Татьяна Полякова
Дневник чужих грехов
– И от него поспешили избавиться? – сказала я. – Я о маньяках мало что знаю, но… Допустим, два убийства по дороге со станции в схему укладываются, по крайней мере, обстоятельства и способ убийства схожи. Но Лена Кирюхина и Стас… Если их убили, то вряд ли псих. Хотя… – я пожала плечами. – В одном ты прав: три погибшие девушки за полгода – это слишком. Внешнее сходство между ними было?
Сергей достал из внутреннего кармана фотографии и протянул мне. Я разложила их на столе. На обороте записаны имена и возраст. Лена Кирюхина, двадцать один год, первая из погибших девушек. Шатенка с пышными волосами, аккуратным носиком и печальными глазами. Оле Зиновьевой не было и двадцати, совсем еще девочка. Волосы русые, задорная улыбка… Убитая вчера Анастасия Терентьева, двадцать четыре года, крашеная блондинка. Курносый нос, чуть вздернутая верхняя губа. Я долго вглядывалась в фотографии.
– Не скажешь, что убийца предпочитает какой-то определенный тип женщин, – сказал Сергей, наблюдая за мной.
– Может, это самовнушение, но мне кажется, в них есть что-то общее… не бросающееся в глаза…
– Да? – Звягинцев смотрел на снимки, потом пожал плечами.
Я вернула фотографии и предложила:
– Давай пить чай.
Заметив купленную вчера книгу, лежавшую на столе, Звягинцев спросил, должно быть, желая сменить тему:
– Читаешь?
– Читаю.
– У меня до второго тома руки пока не дошли, а первый прочитал.
– И как тебе?
– Довольно занятно. Думаю, дальше будет интереснее.
– Когда дело дойдет до тех, кого мы знали лично?
– Может, она и про нас что написала, – усмехнулся Сергей. – Ваше семейство Марта уж точно вниманием не обошла.
– Ничего удивительного. Они с моей бабкой дружили.
– Ага. Но… вряд ли бы твоей бабке понравилась эта книга.
– Почему? – удивилась я. – О слухах, что ходили в округе, Агнес прекрасно знала. И, по-моему, мало обращала на них внимание.
– Даже на те, что касались ее мужа?
– А-а… ты об этой истории, – покивала я. – Не очень-то я в нее верю.
– Не знаю, как тебе, а мне было любопытно… Жаль, столько времени прошло, свидетелей уже не осталось.
– И правду мы вряд ли узнаем, – подхватила я.
– Твоя бабка наверняка знала куда больше.
– Думаешь, мой дед ей рассказал? Взял да и покаялся в убийстве собственного отца и его молодой жены?
– Учитывая, что Агнес о слухах знала, могла обратиться к нему с вопросом.
– Только не Агнес, – покачала я головой. – Чего не знаешь, о том не грезишь.
– Точно, – засмеялся Сергей. – Я помню, как она это повторяла.
– Агнес вышла замуж вопреки воле родителей. То есть они, в конце концов, с ее выбором согласились. Вышла по большой любви. А потом, наверное, решила, что родители были правы. Дед оказался человеком с другой планеты. И точно не был прекрасным принцем, но она была чересчур упряма, чтобы это признать.
– И придумала себе другого человека?
– Нет, для этого она была слишком здравомыслящей. Скорее, научилась принимать его таким, каким он был. Но его откровений точно бы не захотела. Жить с убийцей – это все-таки слишком…
– Может, и не было никаких убийств, – пожал Сергей плечами. – Мало ли что люди болтают… И Старый мельник умер своей смертью, точнее, от неизвестной хворобы. А вслед за ним и его молодая жена.
– И дед оказался единственным наследником. Мельничиха, как известно, была беременна… По мнению окружающих, сводный брат вряд ли был нужен деду. Но болтали не только это. Говорили, что мельничиха травила мужа крысиным ядом, понемногу его скармливая, чтобы смерть не оказалась внезапной и оттого подозрительной. А забеременела вовсе не от престарелого мужа, а от его молодого сына. А когда полиция ее все же заподозрила, выпила яд, боясь наказания. Или яд ей подсыпал мой дед, что всем казалось куда более вероятным. В любом случае, его не арестовали, наследство он получил, а вскоре женился на моей бабке.
