руками закатывающего на ночную стоянку последний электромобильчик, еле ползущий на разряженном аккумуляторе.

– Мы уже закончили. И вас всего двое…

– Нас четверо!

Это уже мой муж. Не отрываясь от сока. Вот ведь реакция! Как ждал.

Уставший мужик сдаётся. Кому мешала пара сотен гривен поздним осенним вечером? Вот так-то оно и есть. Бог – не Тимошка.

Затем у мужика, как и положено, не находится сдачи, и он разменивает у грейпфрутовой тётки. Потом загоняет уставший электроавтобус и выгоняет другой. Заряженный. Бодрый. После чего мы все садимся.

Мы не искупались в Аркадии. Традиционно. Но это не важно.

И то, что наши попутчики едут на Ланжерон не к Ланжерону, а к очередному кабаку, который гораздо моложе «Глечика» – эдакая забавная псевдоукраинская харчевня, бывшая поначалу блядским ментовско-эсбэушным домом, – тоже не важно.

Как совершенно не важен тот факт, что кофе в «Лобстере» мне давно по карману. По собственному. И не важно то, что с моря тянет прохладный октябрьский ветер. И что мужик за штурвалом своего космического самоката молчит. И что запоздалые, редкие в этом густом мраке, бегуны шарахаются в сторону и смотрят вслед оленячьими глазами… Всё не важно.

Просто хорошо.

* * *

Чувствуя, что мне так просто не пережить подступающий со всех сторон космополитизм, я решаю, что самое время прогуляться по трассе здоровья.

До скорого свидания, ирландский паб на Дерибасовской. Буквально – до завтра.

Дерибасовская. Пушкинская. Бунина. Канатная. Суворовская аллея.

Есть масса других маршрутов, но я иду именно так. Зачем? Неужели затем, чтобы увидеть, что в «Лобстере» всё те же недобитые деловые? Почему я выхожу из парка Шевченко через ту арку, куда въезжал Ланжерон, а вхожу всегда именно здесь? Всегда с тех пор, как я уже давным-давно распрощалась со спортивным комплексом «Динамо». Я замыкаю круги. Бегом. Пешком. На электрическом мини-автобусе. Я замыкаю круги. И создаю новые. И снова замыкаю. Или мне только кажется, что замыкаю? А на самом деле это не круги. Всё это – спираль. Но для того чтобы увидеть, что они незамкнутые, надо сыграть масштабом. Но как можно играть масштабом, просто топая по мостовой? Всё такой же вздыбленной асфальтовой мостовой, лишь изредка прерываемой брусчаткой, которой уже почти не осталось в этом городе.

Я дохожу до Ланжерона. Неужели я, взаправду, пойду по трассе здоровья? Опять и опять?

Сажусь на скамейку под дельфинарием.

Я не люблю ходить в дельфинарии. И в зоопарки. И в цирки. Глупо смотреть на дельфинов, прыгающих через кольца в небольшом бассейне. Тоже мне достижение! У них просто нет выбора. Как и ни у кого в этом городе. А у животных так и вообще – повсеместно. Бассейн должен быть большим. Бассейн должен быть морем. А вольер – лесом или саванной. Дельфины не прыгают через кольца в море. Львы не покрываются струпьями пролежней в саванне. А я не пойду сегодня по трассе здоровья.

Я сижу под дельфинарием и смотрю на фонтаны. Очень красиво. На Ланжероне строят Набережную. Наверное, это очень хорошо. Наверняка. Я сижу, смотрю на подсвеченные фонтаны. Они без чаш. Сопла просто торчат из мощёной, с еле заметным глазу уклоном, плитки. Забавная идея. Вода пресная. Иначе бы тут уже были круговые наслоения морской соли. Надо попробовать. Но я не иду. Сижу и смотрю. Зрелище не завораживает. Зрелище гипнотизирует. Меня. Зрелище фонтанов приводит меня к созерцанию собственной памяти.

