Татьяна Щеглова
Авиаторы света
С благодарностью и любовью посвящаю эту книгу Наталье Сосновской
© Т. Щеглова, 2022
© Е. Григорьева, обложка, графика, 2022
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022
Авиаторы света
Повесть
Наташе Седых и тем, кто «охраняет нас с мечом обращающимся»
Современные картинки в буколической[1] аранжировке
I. Учреждение культуры
…Мне очень верилось, что это – правильное начало. Я вернулась в «Липконцерт» к своим, как возвращаются к истокам, к любимым образам детства, и людям, которых ты знаешь с того самого времени. И кто бы мог подумать, что так вот случится…
– Татьяна, см-и-и-р-р-и-и-сь, – голос Кати, директора филармонии, грохотал по коридору, отзываясь эхом. Струны задребезжали на уныло прислонённой в углу большой балалайке, отозвавшись на архаичных гуслях, и завершились жалобными обертонами в благородных басах рояля, под его приоткрытой крышкой. До нового зычного вскрика:
– Сми-и-р-рись, я тебе говорю!
– Прошу не кричать!
– Ты лучше молчи!
– А я и молчу…
И снова это её:
– Сми-и-р-рись!
Так вот, продолжаю. В концертной организации, куда я пришла работать и «сеять доброе-вечное», собрались мои давние подруги и однокашницы. Вера Еловая, «Ёлочка», как мы называли её со времён музыкальной школы. Великолепный музыковед и преподаватель теории музыки, человек, органично сочетающий в себе сдержанность, способность довольствоваться малым и одновременно – фееричную праздничность, ожидание нового праздника. Казалось, что Еловая знает о музыке всё. Она без «костылей» и подпорок в виде книжных томов и уж тем более сведений интернета ответит на тончайший вопрос из жизни великих, и равно легко общается на концертах с гениальными мировыми звёздами и многообещающей молодёжью. А когда Еловая выходит на сцену в одном из своих «парадных» платьев до пят (мой сын, увидев однажды такое на плечиках, назвал его люстрой), мужская половина зрителей просто не дышит…
– Андрюша, я вас не вызывала, я вас потом позову… – это на концерте, со сцены, в сторону зарвавшегося и зазвездившегося тенора-лауреата, только что исполнившего Германа из «Пиковой дамы», и тот уже ретировался стыдливо, куда только девалась прежняя спесь…
Пианистка Люба Пличко, Любаня, как её ласково называют, – лучший концертмейстер в регионе и дальше, про неё ещё говорят, что даже «чёрта лысого с листа сыграет», она аккомпанирует всем гастрольным певцам, в том числе из Ла Скала и Метрополитен-Опера… Спортивного типа, выносливая, немногословная, с мужским характером и очень надёжная. Настоящий воин от музыки…
Обожаемое мной музыкальное войско, жрицы и жрецы, поднимающиеся на сцену в облачениях монастырского чёрного цвета, забывающие себя, не думающие о каких-либо бытовизмах, а только о том, как прозвучала нота… Да с такой командой – и не работать!?
Первые же дни доказали ошибочность и иллюзорность моих представлений о жизни современных учреждений культуры. Коротко их можно уложить в избитый анекдот: «Алё, это прачечная? Х… ная, это управление искусства!»
– Сми-рр-и-ись! – всё ещё грохочет по коридору зычный голос директора Катерины Петровны.
На этот раз среагировали артисты. Вокалисты оборвали бурные рулады и трели, затихли, нишкнули в никуда (поздно среагировали, – злорадно отметила я, – петь – это ещё не значит иметь ушной аппарат как отдельный инструмент и уметь слышать!). Менеджеры во главе с Алисой, исполняющей по совместительству бабу Ягу и Лисичку, дипломатично, на цыпочках, задраивали хилые двери, пытаясь защититься от взрывной волны гнева начальницы, сокрушающей, сметающей всё на своём пути…
– Еловую ко мне!
Жалкий голос сбоку, из закутка вахтёрной:
– Еловая обедает!