– Да уж, крутой детектив. Я просто подумал… ерунда, конечно.
– Договаривай, если уж начал, – усмехнулась я.
– Ну… тебе не обидно это читать?
– Господи, Звягинцев, да это было сто лет назад!
– Разумеется… просто люди в наших краях десятки лет мусолили эти истории. А теперь, когда вышли книги, все опять только об этом и говорят. Кто знает, что может прийти им в голову…
– О чем ты? – не поняла я.
Я ждала ответа, он молчал, глядя на меня то ли с жалостью, то ли с печалью.
– Ты что же, думаешь, кто-то решит… Не могу поверить, что ты всерьез…
– Когда люди напуганы… в общем, теперь ты понимаешь, почему я совсем не рад твоему приезду. Мне было бы куда спокойнее…
– Спасибо, что все рассказал, – перебила я. – Дверь обещаю запирать. Я правильно поняла: ты ведешь собственное расследование?
– Да какое расследование, – невесело рассмеялся Сергей. – Сыщик из меня никудышный. Так… пытаюсь разобраться в меру сил…
– Не возражаешь, если я тебе помогу? Вдруг со мной местные будут откровеннее? Ты – полицейский, я – просто соседка, которая к тому же долго отсутствовала, так что ее любопытство вполне извинительно.
– Ты для них чужая, Анна, – с грустью сказал он. – Сделай милость, никуда не лезь, мне и так беспокойства хватает. Ладно, я поехал. Звони, если что.
Сергей направился к двери, уже взявшись за ручку, повернулся, кивнул и, наконец, покинул дом.
А я стала убирать со стола. Вот так разговор получился с другом детства! Странные дела здесь творятся! Допустим, смерть Стаса произошла по естественным причинам, а первая девушка утонула случайно. Но два убийства вовсе не фантазии Звягинцева, а для нашей глухомани пары убийств многовато.
Закончив с посудой, я села у окна, вдруг почувствовав усталость, такую, что, казалось, не хватит сил пошевелиться, и попыталась вспомнить вчерашний вечер, с той самой минуты, как сошла с электрички. Девушка, идущая впереди, достает мобильный, звонит матери… О чем я подумала в тот момент? Как все изменилось? Да. Я подумала, что раньше с поезда сходило множество людей, и такая же толпа ждала на перроне. Своих встречали, как правило, на велосипедах или мотоциклах, чтобы не тащить на себе сумки. Шум, гам, постепенно все разъезжаются. А сейчас никого: только я и девушка. Сожаление, вот что я почувствовала. Оттого, что все в этом мире стремительно меняется. И тоску по детству. А потом пришло… беспокойство? Странное ощущение, как будто кто-то следил за мной, чужой взгляд, пристальный и неприятный. Неужели рядом действительно находился убийца, планы которого я своим появлением могла нарушить? Или это лишь мои фантазии, появившиеся только сейчас, после разговора с Сергеем?
Вряд ли я смогу ответить на этот вопрос. Звягинцев сказал, что гибель Лены Кирюхиной, как и смерть Стаса, поначалу не вызвали у него подозрений. Они появились позднее. И тогда на недавние события он взглянул иначе. Как бы то ни было, в одном Звягинцев прав: на чужака здесь непременно обратили бы внимание. Допустим, убийца прибыл сюда на машине, но заезжать в село не стал, машину где-то спрятал и к станции пошел пешком. Укрывшись за деревьями рядом с перроном, следил за жертвами, а нападал, когда они удалялись от станции на значительное расстояние. В этом случае он вполне мог остаться незамеченным. Хотя риск все-таки есть. Звягинцев опасается, что подозревать начнут Константина Егоровича. Смех, да и только. Хотя следователи обязаны подозревать всех. А Егорычу даже прятаться не надо, наблюдай в окно за приезжими, перрон как на ладони…
Так почувствовала я чей-то взгляд или нет? А главное, что такого мог узнать Стас? Старик, живущий на хуторе и не особо стремящийся к общению.