Мало кто знает, что главное достоинство лошадей – вовсе не сила. Хотя и измеряют её, силу, в лошадях. Исторически. С тех самых пор, как железный конь пришёл на смену крестьянской лошадке. Но лошади – не сильные. Лошади – выносливые. И это уже не память. Это – опыт.

Стендовая стрельба – занятие бессмысленное. И как любое бессмысленное занятие, она обретает смысл лишь тогда, когда ты занимаешься ею достаточно долго. Занимаясь бессмысленным достаточно долго, приобретаешь навык. Навык нужен для того, чтобы выжить. Если вам настолько не повезло, что вам надо выживать. Или настолько повезло. «Повезло» – это уже память. После того навыка, что помог выжить в случае «не повезло».

Но всё это рассеивается – и остаётся лишь красота фонтанов. Вот уж что действительно бессмысленно. Если не считать красоты. Возможно, красота – она и есть главный смысл всего с нами происходящего. Красота выживания. Красота выносливости. Красота памяти. Красота фонтанов Ланжерона.

Не знаю, сколько я тут сижу. Уже стемнело. Я встаю. Иду к берегу моря. Октябрь уж наступил. Людей нет. Есть я, море и ночь. Я плыву до волнореза и обратно. Никакой техники. Я плыву, как тюлень. И стороннему наблюдателю может показаться, что я ныряю и выныриваю. Но сама я – между. Сторонний наблюдатель видит, что я не тюлень, а человек. Потому ему кажется, что я – тону. Но нет сторонних наблюдателей. Поэтому я просто плыву. Плыву до волнореза и обратно. И окончательно понимаю, что для того, чтобы плыть – техника не нужна. Для того чтобы плыть – надо просто плыть. Но для понимания этого надо не раз пройти одними и теми же и многими другими трассами, надо изучить особенности множества техник. Надо, надо, надо… Не будь необходимости пройти эти «надо», не будь пройдены эти «надо», в сухом остатке не было бы этого «плыть». Но какой смысл плыть в сухом остатке? Это очень глупо – плыть в сухом остатке. Я же не даос. Хлопок одной ладонью – это я не умею. Разве что друга по плечу. А с другой стороны – ну, глупо, ну и что? Не бывает здоровья без трасс. Не бывает ума без глупости. Не бывает моря без берегов. Не бывает Ланжерона без белых шаров. Не бывает Дюка без Потёмкинской лестницы. Не бывает Ильфа и Петрова без Катаева. Не бывает гордости без предубеждения. И не бывает Двенадцатой Фонтана без Четырнадцатой.

На тринадцатой фонтана

– На Четырнадцатой Фонтана собирались студенты. На Двенадцатой – пролетариат. Они напивались – и встречались на Тринадцатой. Всегда напивались. И иногда встречались.

– И?

– И студенты побеждали.

– Всегда верил в студентов.

– А я никогда не верила в пролетариат.

– Это не одно и то же?

– Отнюдь.

– Ты в детстве нам всю голову проела «Окаянными днями», Буниным и что нет без «нет» такого слова – «отнюдь»!

– Какими вы стали занудами!

– Мы?! – хором.

Если всю ночь хором мотаться по Фонтану, напиться в Аркадии, оказаться на Ланжероне и закончить путешествие в Лузановке, то…

То на следующий день оказываешься снова на Фонтане. Так уж вышло, что Аркадия и Ланжерон – это детство и юность; Лузановка – только юность. А Фонтан – это всё. Это всё, от чего хочется когда-нибудь навсегда уйти. И это всё, что никогда не отпускает.

– Что они сделали с ахматовской скамейкой!

– Мемориализировали.

– Странно, что остался этот кабак на Двенадцатой. И очень жаль, что снесли стекляшку на Четырнадцатой. Столько воспоминаний, столько…

– Столько?

– Столько друзей.

Нет никаких друзей. Если долго смотреть друг другу в глаза, понимаешь, что никаких друзей нет. Даже если вот только что, буквально сегодня, безо всяких мук родившегося из вчера, понимаешь, что никаких друзей нет. Человек одинок. Но даже осознающие и принимающие своё одиночество стремятся к этому. К друзьям.