О! Значит, эта склока продолжится тет-а-тет, вот не повезло!
Катя пришла в «Липконцерт» с театральных подмостков, на которых десять лет своей жизни отдала работе главрежа самодеятельной труппы. Волновалась, истощалась, взвинчивала себя и артистов в постановках «Макбета», «Отелло» и «Маленьких трагедий», а также в современных пьесах. И теперь ей этого явно не хватало. Не хватало света рампы, репетиций и споров с актёрами, непредсказуемых театральных капризов и драматических ситуаций, доведённых, как в данном случае, до буффонады…
«Что я слышу, что я слышу, – с тоской и недоумением вопрошала я про себя. – А ведь до этого я числилась в её приятельницах и даже частенько бывала на загородной директорской дачке».
И я вспомнила, как пару лет назад по заданию редакции побывала в одной армянской семье. Её хозяйка – настоящая госпожа дома! – Ануш, ныне слепая, когда-то занималась вокалом и сохранила привычки светской львицы. А её инфантильный сорокалетний сын всё ещё выступал в танцевальном ансамбле. Обстановка в доме была весьма и весьма запущенной. «Помыть бы всё это», – невольно подумала я, опасливо наступая на обшарпанный грязный пол, рассматривая заплывшую в кухонном чаду мебель, чашки, из которых меня угощали чаем, и прочее, прочее. Повторюсь, женщина была слепой, а её – сын – никчёмным.
Почуяв во мне молодость и энергичность, Ануш быстро воодушевилась и стала фантазировать, как хорошо бы уехать на юг, в какой-нибудь украинский город типа Бердянска, втроём: она, сын и я, естественно, в роли невестки.
– Я бы пекла пирожки, а вы с сыночкой продавали бы их у моря… На юге легко прокормиться, – рассуждала она. И, опережая мои вопросы и протесты:
– Вы мне понравились!
Я обалдела от столь стремительного развития сюжета.
Не дав мне опомниться, грузная Ануш привстала со стула, нащупала висевшую на гвоздике шляпу – вариант оказался «сценический», с приклеенными длинными волосами, удобный парик – и тут же начала выводить бравые рулады из какой-то незамысловатой оперетты.
Закончив первый куплет, предложила погадать мне на картах «на удачу», потом позвала на свой концерт в интернат для слепых – я просто не успевала следить за ходом её мысли, ведь я пришла по письму подготовить материал о проблемах ЖКХ.
В этой женщине всё было шумно, по южному раскидисто, написано сочными красками и, на мой среднерусский менталитет, слишком уж чрезмерно и бурно. Ей не хватало соразмерности, лаконичности, такта – той скромности красок, которые даёт наша природа, её поля, лесостепь, с тонкостью нюансировок и неспешным движением… Я поняла, что если ещё хоть ненадолго задержусь в этой квартире, мой мозг будет вынесен напрочь, и ретировалась столь быстро, как только могла. Вот так же и здесь…
– Изумительно, – произнесла я вслух, обращаясь к директору, – дайте кофе.
Катя мстительно прошипела в ответ: «Вот ещё!..». И, бросившись в свой кабинет, – я за ней туда последовала, попыталась продолжить сцену, начатую в предбаннике. Дверь за нами закрылась.
Усевшись в кресло, Катя прильнула к просторному полированному столу и понемногу приходила в себя. Фальшивая истерика почти завершилась.
– Ну-с, и где рекламные вырезки из газет? (никогда не знала, что это – на мне!) – Выю-то свою непокорную пригни! Бог – он всё видит!
И тут же, обнаружив, что рука моя потянулась к кипе изданий:
– Не бери со стола мою прессу, не ты здесь её положила…
Ну и ну!
В кабинете Кати почётные грамоты с фестивалей и конкурсов перемежались с многочисленными иконами. Начальница недавно встала на путь воцерковления, и на самом почётном месте, на полке, разместилась крупная ваза с нарезанными и засушенными просфорами и церковная свечка.
