Татьяна Москвина
Люблю и ненавижу
Интервью, которого не было, с тем, кого не существует, записанное в изумлении и трепете смиренным литератором из Петербурга в конце ноября 1999 года от Рождества Христова
Любезные мои читатели! Рассуждения об искусстве – благородное, возвышенное занятие, достойное философов и поэтов, а потому я всегда предавалась ему не без внутренней тревоги. Но именно сейчас вопрос о том, достойна я или нет занимать ваше внимание и ваши мысли, не волнует меня. Ибо чувствую настоятельную и неумолимую потребность рассказать вам о чрезвычайном видении, посетившем мою душу прошлой ночью.
Хочу предупредить вас, любезные читатели, что от природы я ужасно и удивительно здорова, так что, живя в человеконенавистническом климате Санкт-Петербурга, никаких серьезных расстройств организма не имела, кроме обычных простуд и периодических приступов отвращения к жизни. Но ведь и это дело обыкновенное. Не имею решительно никакой тяги к сверхъестественному, полагая, что и естественного на мой век хватит, а того, что расположено за чертой земного опыта, того мы «не знаем и не узнаем», как говорили древние, не помню кто. Наверное, греки. Оттого я уважаю все священные книги человечества, но буквально веровать в них не могу. Не станут же ребенку, незнакомому с арифметикой, разъяснять алгебру! Не думаю, что младенческому разуму человека вообще следует сообщать истину в ее полноте. Так, что-нибудь вроде азбуки в картинках, не больше того: кто бяка, кто молодец и чего никогда не надо делать, а то накажут.
Занимаясь сочинительством скромных заметок о летучих впечатлениях бытия, я часто поминаю Бога и дьявола, ангелов и демонов, свет и тьму, праведников и чертей – не имея перед глазами никаких четких образов, но следуя принятой литературно-художественной традиции, всем известной, всем понятной, исключительно живописной и отражающей нечто неведомое, но несомненно существующее. Пользуясь языком этой традиции, могу сказать, что сама я скорее из штаба Михаила Архистратига, чем в войсках Денницы Люцифера, к делам и стилю бытия коего не питаю ну ни какой склонности.
Однажды, рассуждая печатно о фильме Фрэнсиса Форда Копполы «Дракула Брэма Стокера», я изволила пошутить следующим образом: наверное, написала я, в конце века устала даже нечистая сила, и вместо того чтобы тупо делать свое нечистое дело, начала стонать, хныкать, жаловаться на свою долю, взывать к сочувствию (да, дескать, попей-ка крови с мое, потом осуждай!) и требовать любви и нежности. Надо заметить, в этой шутке таился, видимо, осколок какого-то метафизического происшествия. Потому как окиньте взглядом современное искусство и вы не раз услышите, как «жалобно стонет нечистая сила».
И вот, заканчивая свое затянувшееся предисловие, напоследок объясню: в очередную субботу ноября отправилась я с ребенком в кинотеатр, чтобы посмотреть, как Арни Шварценеггер вновь спасет мир. Мне нравится глобализм голливудских игрушек. Они делают полезную работу, втолковывая отдельному человеку чувство общности с миром и ответственности за его судьбу. Они делают это шумно, наивно, по-детски, но только они это и делают. Только они назойливо и громко толкуют о братстве людей, о войне с тьмой, о необходимости соблюдения порядка и законности в Галактике. Я сижу в темном, заброшенном провинциальном городе, доставшемся на потеху третьестепенным чертям, печатаюсь в здешних бедненьких газетах, словом, копошусь в каком-то углу вселенной, стараясь не терять своего единственного сокровища – человеческого достоинства, – и какое удовольствие в эдаком положении посмотреть сказку о конце света, оказавшись полноправным участником Драмы Бытия, поглазеть на воплотившегося Сатану, искушающего молодчагу Арни возможной иллюзией счастья.