Вот тогда я внезапно вспомнила… телефонный звонок. Я звонила Стасу раз в неделю, обычно по субботам. А тут он вдруг позвонил сам. Примерно за неделю до своей смерти. Звонки от него были редкостью, и я испугалась, не случилось ли чего, стала расспрашивать о здоровье.
– Все нормально, – ответил он, но голос звучал как-то странно, точно он с трудом подбирал слова. – Ты не беспокойся за меня. Вот что, Аня, – он как будто на что-то решился. – Я тебе сказать хотел…
– Да?
Стас помолчал, а потом неуверенно продолжил:
– Лучше не по телефону. Может, ты приедешь? Выберешься как-нибудь на выходной?
– Хорошо. У тебя правда все нормально?
– Конечно. Приезжай, я буду ждать.
Первым побуждением было лететь к нему уже завтра, но наутро я решила, что отправлюсь в субботу, разобравшись с делами. Мы так и не увиделись, потому что в пятницу он умер. И теперь, глядя в окно, я думала: что он хотел мне сказать? А вдруг это действительно связано с убийством? Глупости. Логичнее было бы поговорить с тем же Звягинцевым. От него пользы куда больше. Или ему требовался совет, как поступить? И Сергею он ничего рассказывать не хотел, не обсудив это со мной?
«Господи, почему я не поехала на следующий день?» – с тоской подумала я.
Стас был моим дядей, внебрачным сыном деда. Агнес узнала о любовнице мужа примерно через год после своего появления здесь. Она как раз была беременна первенцем, и добрые люди сообщили о сопернице, жившей под боком. Соперницей оказалась батрачка Ядвига, польско-белорусских кровей, девица просто неземной красоты. Ее портрет я нашла в сундуке, где бабка хранила всякий хлам, хотя, с моей точки зрения, там было много всего интересного. В том числе и эта фотография. На самом деле, лишь половина фотографии. На второй половине, скорее всего, был мой дед. Они, должно быть, сидели плечо к плечу и счастливо улыбались в объектив, Ядвига-то уж точно. То, что бабка разрезала фотографию пополам, разлучив таким образом эту парочку, вполне понятно. Но почему она оставила ту ее часть, где изображена соперница, а не выбросила, разорвав в клочья? В сундуке, кстати, хранился и «аусвайс» Агнес, и я как-то язвительно заметила: думаешь, вдруг вернутся? На лице бабки тут же появилось привычное отстраненное выражение, и стало ясно: болтать я могу сколько угодно, но ответа не получу. Зато доступ к сундуку мне был закрыт, и в очередной раз решив в нем покопаться, я увидела здоровенный замок, и сколько ни канючила у Агнес ключ, в то лето его больше не получила.
Задавать вопросы тем более было глупо, я знала, бабка их наверняка проигнорирует. Так я и не выяснила, почему в сундуке лежит снимок Ядвиги и куда подевалась вторая половина фотографии.
Много позже явилась догадка: Агнес сохранила фото для Стаса. Других изображений матери у него не было. Но и это единственное, похоже, так и осталось лежать в сундуке даже после смерти бабки. Через два года после похорон я решила заглянуть в сундук, он оказался пустым. На мой вопрос Стас спокойно ответил, что приезжала моя мать, и они весь хлам выбросили. Помнится, я тогда разревелась от обиды. Интересно, чего мне было так жаль? «Аусвайс» бабки? Фотографию Ядвиги?
Я думаю, дед Ядвигу по-настоящему любил. Или мне просто хотелось так думать. В детстве я была поклонницей романтических историй, что, впрочем, не удивительно. Любил или нет, но на батрачке не женился. Скорее всего, подобная мысль даже в голову ему не приходила. Да и трудно ждать романтических поступков от человека, который, по слухам, ради наследства убил собственного отца и его жену в придачу, к тому же носившую его ребенка, если верить все тем же слухам.