Я посмотрела на часы. Поклонилась древнерусским поклоном. Налила кофе себе и ей.
– Оглянитесь, Катерина Петровна, кроме нас тут никого нет, и тем не менее, можем продолжить… Во-первых, для объявлений у вас есть курьер, а я, как-никак, руководитель пресс-службы. А во-вторых, если уж говорить про выю… То для начала не гремите кимвалами, мы не в монастыре и вы не диаконисса. Если уж на то пошло, то я лучше оторву свои лядвии от стула и отправлюсь в монастырь настоящий, где любые проповеди и наставления приму более смиренно… Наипаче… наипаче, – завершила я как бы в раздумье.
Катерина Петровна выбежала из кабинета с полузакрытыми глазами, прижав кулак со скомканным платком ко лбу и, пока я её дожидалась, за полчаса «родила» в отделе кадров специально для меня длинный «поминальник» обязанностей, главной строчкой в котором было: «выполнять любые требования руководства».
– Вот так! – торжествующе провозгласила директор, наблюдая, как я тушуюсь.
Я в ответ вытащила чистый листок из принтера и молча, с горестным выражением лица, написала заявление на пятидневный отпуск за свой счёт.
Подала ей бумагу:
– Ну, не буду вам мешать в ваших духовных исканиях, оставайтесь с миром.
– Ну и куда ты пойдёшь? Я же тебя люблю, люблю больше всех! – Катерина попробовала отыграть ситуацию назад. – А кого любишь, того и учишь.
– Как куда? Конечно же, в монастырь.
Не дожидаясь, пока она рухнет на колени, объясняясь в любви, – такое раньше бывало, – я бросилась вон.
– Подожди! Хочешь… Хочешь, этот твой монастырь как командировку оформим?
Последнюю её фразу я услышала, уже сбегая по лестнице. И поняла, что директриса близка к унынию.
«Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!» – сказал на эту тему поэт, и он же продолжил: «Тяжела она, шапка Мономаха»!
Концерты, репетиции, общение с музыкантами, среди которых я выросла, которых обожала за детскую непосредственность и талантом которых гордилась, и, наконец, недавнее триумфальное выступление в нашем городе знаменитого маэстро Гергиева, которое организовал «Липконцерт»… Да, возвращение назад, к своим, в храм культуры и искусства, было многообещающим… Рассматривая пейзажи из салона своего авто по дороге в монастырь, расположенный неподалёку, всего в двух часах езды от областного центра, я не щадила ни нервов, ни чувств и вспоминала, вспоминала недавние «музыкальные моменты».
…Крошечная, похожая на зубочистку белая палочка, выныривающая из длинных пальцев маэстро Гергиева, подобно резвящейся рыбке; его напряжённая и одновременно чувствительная, как антенна, спина, в которой, казалось, каждая клетка отзывается на малейший звук; и наэлектризованный зал, застывший на фоне грядущего эмоционального взрыва, готовый и ждущий взорваться с завершающей нотой. Зрители с каждой нотой – на грани. Каждый раз готовы к новому обмороку, потрясению от музыки. И если бы не снимающий напряжение шквал аплодисментов, отрезвляющий и надёжный, я даже не знаю, чем бы всё завершилось. Аплодисменты на какое-то время возвращали на землю.
На концерте Гергиева моё место было рядом с монахиней Алипией, выполняющей послушание в епархиальных СМИ. Я познакомилась с ней недавно, по случаю. «Липконцерт» начал репетировать духовный проект, и я пригласила её на роль консультанта. А потом и позвала на концерт. Матушка явилась на мероприятие в облачении, в левой руке – духовный меч, чётки. И в самых кульминационных местах музыкального произведения я видела, как её рука замирала, и бледные пальцы сжимали бусинки чёток. Это было как в полифонии: кульминация и тутти оркестра – и сжатые бусинки чёток в руке монахини. Поздно ночью я получила по электронке её письмо.
14 сентября 20.. г., 1:05 пользователь м. Алипия <@mail.ru> написал:
«Татиана, здравствуй!