Давно заметила: где бы князь тьмы ни оказался, в романе или фильме, он всегда жалуется и оправдывается. Как у Достоевского, «меня оклеветали». Оправдывается и в «Конце света». «У него (то есть у Господа – Т. М.), – говорит сатана, – отличная реклама: что хорошее происходит – так это он, что плохое – неисповедимы, дескать, его пути. А это я вам добра желаю а не он». Я, обсуждая в дружеском кругу этот фильм, опять вспомнила свою шутку про усталость нечистой силы в конце века и добавила: со времен Достоевского новых аргументов дьявол так и не нашел, все те же лицемерные жалобы, все то же «меня оклеветали». С тем и пришла под вечер домой и, отужинав, благополучно заснула…
…Он сидел в моей гостиной в старом полуразвалившемся кресле пятидесятых годов осторожно и напряженно, без всякой вальяжности и нервно барабанил пальцами по обширному черному портфелю, который стоял у него на коленях и придавал ему вид солидного научного сотрудника, забежавшего на минутку по делу в редакцию журнала, или депутата Госдумы из мелких. Он был одет аккуратно и чисто, в темно-серый костюм, черный джемпер и белую рубашку без галстука. Передо мной был довольно моложавый мужчина средних лет, брюнет с острыми чертами лица, начинающейся лысинкой, в круглых очках и приветливо-настороженной улыбочкой на тонких губах. Замечательного на всем лице только и было, что большие темные глаза в густых ресницах, и эти глаза, как правильно заметил в свое время Лермонтов, никогда не улыбались.
– Здравствуйте, Танечка, – сказал посетитель. – Надеюсь, не помешал. Впрочем, я ненадолго, у меня всего полчаса свободных, и вот, я прямо к вам. Да вы ведь все равно спите, так что как я вам помешаю?
– Чем обязана… честью… – пробормотала я в полном замешательстве, не имея привычки разговаривать с подобными посетителями. Кто он, я поняла сразу.
– На всякий случай – вежливость. Понимаю. Люблю интеллигентов, насколько это вообще возможно… в моем случае. Чести особенно нет никакой – вы же меня нисколько не уважаете, а повод дали, подумали обо мне на ночь глядя, тропинку мне показали – вот он и я. Вы, кажется, смеяться изволили надо мной.
– Совсем не над вами. Я вас и не знаю. Над вашими отражениями в нашем искусстве. А если вы мне мстить собираетесь, так это не много чести вам делает. Тоже, победа великая. Щелкните пальцами – и нет меня.
Посетитель рассмеялся и посмотрел на меня почти ласково.
– Опять про честь! Ну тут вы угадали. Своя честь у меня имеется. С бабами не воюю, и нужды нет в том. Я вообще люблю женщин, всегда любил, и если кем и говорю, так с ними. Ева послушалась меня, и вышла целая история, в ходе которой случилась и эта ваша Россия, и Петербург, и вы народились, Танечка, и стало интересно, а без меня разве было бы интересно? Ну вот, тружусь, как пчелка, тьму веков и в самом деле устал, и пожаловаться некому, а вы насмешничаете…
Он опустил наконец свой портфель на пол и сел удобнее.
– Все те же старые песни о главном, – заметила я. – Я нужен, без меня одна «осанна», нет света без тьмы, я тот, кто желает добра, «меня оклеветали»… С тобой только начни спорить! Лучше уж по старинке, без всякой демагогии, как отшельники в пустынях – vade retro, satanas, и никаких дискуссий. Я играю в другой команде, приятель.
Последняя реплика мне явно удалась. Так хлестко мог ответить и Арни Шварценеггер.
– Это хорошо, что ты меня на «ты» называешь, правильно… – отвечал мой посетитель без малейшего раздражения. – Я ведь тебя давно знаю. Ты хорошая, – добавил он совсем печально, – на мою маму похожа немножко.
– У тебя разве есть мама? – невольно удивилась я.
– А откуда же я взялся, по-твоему? Разумеется, есть. Целую вечность ее не видел. Не пускают меня… Никуда не пускают. Я пробовал было объясниться – нет, и ворота на запор.
– Кто не пускает?
– Ну кто меня может не пустить! Он и не пускает, папаша, Отец миров, по-вашему. Он и мой Отец, а я его первый сын и наследник. Он меня выгнал и проклял и все досталось этому… придурку.
– Какому придурку?
– Какому, какому. Гимнасту, как в вашем смешном анекдоте говорится. Возлюбленному сыну моему!» А я кто? Все ему отошло, все миры, и невесту мою отдали, и маме запретили со мной видеться. Я и разозлился. А кто бы не разозлился на моем месте? Да, ненавижу его. Он второй, а я первый. Я способней его, только он умеет подольститься, а я нет. Он ласковый, сладенький такой, а я прям и горд. Да что вы вообще знаете, чтоб меня судить? Что вы своим курьим умишком можете понять? Ты еще смеешь хихикать, мол, одно и то же, все жалуется, что «меня оклеветали». Да разве может оклеветанный не кричать на весь свет, что его оклеветали, не требовать суда! Пойми ты, что распоследний человечишка может надеяться на справедливый Божий суд где-нибудь на том свете, а мне некуда пойти и суда искать, потому что я уже на том свете без всякого суда осужден, произволом того, кто есть суд, мера и весы, приговорен напрочь, и взывать не к кому, и надеяться не на что.