Несколько раз я расспрашивала бабку, как они познакомились с дедом. Отвечала она всегда неохотно. Вспоминать Агнес вообще не любила. Став гораздо старше, я решила: это из-за той боли, что он ей принес. Но, прочитав дневник Марты, уже не была так уверена в этом. Может, Агнес слишком бережно хранила память о нем, держала в своей душе, боясь расплескать, пустить по ветру пустыми разговорами, ненужными рассказами, которых глупая девчонка, коей я была тогда, все равно не поймет.
Как бы то ни было, а она его любила, о чем не раз говорила подруге, пряча лицо в ладонях и задыхаясь от невыносимой боли. В дневнике о первой их встрече почти ничего. То ли бабка и тогда об этом не особо распространялась, то ли Марта не пожелала доверить эти их задушевные беседы дневнику, хотя в остальном скрупулезно передавала все события, зачастую самые обыденные.
Моя подруга, готовя к изданию дневники, долго мучилась вопросом: что сократить, а что оставить. В конце концов, оставила все как есть. И правильно сделала. Без этих «корова не могла разродиться до самого утра» картина явно была бы неполной.
В общем, мне пришлось восстанавливать историю знакомства из скупых бабкиных рассказов, редких, с большими временными промежутками между ними, так что к тому моменту, когда удалось в очередной раз разговорить бабку, предыдущий рассказ успевал выветриться из памяти. Одно несомненно: познакомились они в городе, на ярмарке. Дед был там по своим крестьянским делам, а бабка просто прогуливалась в погожий денек. То, что она обратила на него внимание, более или менее понятно. Судя по фотографиям и воспоминаниям сограждан, которые я не раз слышала в детстве, дед не только обладал фантастической силой, но и был по-настоящему красив. Лишь только речь заходила о нем, к словосочетанию «Молодой мельник» тут же добавлялось «истинный красавец», и все последующие рассказы воспринимались через призму этого женского восхищения. Тогда страсть мачехи к пасынку становилась понятна, хоть и не менее предосудительна, и дед во всех этих рассказах выступал не столько главным виновником многочисленных несчастий, сколько жертвой обстоятельств.
Мужчины в их роду все были рослые. О деде говорили «на голову выше всех парней в округе». Агнес уточнила, он был такого же роста, как их старший сын, то есть примерно метр девяносто. По тем временам настоящий «великан». Однажды на спор ухватил зубами мешок с солью и закинул себе на спину. Странная затея, еще более странно, что шею он при этом не сломал. Я считала эту историю одной из легенд, которые сопровождали наше семейство всю жизнь, но однажды все же спросила об этом у бабки.
– Если что в голову ему втемяшится, то уж не остановить, – ответила она и пошла себе дальше.
В общем, конкретного ответа я так и не получила, но то, что дед совершенно точно был мужчиной привлекательным, сомнений не вызывает. Сейчас бы сказали: с харизмой. Это чувствовалось даже по старым снимкам. Вот семейный портрет, все старательно позируют, таращась в объектив, и только дед, закинув ногу на ногу, смотрит куда-то в сторону, снисходительный к чужой затее, но весьма далекий от намерения всерьез относиться к происходящему. Одевался он по-городскому и костюм носил дорогой, мог себе позволить, став хозяином хутора, к которому, кстати, много еще чего прилагалось на момент знакомства с Агнес. Он как раз начал строить завод и наверняка считал себя ничуть не хуже, а наверняка и лучше этих городских лоботрясов. С бабкой он заговорил первым. Потом они вместе катались на карусели. Вот, собственно, и все, что достоверно известно.
«Один миг, и все кончено», – эти слова могли бы стать эпиграфом к жизни Агнес. Она в него влюбилась, как может влюбиться девица двадцати двух лет, поклонница стихов, милых песен под фортепиано и романов о доблестных рыцарях. Дед в любых доспехах смотрелся бы великолепно. Быть рядом с ним, разделить все тяготы и прочее, прочее – в этом она видела смысл своего существования. Тяготы он ей обеспечил, причем сразу после ее водворения на хуторе. Для городской барышни оказаться в такой глуши… Это и сейчас не самое бойкое место на свете, что же говорить о тех временах.