Несказанно благодарна за потрясающий концерт! Произошло некое окольцевание в моей жизни – я возвратилась в орбиту моих юношеских поисков художественных образов через классику. Но на этом новом витке у меня другое мировоззрение – через Господа и Его Промысел. Ранее Пятая симфония Чайковского вызывала у меня бурю чувств и эмоций, призыв к какому-то действию. Русскость – она проникает и бередит каждого россиянина. Да еще в этом высочайшем и проникновеннейшем исполнении высокоодухотворенного (а не одержимого, как сказала одна из чиновниц, прости Господи, «административный» русский!) Мастера русской музыкальной гармонии!
Но сейчас! На духовной грани восприятия я ощутила головой и сердцем не только всегдашнюю бурю, а ТО, ради какого действия она должна совершаться. Ради формирования и восстановления у русского человека, по определению Самого, главной черты характера – МУЖЕСТВА, сочетающего в себе патриотизм, силу, стойкость, смелость, верность, преданность через призму заповедей Господа нашего Иисуса Христа, все нам подарившего бесплатно: Россию, супружника, детей, любимую работу, крылечко у дома, таланты.
А сегодня мы, получившие мужество от Господа через родителей, растрачиваем этот дар Божий в основном на какие-то шкурные обвинения, раздражаясь, завидуя, гневаясь и воюя… А Господь давал мужество – как говорят святые отцы православия – для борьбы с врагами рода человеческого – бесами, овладевшими нами настолько сегодня, что они подменили, извратили все правильные понятия (пример из выступления чиновницы на концерте: «…увидим, какой Гергиев страстный…» – в качестве превосходной степени!).
Я верю, что Россия под покровом Матери Божией соберет свой рассеянный Дух, станет с ним мужественной и защитит себя и веру от всех дьявольских сил, ненавидящих Россию, как колыбель православия!
Татиана – дивное православное имя. А русские дворяне называли своих Татиан по-домашнему: Тата! Мне очень хочется называть тебя этими именами – они соответствуют твоей внутренней динамике. Спасибо, что ты у меня появилась.
С любовью о Господе м. Алипия.
14 сентября 20.. г., 1:58 пользователь Татьяна <@list.ru> написал:
Матушка Алипия, доброго времени суток! Огромное спасибо, что нашла время нас посетить. Не могу заснуть после концерта, переживаются мысли и чувства, музыка, звуки. Включила ТВ, Россия, второй канал, а там дискуссия о Церкви, и выступает Легойда! – такое вот совпадение! Очень рада, что можем послужить общему делу в меру сил и способностей (я – в самой малости, пока что ты меня укрепляешь!).
P. S. Очень тронуло, что ты назвала меня в письме Татианой, так когда-то звал меня мой духовник.
Так началась наша дружба, матушка стала мне духовной сестрой, и даже больше, духовной м. А.! – так пригодилась аббревиатура. Это многое изменило, мне кажется, я начала мыслить и писать иначе.
Как и многие, кто перешагнул «рубеж сорока», я задавалась вопросом, с кем буду стареть, точнее, с кем буду общаться, о чём смогу говорить. Когда-то знакомая директор библиотеки поставила меня в тупик фразой: «Интересно, с кем могла общаться Анна Ахматова в конце жизни – с учётом того, что её близкий круг, люди высокообразованные и талантливые либо уехали за границу, либо умерли, либо были расстреляны, и учитывая, что сама Ахматова – гений, глыбище, каких больше нет?».
Отнюдь не забираясь в такие высоты и оценивая себя реально, я всё же с ужасом ловила себя на мысли, что уже сейчас не так много людей, с кем я могу разговаривать на одном языке, и кто меня понимает. И очень обрадовалась, что в лице матушки Алипии одновременно обрела собеседника тонкого и чувствительного, и наставника, за которым можно тянуться. Но о том, что я еду в монастырь, я не сказала даже ей.