– К этим.

– Что?

– Зайдём к этим.

– Зайдём. Дальше всё равно никого нет. То есть – наверняка есть. Но боюсь загадывать. И так топаем от Шестнадцатой. И Четырнадцатую раскатали. Так что зайдём к этим.

– А чего у них так пусто-то?

– Осень. И не пусто, а одиноко. Значит – уютно. С видом на море. Раньше пеньки стояли. Обыкновенная пивнуха была. А сейчас – красота. Столики. Навесы. Мы всегда шли в стекляшку на Четырнадцатой. После пляжа Тринадцатой. Но иногда оказывались здесь.

– Логично.

– Издеваешься?

– Нет.

– Издеваешься!

– Да нет! Совершенно серьёзно утверждаю, что если раз от раза повторять один и тот же маршрут, то рано или поздно окажешься в другом месте.

– Но посередине между «всегда» и «иногда» – непременно должна быть Тринадцатая!

Переползаем дорогу по зебре. Раньше не было никаких зебр в этом месте. Да и улочки были поуже. Дома поскромнее. И только обрыв над морем всё тот же, как его фантиками «маркиз» и кованых решёток не огораживай. И козы всё те же. Козы забавнее коров. Коровы равнодушны. Козы – любопытны. Любознательны. И ещё – козы могут бродить по склонам. Могут и любят. То есть любят и, наверное, поэтому могут.

– У нас в студенческой компании был женатый парень. Единственный женатый. Такой, знаете ли, еврейский брак. Мамы и папы с двух сторон распорядились. И Боря женился чуть не в восемнадцать.

– Маменькин сынок?

– Отнюдь нет!

– Еврей – и отнюдь?..

– Ага. Называл жену ласково: моя корова. Ирка не любила ходить на Тринадцатую. Загорала, не отходя от крыши двухэтажной дачи. По тем временам – страшный шик.

– А купалась, не отходя от корыта?

– Что-то вроде того. Вот она была классическая еврейская девочка.

– Такая интеллигентная?

– Классическая одесская еврейская девочка.

– Есть разница с классической московской еврейской девочкой?

– Колоссальная! Особенно если учесть, что никакой классической московской еврейской девочки не существует, а одесская – таки да.

Уже минут десять сидим за столиком на большой открытой террасе, мощённой плиткой лет пятьдесят назад. Но, кроме котов, к нам никто не подходит. Оборачиваемся. Привлекаем к себе внимание. Подплывает недовольная девица. Смотрит на нас с претензией. Улыбаемся. Молчит. Переглядываемся. Молчит. Всем своим видом даёт понять, что если это кафе тут для чего и существует, то вовсе не для того, чтобы обслуживать посетителей. Первое рациональное желание встать и уйти проскальзывает незамеченным. Не-ет! Теперь мы точно отсюда не уйдём. Здесь, под сенью акаций, притаилось что-то эйнштейновское. Колоссальная драматургия в условиях относительного пространства-времени. И девочка тут всё та же, что и… Нет, ну она, может быть, дочка той девочки. Или тут, что для меня – десятилетия, для них – поворот головы.

Поворачивает голову. Кивает куда-то за спину:

– У нас банкет.

– Так вы не работаете?

– Работаем. Но надо ждать.

– Чего?

Молчит. В её мире – это глупый вопрос.

– Долго?

– Не знаю. Повара заняты. Надо ждать.

Строго, категорично, но как с другой планеты. Ладно. Попробуем на доступном диалекте:

– Принесите пока водки. Три по сто… Нет, лучше три по двести!

Потому что когда надо ждать столько, сколько надо – этого таки надо как-нибудь дождаться.

– И зелёный чай, девушка. И три ухи. И три салата из мидий. Три порции бычков и…

Чуть пива не заказали, ей богу! Бойтесь чёрных дыр подсознания, дары подносящих!

– Всё?

Девица-инопланетянка медленно уплывает.