Почему она не сбежала, для меня загадка. Особенно когда узнала о Ядвиге. Приличие дед соблюдал и белым днем к любовнице не бегал, предпочитая покров ночи. То есть с таким же успехом мог и не прятаться. И вскоре стал отцом двоих сыновей, чем, похоже, гордился, а чтобы далеко не ходить, поместил Ядвигу здесь же, на хуторе, в небольшом доме возле оврага, где после женитьбы отца жил сам.
Тут бы бабке и бежать сломя голову, но до войны она родила ему еще двоих детей, словно соревнуясь с Ядвигой, которая далее в деторождении не продвинулась. Надо сказать, красавицей Агнес не была. Лично у меня при виде соперницы столь редкой красоты, как Ядвига, непременно возникла бы мысль о крысином яде. У бабки, возможно, она тоже возникала, но держала себя Агнес с неизменным достоинством, щедро приправленным прагматизмом: как бы хороша ни была Ядвига, но она лишь батрачка с прижитым невесть от кого ребенком. А хозяйка и законная жена все же она, и муж ее не только уважает, но и любит, чему есть зримое свидетельство – трое ребятишек.
Так они и жили, пока власть не сменилась и дед не подался в лес. Ядвиге советской власти бояться было вроде бы нечего: как есть, голь перекатная, батрачка, которую хозяин еще и обрюхатил. Кулаки-мироеды, как известно, и кровь трудового народа пьют, и плотью не брезгуют. Но пока бабка отсиживалась у дальней родни с липовыми документами, Ядвига подалась в лес вместе с дедом, оставив Стаса на попечение то ли подруги, то ли невесть откуда взявшейся родственницы. Через год явились немцы. Дед с боевой подругой вернулся на хутор, где уже подсчитывала убытки и заделывала бреши в хозяйстве Агнес. Потом они снова ушли, и на этот раз уже навсегда, в том смысле, что никто из них на хутор не вернулся, хотя дед, конечно, к жене наведывался.
Заметно подросший Стас оставался под присмотром все той же подруги или родственницы, а по сути был предоставлен самому себе. Бабка забрала его в дом. Тот самый поступок, за который я ее особенно уважала, хотя по молодости и заподозрила в желании заработать тем самым лишние очки: мол, смотри, дорогой, твоя любовница только и может, что за тобой бегать, а я детей поднимаю, и своих, и чужих. В любом случае, бабка не прогадала. Из всех ее детей только Стас остался с ней на хуторе до конца и ее, и своей жизни, остальные разлетелись-разъехались, как только смогли. Моя мать не раз говорила: жизнь на хуторе для нее была тяжелой, и вовсе не из-за физической работы, как можно было бы подумать. Куда труднее она переносила пристальное внимание к нашему семейству, все эти пересуды за спиной… Стас на сплетни внимания не обращал, переняв от Агнес холодную отстраненность и способность никого не видеть и не слышать, если не было у него к тому желания.
Парадоксально, но из всех детей более других на бабку был похож именно Стас, с годами возникло даже внешнее сходство, так что сторонний человек, не знавший его историю, ни за что бы не поверил, что Стас не является сыном Агнес. Любили ли они друг друга, или их связывало нечто иное: чувство долга или банальная привычка? Бабка была строга со всеми своими детьми, без нужды не ругала, но и на добрые слова не особо тратилась. Так что ее скупая похвала и нечастые моменты нежности были для ее детей настоящим праздником. В этом смысле Стасу доставалось не больше и не меньше, чем другим. Чувствовал он здесь себя чужаком? Батрацким сыном, взятым в дом из милости? Не знаю. Свое детство я прожила в твердой уверенности, что он мой родной дядя. И тот факт, что у Стаса другая фамилия, меня ничуть не смущал, пока одна из горластых баб, вечно всем недовольных, не просветила меня на сей счет, весьма досадуя на наш род, где все не как у людей. И я отправилась к бабке с вопросом. Было мне тогда лет девять, наверное. Бабка, по своему обыкновению, особо распространяться не стала, и ничего существенного я не узнала, но имя «Ядвига», в сердцах произнесенное вздорной теткой, прочно врезалось в память и будоражило воображение.