Авраама призвал Господь. Господь искал Авраама, а тот даже уклонялся, бегал от него, что значит – народ избранный, им было проще. А у меня – наоборот. Ищу Господа как только могу, ищу и спотыкаюсь.
…Вхождение в монастырь оказалось проще, чем я ожидала. Когда я подъехала, старинные, окованные железом ворота были открыты. Дежурная вызвала монахиню с красивым именем сестра Стефания, отвечающую за паломников. Я начала было сбивчиво объяснять, что, возможно, не подойду на эту роль, недостойна. Матушка Стефания, женщина средних лет, быстро взглянула на меня из-под круглых очков и ответила кратко:
– Подойдёте. Я вижу. Возможно, даже захотите у нас здесь остаться…
И обратилась к стоящему рядом колоритному бородачу, видно, из вольнонаёмных, с длинными, собранными в пучок волосами («хозяйственник», – подумала я):
– Машину – в гараж, вновь прибывшую – в келью.
Во дворе монахини, пожилые и молодые, в длинных мантиях и клобуках, плавно спешили по своим делам, и меня поразили их лица, совершенно иные, чем у людей в миру: какие-то очень бледные, одухотворённые, ясные.
Так я попала в другой мир, «мир в церковной ограде», как ещё его называют. В келье, куда меня поселили, было 14 кроватей, но людей мало – всего две пожилые простые женщины. Они объяснили, что утром и вечером все ходят на службы, а днём – послушания. Я положила пакет с самым необходимым на койку, которую мне показали, и отправилась на первое послушание.
Работы, куда меня направляли, сменялись церковными службами, которые здесь длились значительно дольше, чем в обычных немонастырских храмах. За службой следовали новые послушания. И я очень быстро поняла, что это как раз то, что мне в тот момент было нужно. Своя воля отсекалась сразу же, жизнь была насыщенной, ясной, а главное – из головы начисто исчезли сомнения и благоглупости, над которыми я билась в последнее время, как заезженная пластинка. И если свобода выбора – тяжкий груз, то, избавившись от неё, я ощутила невероятную лёгкость. Послушания мои считались здесь достаточно низовыми и «грубыми» – как то: перебрать картошку, помочь на кухне. Но хозяйство и бытовой уклад организованы столь продуманно и рационально, что я быстро оценила умелую властную руку, которая их вела. Ведь чаще всего моими товарками на работах были убогие старушки неопределённого возраста, женщины-инвалиды. И с такими скромными силами мы успевали сделать неимоверно много, хозяйство монастыря состояло в образцовом порядке!
В первый же день я «прилепилась» к женщине на кухне, назвавшейся Марией. Она подошла после молитвенного ужина (странники и трудники питались отдельно от монастырских) и попросила помочь с уборкой. Я с радостью согласилась. А чуть позже, всплеснув руками и укоряя себя, Мария побежала просить благословения на новое моё послушание у матери-распорядительницы и успокоилась только тогда, когда получила его. «Правило послушания» соблюдалось неукоснительно, вплоть до того, что когда я попыталась помочь ветхой бабульке вымыть полы, над которыми она трудилась из последних, казалось бы, сил, та решительно воспротивилась: «Что ты, это моё послушание, и я должна его выполнить!». С поваром Марией мы до полуночи перебирали и резали овощи, заготавливали ингредиенты для утреннего компота, ставили тесто на пирожки. (Интересно, что вместо дрожжей здесь использовали кислые яблоки, я раньше не знала такого рецепта, – чтобы у людей не болели желудки!). И я в очередной раз подивилась продуманности и умелому ведению безотходного хозяйства, монастырский стол был полезным и вкусным и за счёт растительной пищи со своих огородов весьма экономичным. А потом я под руководством Марии читала вечернее правило. Она, несмотря на тяжёлый день, слушала стоя, возле иконы и тихонько поправляла мои ударения – каноны, акафисты.
За всё это время мы не сказали друг другу ни слова.
– Не будем разговаривать, иначе уйдут дух и сила молитвы… Душа умилялась и воспаряла, я была готова заплакать. И так ждала этих слёз!