Нас трое, и мы сидим за столиком кафе на Двенадцатой, потому что кафе на Четырнадцатой разваляли. Из нас троих двое знают о кафе на Четырнадцатой. И я одна знаю о кафе на Двенадцатой. Третий знает очень много всего, но не об этом. Почему мы сидим здесь, такие разношёрстные трое? Потому что мы друзья. Которых на самом деле не бывает. Дружба – это такая игра, придуманная людьми. Вроде покера. В дружбе тоже важен блеф. Ну или бросай карты и вставай из-за стола. Но иногда же забавно. Даже если ты не игрок. Вот сегодня, на Двенадцатой Фонтана, мы играем в осень на море, в голод, в выпить на троих, в воспоминания о детстве и юности. В дружбу, в общем. Ставки у нас копеечные. Мы не профессиональные игроки. Игра для нас не жизнь. И не работа. А всего лишь приятное времяпровождение под три по двести в ожидании ухи, мидий и бычков.

Из стекляшки выносится нервный официант с подносом. Уже издалека видно, что нервный. Нервический. Недовольный. Взбалмошный. Мы его раздражаем. Все вместе на троих взятые и каждый из нас по отдельности. Если мимо него сейчас пролетит птичка – он бросит поднос с нашими шестьюстами в графине и тремя рюмками наземь и растопчет ногами.

– Вот такие они и были.

– Кто?

– Наш единственный женатый парень из студенческой компании и его, собственно, жена.

– Какие?

– Как официантка этого заведения. И официант.

– Ваши три по двести!

Так шарахает графином по столу, что ритмы наших восприятий, расслабленные созерцанием моря с обрыва, синхронизируются. Мы вспоминаем, что мы здесь не просто так. Мы играем в одну из самых забавных человеческих игр – в дружбу.

– А зелёный чай?!. – опоминается один из нас, пока официант нервически разливает в рюмки.

Аж вздрагивает от такой наглости. Как будто через его тело ток пропустили. Но разливает исправно.

– У нас банкет! Ждите.

Уходит.

Двое из нас с укоризной смотрят на третьего. Тебе же сказали – у них банкет! Что непонятного?! Раз – сидеть, два – тихо ждать свой чай! Про уху, мидий и бычков лучше даже не спрашивать! Не то не уйдём живыми! Три по двести есть? Есть. Море с обрыва есть? Есть. Вот и хорошо. Ещё козы с котами. И пыльная тень одесских деревьев. И неповторимый аромат, нотками которого являются близость солёной воды, недалёкая степь и наша игра в дружбу. И запах жареной рыбы, источаемый стекляшкой. Всё будет. Надо только выучиться ждать. Быть спокойным и упрямым. Под три по двести – это легко и приятно.

– Вот Боря тоже никогда водку не проливал.

– Какой Боря?

– Да тот же. Который был в нашей студенческой компании единственным женатым.

– У которого была жена Ира? Типичная одесская еврейская девочка?

– Не типичная, а классическая.

– Есть разница?

– Колоссальная!

– Вздрогнули?

– А то!

– За что?

– Как за что?! За дружбу!

– Да. За то, чтобы мы не уставали играть в эту игру!

– В какую?

– Так в дружбу же!

– А это разве игра?

– Пить будем или так и застынем скульптурной композицией: «Трое с протянутыми рюмками»?

– За дружбу!

– За дружбу!

– За дружбу!

– Никаких игр – только спорт!

Чокаемся. Выпиваем. До дна. Закуриваем. Ну чисто матросы с затонувшего судна.

– Ты это к чему про никаких игр, только спорт?

– Это не я. Это кино такое. «Чего хотят женщины».

– И чего они хотят?

– Вам виднее. Вы – мужчины.

– Ты женщина. Тебе виднее.

– Ладно. Мне виднее. Женщины не знают, чего хотят. Могу вам только раскрыть страшную тайну: они хотят ровно не того, чего хотят мужчины.

– Ой, открыла Америку!

– И где ваша хвалёная мужская логика?

– Мы старые больные женщины. Отстань!

– Вот и Боря всё время говорил Ире: «Отстань!»

– О! Она к нему приставала?

– Ага. «Выбрось мусор! Выбрось ёлку! Купи шубу!» В таком духе.