За окном давно стемнело. Я перебралась в кресло и, прихватив дневник Марты, стала читать, то и дело отвлекаясь на размышления и собственные воспоминания.
С Мартой бабка подружилась вскоре после появления здесь. Возможно, потому, что Марта была наполовину немкой, внучкой местного пастора. Факт знакомства Марта скупо описала в дневнике: «На службе была жена Молодого мельника. Мне она понравилась, образованная, с чувством собственного достоинства. Нелегко ей здесь придется». Последнее замечание в самую точку. Впрочем, нелегко было и самой Марте. Она мечтала стать врачом, но не нашла поддержки в семье, разве что бабушка по отцу, известная в округе повитуха, принявшая в свои руки чуть ли не половину жителей села, взяла ее сторону.
Первый том изобиловал горькими сетованиями по поводу всеобщего непонимания. Марта, как и Агнес, красотой похвастать не могла, мать ее думала лишь о том, как бы поскорее выдать ее замуж, книжки и увлечения дочери медициной вызывали у нее раздражение. Но Марта умела настоять на своем. В конце концов она стала акушеркой, жаль, ее бабушка не дожила до этого. Замуж она тоже вышла, даже дважды. В первый раз еще перед войной за местного учителя (кстати, может, именно это и спасло ее в сороковом), родить ребенка тоже успела. А еще оставила дневники, к которым теперь такое внимание.
Когда вышел первый том, Стас на мой вопрос, будет ли он его читать, пожал плечами. Может, зимой, когда время появится. Вполне в бабкином духе. Может, буду, может, нет. Никакой конкретики. Старший из моих дядей категорично заявил: «Мне не интересно, что там за сплетни». В голосе его было раздражение, а за ним чувствовалось беспокойство, даже страх. Совершенно напрасно волновался, кстати. В первом томе о нем лишь одно упоминание, совершенно незначительное. Во втором пока вообще ни слова. Хотя, может, именно этого он и боялся? Своей незначительности в бурной семейной истории?
В этот момент за окном послышался шорох, а потом кто-то постучал в стекло костяшками пальцев, громко и торопливо. Я подошла к окну, но никого не увидела из-за царящей по ту сторону темноты. Протянув руку, щелкнула выключателем, свет погас. Только ночная лампа заливала противоположный угол золотистым светом. Ровный желтый круг, тени на потолке и шорох за окном.
Отдернув занавеску, я пригнулась, и вот тогда из темноты выступило лицо, желтое, с темными провалами глаз, странно скошенное на сторону. Я уже готова была закричать от страха перед темнотой и тем ужасным, что она скрывает, и тут поняла: все просто, человек прижался лицом к стеклу в тщетной попытке разглядеть, что происходит в доме. И тут же пришла догадка, кто передо мной.
– Юрис! – позвала я и стала открывать окно, а он испуганно отпрянул. Замычал, что-то положил на подоконник и бросился в темноту.
Открыв окно, я увидела букет астр. Стебли разной длины, точно он рвал их в большой спешке… скорее всего, так и было. Хорошо, если в своем палисаднике рвал, а не в соседском.
– Юрис! – вновь позвала я, вслушиваясь в тишину, почти уверенная: далеко он не убежал, прячется в ближайших кустах, наблюдая за мной. – Спасибо! – крикнула я. – Но больше так не делай, пожалуйста. Ты меня напугал.
Я закрыла окно, проверила, заперта ли входная дверь, собаку оставила в доме. Верный тут же улегся возле моих ног, пока новые порядки ему нравились.