Не помню, как попала в ту ночь в свою келью. У меня с детства «географический кретинизм», и я ещё долго блуждала по коридорам трёхэтажного здания. Помню, что когда, наконец-то, пришла, большинство кроватей были заняты, я с трудом определила своё спальное место по оставленному сверху пакету. В коридорах горел свет, некоторые бабульки, опираясь на бадики, читали по книгам молитвы. Я тоже молилась, лёжа в кровати, как могла. И когда около 5 утра зазвонили колокола к утренней службе, то я так и не поняла, спала в эту ночь или нет. На душе было радостно.
И только заправляя постель, я с удивлением обнаружила, что на ней до меня уже кто-то спал, причём не день и не два, а достаточно долго. Но этот факт нисколько не покоробил. Скорее, развеселил.
– Да ты лучше перейди на другую кровать, это Алинино место, она уехала домой на побывку, – прокомментировала Саша, мы успели познакомиться утром…
И тоже рассмеялась.
Монахини и мирские под звон колоколов со всех сторон спешили на службу в храм, мы присоединились к потоку…
…Подниматься в несусветную рань, умываться ледяной водой, отказаться от прежних привычек, весь день быть на ногах, стараться быть полезной и максимально впитывать новые впечатления – это, на удивление, не мучило нисколько, напротив, создавало необычную лёгкость и эйфорию.
Одна из паломниц однажды посоветовала мне помолиться ночью в часовне святителя Тихона Задонского. Не подумавши, я самонадеянно в одиночку отправилась туда воплощать идею. Ночной монастырь был необычайно красив и безлюден, я только позже узнала, что по ночам ходить по территории не принято. Фонари высвечивали мощённые кирпичом дорожки и кроны деревьев. В крошечной келейке святителя, таинственно подсвечивая иконы, горели лампады и свечи, под ногами лежал толстый ковёр… Но стоило мне только начать молиться, как эхо, странное эхо тут же стало вторить моим словам. Волосы на моей голове зашевелились от ужаса и встали дыбом. Мурашки побежали по коже. Неимоверным усилием воли я заставила себя дочитать намеченный круг молитв. Читала излишне поспешно, а как уж добралась до кельи, почти что не помню…
Рассказала о случившемся своим соседкам-паломницам, они ещё не спали. Ожидала, что засмеют. Ничего подобного!
– А что, – строго произнесла рассудительная Саша. – Святитель, как известно, изгонял бесов. Вот они и злятся, мстят до сих пор, смущают прихожан и паломников… Точно, это их выходки, в келейке святителя и не такое бывает!
Рано утром, в 5.40, при свете лампад и свечей в храме начинался молебен, во время которого все просили у Господа, Божией Матери и святителя благословения на грядущий день. После молебна слушали утренние молитвы и читали записки о здравии и упокоении, потом следовал чин Литургии. Я старалась выстоять всю службу на ногах, но иногда позволяла себе опуститься на одну из скамеечек, в храме их достаточно много, потом снова вставала. Пытаясь не расслабляться в мечтаниях, в какой-то момент я всё же выпала из времени и, как мне кажется, ощутила золотистый струящийся свет этого Храма. Он легко проходил свозь цветные витражи окон, парил над певчими и устремлялся к куполу, постепенно заполняя пространство…
На третий день пребывания я исповедалась и причастилась. Мне, как и всем, выдали две красивые белые просфоры, на каждой из которой был след маленького копья. Я поняла, что наконец-то принята в большую монастырскую семью, приютившую у себя, помимо монахов, паломников и трудников со всех уголков России.
К тому моменту я уже привязалась к тем, кто меня окружал, с кем делила работу, кров и стояла на службе.