– Шубу в восемнадцать-то лет?!

– Ире было двадцать. И у неё была шуба. И не одна. Она была из очень богатой семьи.

– Всегда вы, женщины, не с тем пристаёте.

– Так она, что, была старше этого Бори?!

– Ага. Прям на целых два года. Старуха!

– А ты помнишь ту старуху, что?..

– Стоп! Надо по второй.

Выпиваем за дружбу.

– А ты помнишь, как я тебя попросил…

– Стать твоей девушкой? Помню. Это было очень смешно. Десять лет мы учились в одном классе. Десять лет дружили. И тут вдруг ты просишь меня стать твоей девушкой. Прямо на твоих проводах в армию.

– А ты мне отказала, зараза!

– Да. Прости. Двадцать лет должно было пройти, чтобы я поняла, что тебе не нужна была девушка. Тебе надо было там, в армии, письма от девушки получать.

– Не двадцать. А двадцать с лишним.

– Знаешь, хотел письма получать от девушки – надо было яснее формулировать цели и задачи! Что я, старому боевому товарищу любовных писем пожалела бы, что ли? Такое бы писала – закачаешься! Закачался бы!

– Всей частью закачались бы!

– Да уж… у тебя всегда был талант к художественному свисту в письменной форме!

– А я бы те письма сохранил и…

– И, кажется, я была права, отказавшись стать твоей девушкой.

Выпиваем за дружбу.

– А я сначала Таньке предложил стать моей девушкой по-настоящему…

– А я, когда работал экскурсоводом в Турции…

– А они мне говорят: «Набросайте нам пример банковского софта…»

– … Так она сказала, что твой брат сказал, что я похож на толстую водопроводную крысу!

– … Так вот, когда говоришь своей группе: «Тут золото не покупайте! Я знаю место, где в три раза дешевле!» Там все же места прикормлены, все гиды на откатах!

– … Так я им и говорю: «Говна с лопаты вам не набросать? На вентилятор сервака. Я это запросто!»

Осень. Море. Обрыв. Тринадцатая. Которая Двенадцатая. Вместо Четырнадцатой, которую раскатали. Пространство-время, в которые можно заглянуть, но в которые уже не вернуться. «Которых» – уже четыре на абзац. А у нас за столиком только три. Но зато по двести.

– А Боря с Ирой…

– Дались они тебе!

– Да.

– Почему?

– Понимаешь, в юности в дружбу не играют. В юности всё по-настоящему.

– В юности кажется, что всё по-настоящему.

– Нет. Не кажется. В юности всё по-настоящему.

– Даже дружба?

– Даже покер!

– Даже любовь.

– Даже смерть.

– Ну, про смерть – это ты пожалуй…

– Ваш зелёный чай!

Он так долбанул чайником об стол…

* * *

Он так долбанул чайником об стол, что Ирку обрызгало кипятком. Ирке было не привыкать. К брызгам кипятка, к синякам, к поездкам задницей на капоте. За год семейной жизни с Борькой Ирка стала подвижная и эластичная, как кошка. Ленивой, как кошка, она была и до Борьки. Их, конечно, поженили мамы с папами, но Ирку и Борьку страстно тянуло друг к другу, если между людьми существует страсть в смешные восемнадцать и двадцать. Существует, конечно же! Только эта страсть пока не вся изливается туда, куда и положено изливаться страсти в конечном итоге – не в тела. Юношеская страсть затапливает собою всё пространство. А в Боре страсти было – на взвод голодной солдатни! И не надо путать страсть с похотью. Последняя становится элементом первой много позже. С пресловутым возрастом. А в восемнадцать-двадцать существует только оглушительная и оглушающая страсть юности. А если умножить её на Борькин характер…

Ирка всё хотела делить. Борька жаждал лишь приумножать. Ирка хотела отделить Борьку от его юношеских безумств. Борька хотел вовлечь в свои юношеские безумства как можно больше народу. Когда у молодого человека нет проблем с деньгами, найти компанию достаточно легко.