Утром я отправилась на кладбище. Но на этот раз собаку оставила на хуторе. Сложив в корзину все необходимое, я покатила в сторону села, ближе к фабрике свернула и теперь двигалась на запад.
Кладбище примерно в трех километрах, день был теплый, между туч робко проглядывало осеннее солнце, я щурилась, жалея, что не взяла очки. Вскоре над пригорком появились кресты, теперь я свернула налево и довольно быстро оказалась возле деревянных ворот, рядом с которыми была калитка, запертая на щеколду. Вокруг кладбища кирпичная ограда, недавно обновленная и заново побеленная.
Пристроив велосипед возле ворот, я прихватила инвентарь и направилась по тропинке в сторону небольшой часовни. Метрах в тридцати правее бабкина могила. Точнее, здесь небольшой некрополь, обнесенный невысоким металлическим ограждением. В глубине два памятника из гранита, добротные, на века. Старый мельник пережил свою первую жену всего на три года и скончался от крысиного яда, если люди не врут. Его вторую жену, из-за которой, по слухам, он и взял грех на душу, похоронили не здесь, а рядом с ее родней. За давностью лет захоронение затерялось, то есть Агнес наверняка знала, где следует искать, если уж появилась на хуторе вскоре после драматических событий, но мне могилу не показывала. Впрочем, во времена моего детства я не особо всем этим интересовалась.
Ближе ко мне два креста попроще, из серо-розового мрамора. Двое бабкиных детей, Николай, которого в доме звали Клаус, и Марта. Я-то считала, дочку Агнес назвала в честь подруги, к моменту появления третьего ребенка их дружба с Мартой была уже крепка и нерушима. Однако Агнес, по обыкновению, ответила неопределенно: «Имя красивое».
Надо сказать, бабка на кладбище ходила редко, то ли подобные места ей не особо нравились, то ли не считала нужным беспокоить покойников. Появлялась здесь на Пасху и ближе к зиме. Прибраться, как она говорила. Цветочниц на могилах не было, вместо них мраморные плиты. Строго и опрятно. Я думала, что после похорон дочери и сына, которых она пережила на несколько лет, заведенный порядок изменится и она станет приходить чаще, ведь до того момента покоились здесь люди, в общем-то, ей чужие, которых она даже не знала. Однако Агнес осталась верна себе. Единственное, что вызвало робкое удивление, это намерение бабки похоронить своих детей по православному обряду. Батюшка сомневался, были ли они крещены, но бабка заверила, что были, и отпевание состоялось, хотя вокруг все только и шептали, мол, авария, которая привела к столь печальным последствиям, вовсе не была случайной.
Муж дочери намеревался похоронить ее в городе, но Агнес, продемонстрировав непоколебимую твердость, положила брата и сестру рядом. Дядю Клауса и тетю Марту я помнила очень хорошо. Красивые, улыбающиеся, со странной печалью в глазах, которая всегда меня поражала. Они болтали о чем-то, смеялись, вдруг встречались взглядом, и лица их мгновенно менялись, всего лишь на секунду, но мне хватало, чтобы почувствовать эту странную глубинную печаль. И тут же появлялась тревога… По неизвестной причине все свое детство я за них боялась, не умея ни выразить этого, ни даже самой себе объяснить. Как оказалось, боялась не зря. Впрочем, давно повзрослев и на многое глядя иначе, я временами говорю себе: они поступили правильно. Окажись я на их месте, вряд ли бы стала раздумывать…
Если не считать моего деда, а также его отца с их детективными историями, в местном фольклоре Клаусу и Марте отводилось почетное место. Вот уж у кого за спиной шептались с особым рвением!