Полюбила юную маму Руслану, приехавшую в монастырь вместе со своей четырёхлетней дочкой-метиской Лидочкой откуда-то с Украины. У девочки ярко выраженная африканская внешность: характерные навыкате карие глаза, широкие губы и… русые, в очень мелких кудряшках, волосы – где бы ещё двадцатилетняя мать и её дитя встретили столько добра, как не в монастыре? А здесь, «в церковной ограде», каждый старался сказать темнокожей девочке в русском цветастом платочке доброе слово, сунуть мимоходом в её ладошку пряник, конфету. И когда юная мама трудилась на кухне, то свободные от послушания бабульки нянчились с девочкой, как со своей внучкой, рассказывали сказки и водили гулять…
Полюбила старенькую Александру Ивановну, которая, несмотря на возраст, каждый раз старалась взять на себя больше работы и не позволяла себе присесть во время церковных служб. И конечно, часто вспоминаю и бесконечно благодарна моей наставнице Марии, худенькой поварихе из трапезной – с её бесконечным терпением и протяжным белорусским говором. Сама не зная того, на время пребывания в монастыре она стала моим воспитателем. («Духовных бесед надо убегать, – в самом начале знакомства сказала она, – это даже монахиням и послушницам не дозволено, не то что нам, грешным, только батюшки просвещают духовно»). Я старалась не задавать лишних вопросов. Мы просто ежедневно трудились на кухне, а после читали молитвы. На утренних службах, глядя на её смирение и обильные слезы – Мария исповедовалась и причащалась ежедневно, подолгу, и казалось, не будет конца её бесконечному перечислению грехов, не закончатся слёзы, сотрясающие маленькую хрупкую фигурку, – я каждый раз понимала, насколько я духовно ниже неё и вряд ли когда-нибудь дорасту до её понимания духовного мира.
Мария жила в монастыре уже семь лет, но по-прежнему считала, что не в праве претендовать даже стать рясофорной инокиней, не то что мантийной монахиней, оставалась кандидатом на роль послушницы.
Глядя на её огромные, в пол-лица голубые глаза, всё ещё красивые, несмотря на тяжёлую работу, аристократичные руки и согбенную фигурку в плоских стоптанных туфлях – лицо и натруженные руки вступали в противоречие и не сходились по возрасту, – я невольно сравнивала её с некоторыми проплывающими мимо меня, будто ангелы, монахинями – с их белоснежными бесстрастными лицами, отглаженным облачением и продуманной обувью на удобных колодках.
Прости мне, Господи, эти сравнения! На службах они пели возвышенными «небесными» голосами, и вряд ли кому могло прийти в голову их о чём-то спросить, это показалось бы кощунством. В храме мирские и монахини сидели раздельно, по разные стороны, скамеечки для монахинь размещались справа, а для прихожан и трудников – слева. Скорее всего, молитвы мирян не всегда были столь бесстрастны, как предписывает наша Церковь, зато очень искренни. Иисусов Крест закровоточил в этом Храме именно с левой, «мирской» стороны…
Вернувшись домой, я тем же вечером написала матушке Алипии письмо о том, что о многом подумала и хочу уйти из «Липконцерта», и вот что она ответила:
10 октября 20… г., 1:05 пользователь м. Алипия <mail.ru> написал:
Дорогая Тата!
Насилие, в том числе и профессиональное, на работе – это то, от чего Господь всегда ограждает человека. Если в человеке подавляется не его воля, а душевный мир, как в твоем случае, тогда это ложь во смирение и надо менять окружение. Чтобы окончательно себя неокрепшего не сломать, надо потреблять удобоваримую человеку духовную пищу. Подвиги должны идти от возогретого Духа. Мы к ним не готовы. Господь от нас и не требует их! Хранение мирного устройства и в работе, и в семье, и в церкви – вот та атмосфера, в которой человек сможет работать над очищением своего сердца. Избавиться от страстей, а не прибавлять их: в этом духовное возрастание.
С неизменной любовью о Господе м. Алипия.
И тогда я ей написала:
10 октября 20….г., 3:05 пользователь Татьяна <@list.ru> написал:
м. Алипия, здравствуй и спасибо за это письмо! Не представляю, кому бы я могла всё это рассказать. Любое слово, а написанное – тем более, сразу попадает наверх, ведь «вначале было слово»… Наверное, это та причина, по которой я редко бываю на исповеди – мои собственные излияния кажутся кощунством, ещё не готова.