Бесшабашные летние пьянки от Шестнадцатой до Десятой. Ночные купания на Золотом Берегу. Недельные массовые запои на даче Борькиных родителей, ставшей Борькиным домом с тех пор, как они с Иркой поженились.

Почему Борькины и Иркины родители так стремились свести вместе своих детей? Во-первых, потому что они, родители, дружили. Во-вторых, чтобы объединить капиталы. В-третьих, Борькины родители полагали, что медлительная и ленивая дочурка друзей благотворно повлияет на их бешеного сынишку, а Иркины родители считали, что ненормально энергичный Борька расшевелит их чересчур нерасторопную крошку. Но ничего подобного не произошло – имеется в виду третье. Борька стал ещё подвижнее – и физически, и ментально, и психически. Ириша же стала ещё замедленней, потому как полагала, что замужняя женщина может совершенно спокойно жить, вовсе не сходя с кровати. Читать книги. Смотреть видеофильмы. Есть. И спать. Через пару месяцев ненормальной любви и ненормальных же скандалов семейная жизнь устоялась. Борька продолжил жить, не ощущая себя женатым. Ирка продолжила существовать, осмыслив себя крепко и навсегда замужней. Платой за навсегда замужнее положение была необходимость научиться уворачиваться от летающих по дому видеомагнитофонов, быстро (недолго!) бегать и вовремя отпрыгивать за декоративную изгородь от несущейся по аллейке к дому очередной Борькиной японской машины. Навыки эти Ирка, надо отдать ей должное, освоила быстро. Она была прилежной кое в чём. Кое в чём, что нужно для безмятежной жизни. Как любая классическая еврейская девочка (не путать с типичными жидовками, которые пожизненно идут наперекор кондуктору), Ира хорошо училась. Так что Борьку с Иркой можно было назвать счастливой семейной парой. И назвать вполне справедливо. Что бы и кому бы со стороны на этот предмет ни казалось.

А со стороны казалось, что Борька дома бывает крайне редко. А если и бывает – то только с огромными, шумными и пьяными компаниями. Со стороны казалось, что Ирка ленива. Но читать Фолкнера, Гёте и смотреть Феллини – весьма трудоёмкое занятие. Особенно если делать это на языках оригиналов. Ирка оканчивала романо-германский факультет университета. А языки учила с детства. Так что уже давно самостоятельно зарабатывала переводами. Не потому, что – при таких-то маме и папе! – нуждалась в деньгах. А потому что если уже есть деньги, то почему бы не заработать ещё? Это только алчные – те, которые требуют за работу много денег и отказываются от работы, потому что платят мало, – живут бедно. Жадность ведёт к нищете, как справедливо заметил кто-то из иностранных авторов. Те же, кто умеет считать, со всей арифметической ясностью отдают себе отчёт в том, что копейка больше, чем ничего; рубль – больше копейки; а успех слагается из множества попыток, как стольник слагается из ста раз по рублю. Который, в свою очередь… И накопление количества рано или поздно приводит к улучшению качества. Для понимания этого крутящего нашу жизнь момента даже не требуется оканчивать университет и знать фамилию «Гегель». Достаточно простого здравого смысла. И он у Иры был.

У Бори здравого смысла не было. Абсолютно. Что отнюдь не превращало Борю в дурака. Просто в каких-то заоблачных высях при разыгрывании тендера на финансовую удачу Боря по каким-то же неведомым причинам оказался в победителях. Потому любые деньги, проходящие сквозь Борины пальцы, превращались в ещё большие деньги. Хотя видит бог – Боря делал всё возможное, чтобы заработанные деньги как можно быстрее спустить. Он оплачивал попойки студенческих компаний. Как-то: студентов мединститута (он сам, как это ни странно, студентом этого самого института и являлся), студентов политеха (просто потому что те во множестве тусовались на Большом Фонтане и в качалке, куда Боря заходил водки попить); студенток романо-германского факультета (но тем вообще было много не выпить, а слишком дорогого мороженого в те славные времена ещё не изобрели, и трюфели летом в Одессу не завозили).