Война началась, когда Клаусу было восемь лет, а Марте – пять. Дед еще болтался в лесу в компании Ядвиги, Агнес пряталась у дальних родственников, которые приняли ее со старшим сыном, младших детей взяла к себе сестра бабки, та самая коммунистка. В семействе Агнес, надо сказать, тоже кипели нешуточные страсти. Если Агнес вышла замуж фактически против воли родителей, то ее младшая сестра сбежала из дома по идейным соображениям. Она штудировала Ленина и верила в светлое будущее мирового пролетариата. Правда, без любви все-таки не обошлось. На каком-то партсобрании она встретила свою судьбу. Невзрачного мужичка лет на пятнадцать ее старше, в общем, светлое будущее они начали строить вместе. Среди этих самых строителей он был довольно влиятелен, и когда в наши края как снег на голову свалилась советская власть, стал большим партийным начальником. Вот к этой самой сестре Агнес и отправила Клауса и Марту, не подозревая, что им готовит судьба. Правда, теперь они превратились в Николая и Машу, бабка строго-настрого запретила им называть друг друга привычными именами. Само собой, причин для этого было достаточно. Война, как известно, началась внезапно, а в наши края пришла буквально в первые дни. Немцы, прорвав оборону, готовились войти в город. Началась спешная эвакуация. Связаться с Агнес никакой возможности не было. Родители ее умерли еще в 1938 году, сначала отец, а потом и мать. В общем, брат с сестрой оказались в последнем составе вместе с дядей и тетей.
Уже на следующий день состав разбомбили. Бомба угодила в тот самый вагон, где Клаус и Марта жались к тетке, плохо понимая, что происходит. Тетка и ее муж погибли, дети каким-то чудом остались живы. Более того, вновь оказались в поезде, который шел на восток. Под бомбежкой им пришлось побывать еще не раз. Клаус где-то нашел веревку, которой и привязал к себе сестру, ее правую руку к своей левой руке, чтобы не потеряться во время бомбежки, когда приходилось бежать куда глаза глядят, ничего не соображая из-за страха, ревущих моторов и всеобщей паники. В конце концов, к зиме сорок первого они оказались в детском доме, в тысяче километрах от родного хутора. Двое маленьких, испуганных детей, которые даже свои имена боялись произнести.
Они выжили. Брат рассказывал сестренке одну и ту же сказку о том, что злая колдунья их зачаровала, но колдовство однажды кончится, и они вновь окажутся дома, рядом с мамой и папой, и вернут себе настоящие имена. А сейчас о них надо молчать. Откуда в мальчишке взялась такая стойкость? Самое удивительное, все эти годы он хорошо помнил, куда должен вернуться. И, услышав по радио чеканное левитановское «наши войска после тяжелых боев освободили от фашистских захватчиков…», а дальше название города, которое он все это время повторял про себя, ложась спать в гулком стылом бараке, он той же ночью бежал из детского дома, разумеется, вместе с сестрой.
Путь их лежал на запад, туда, где была мама, которую Клаус начал забывать, а Марта и вовсе почти не помнила. Смутные отрывочные картины, где вместо образов лишь чувство чего-то родного и теплого. На вокзалах они пели частушки, популярные военные песни, иногда просто побирались, и неуклонно двигались к дому, от состава к составу, километр за километром. Их кормили, подсаживали в поезда, ловили, пытались вернуть в детский дом, а они опять бежали, прятались от патрулей, и вновь добрые люди кормили их, подсаживали в вагон… Казалось, этот путь никогда не кончится, а мечта так и останется мечтой.
Но в один прекрасный день они все же оказались в том самом городе и пошли по железнодорожным путям к родному хутору. Самое невероятное, дорогу мальчишка нашел сразу, точно двигался по навигатору.
В тот момент Агнес во дворе вешала белье. Услышала, как за спиной скрипнула калитка, а потом детский голос, хриплый от усталости, позвал:
– Мама…
Она обернулась и увидела их: Марту в чьей-то кофте с подвернутыми рукавами, в платке, повязанном на груди крест-накрест, испуганно жмущуюся к брату, и Клауса в обрезанной солдатской шинели, крепко державшего сестру за руку, детей, которых она уже не надеялась увидеть, за которых молилась по ночам, уже не веря, что они живы. Ноги у нее подкосились, и она поползла к ним, невнятно мыча. И Марта, видя странную, совсем чужую тетю, спряталась за спиной брата.