Я совершенно отвыкла жаловаться (как Командор, стала памятником) и даже не представляла, что смогу когда-нибудь рассказать настолько личное, слабое, – слабость и есть, когда в душе нет центровки и ясности! – сама себе казалась негнущейся, над медиаторами и психоаналитиками только посмеивалась. И думала про себя: не умею гнуться, зато сразу рухну, единожды, раз и навсегда, лучше об этом не думать. Я никому и ничего не могла рассказывать, ведь если человек рассказывает, значит, он чувствует в окружающих братьев себе, а я в этом смысле совершенно плохая, дурная и чёрствая.
– «Just do it» – просто делай! – подбадривали меня со всех сторон. Главное – не останавливаться. Оглянешься – рассыплешься, станешь прахом, превратишься, как жена Лота, в соляной столб.
Тебя я воспринимаю как Божью помощь, греюсь возле твоего внутреннего света, учусь настоящему мужеству. Надеюсь, с твоей и Божьей помощью человеческое состояние души и понимание мира ко мне возвратятся.
Огромное спасибо, что ты есть, и ты – настоящая!
Утром, отправившись в «Липконцерт», я подала заявление об уходе и вызвала шквал эмоций и предложений остаться. Прежде всего, со стороны начальницы, Катерины Петровны.
– Ну, рассказывай, – провозгласила она, удобнее укореняясь в кресле. – Что там, в монастыре, происходит? («водить жалом, примериваться», – комментировала сама Катя такие моменты).
– Но… но… – промямлила я. – Делиться сокровенным не хотелось. – Если вы хотите узнать все подробности, то лучше бы вам самой туда поехать! – выпалила.
– Я, можно сказать, засылала тебя туда как разведчика, но с тобой невозможно ни о чём разговаривать. – Катя начинала злиться и тем облегчила мне задачу. – Ты – трудный человек!
– Я это знаю, – сказала я уже твёрдо, железным голосом.
– И даже не концертный!
– Тем более, могу и дома посидеть, не обязательно в «Липконцерте»!
– Нет, ты будешь работать у меня и со мной!
– Отнюдь. Пока вы будете сидеть на своём стуле-троне…
– Интересно!
– В роли Екатерины Второй, или Отелло, или кого-то ещё, кем пожелаете быть. Всё это – без меня!
– И разговариваю и придумываю постановки здесь я, а не ты!
– Точно!
Моё настроение и чувства остались при мне. И я по-прежнему боялась расплескать свою монастырскую радость. Но при этом решения уйти из «Липконцерта» не изменила.
И, куда деваться, устроилась назад, в прежнюю газету. Из огня, что называется, в полымя. Почти что «старые песни о главном», зато – с новым наполнением. Боже мой! Как всё это глупо, как глупо!
* * *
«Дорогая Татьяна! Мы просто стареем…», – написал мне на электронку игумен М. Мы вместе когда-то росли, и я воспринимала этого худенького долговязого мальчишку как брата. Его церковные перипетии и восхождения: неожиданно сбежал с последних курсов двух институтов, в которых учился, в монастырь, принятие монашества, защита кандидатской и, наконец, статус доктора богословия и статус наместника мужского монастыря в столице – мало что изменили в наших отношениях. «…Не вихляйся, живи как умеешь и, по возможности, больше бесстрастно… не кори себя и других по всякому поводу. Созидай свой дух…». Игумен М. с годами внешне превратился в солидного русского батюшку со словом твёрдым, мыслью прямой и ясной, настоящий наш «русский поп». Но для меня так и оставался тем худощавым мальчиком, с которым мы вместе разбирали прелюдии Шопена и читали русских философов… И вместе с тем была в нём некая апокалиптичность на уровне метафизики, пророчественность. С годами – всё больше.
Игумен М., мой названый брат.