Посетитель мой так разволновался, что снял очки и стал их протирать краем джемпера.
– Интересный вид у вас, – сказала я, чтоб заполнить паузу. – Точно вы из Госдумы.
– Да, не успел переодеться, – подтвердил он. – Хотел к тебе таким артистом прийти, для убедительности, ты же артистов любишь, да не вышло. В самом деле из Думы. Там моих куколок много. Такая дрянь…
– Своих же деток не любишь?
– Какие они детки. Куклы чертовы… бездарности. Я все хорошее люблю. И природу, и животных, да и люди бывают ничего. Я эту Землю вместе с папашей делал, и тут моя доля есть. Не отдадут – все подпалю, а гимнасту не достанется. Я же согласен на переговоры, а меня обрекают на террор. Не будем, говорят, ни о чем с тобой договариваться, ты отец лжи и все от тебя ложь. Я посылаю извещения каждый день: будете, сволочи, говорить со мной? Вот мои условия. Вот такие требования выполните – я прекращаю войну, отвожу войска, отдаю пленных, все честь по чести. Нет, молчание, молчание и презрение. Я устал, наконец. Я уже не мальчик бегать дома взрывать. Я вообще хочу жениться, деток завести настоящих и зажить своей вселенной. Отдайте мою часть, а там как хотите. Если так уж надо, кое за что могу извиниться. Погорячился, не стерпел, перегнул палку. Признаю. Но и вы признайте, что я первый и законный, что я талантливый и смышленый, что я весь в отца и маму, а не пакость какая-то, неизвестно откуда взявшаяся, как они изображают. Ну даже в их завиральных книгах правда нет-нет да и проскочит. Как во время Иова отец со мной разговаривал, оказывается, и подначки мои терпел. С чего бы это? С того, что пока гимнаста не было, я был рядом, всегда был рядом. Да, я возражал, я смеялся, я не льстил подло, беспардонно, я предлагал новое… а папаша окружил себя прилипалами, бездарностями, только и умеют, что «слава тебе, слава тебе!»…
– А ты хочешь, чтобы слава тебе, слава тебе?
– Что ж тут плохого, когда хвалят? – обиделся гость. – Я и хвалу приемлю, и хулу. Я разрешаю себя критиковать, пожалуйста, это папаша терпеть не может критики, и все папашины любимчики на его образец. Я повторяю, я готов мириться. Я маму хочу увидеть. Я соскучился, правду говорю. Ты им напиши. Люди сами виноваты, а все на меня сваливают. Я соблазнял, а зачем они соблазнялись? Зачем им столько любви, а мне ничего никогда? Зачем это гимнасту понастроили домов и рыдают над его тельцем, будто он вправду страдал, а это все одна подлая папашина комедия, а я страдаю, так мне ни одной слезы? Кто знает о моем одиночестве, кто расскажет о моей тоске?
– Ну уж давай это буду не я, – всерьез испугалась я. – Мало разве литераторов? Пелевин пусть пишет про твою тоску. Его читают, а я тебе на что? Я в таких журналах печатаюсь, которых и в библиотеках, бывает, нету. Вообще удивлена вниманием… Ей-богу, никак не могу способствовать.
Посетитель раздраженно крякнул и поставил портфель опять на колени. Вся прочитанная литература пронеслась в моей бедной голове. «Сейчас торговаться начнет. Боже, спаси и сохрани мою душу! А деньги так нужны, так нужны…»
– Очень мне нужно с тобой торговаться, – сказал он презрительно. – Хватит с меня, накупил сволочей. Ни сшить, ли распороть. Это я не про тебя. На таких, как ты, у меня больше нет ни сил, ни времени. Дадите на копейку, а нервов вымотаете на миллион. Некогда возиться. Плачьте над своим гимнастом. Мне и всего-то надо, чтоб ты все прилежно записала, в точности, как я говорю.
– Что писать?
– Потому что идут провокации… – протянул он, задумчиво, – сплошные провокации, меня заманивают, мне навязывают открытый бой, а я, может, совсем не хочу… У них ловушки под видом полной честности, они хитрые, хитрей меня, вот что я тебе скажу. Откуда по всей паутине прошло, что сатана, дескать, хочет конца света, что он бродит во плоти и умышляет все уничтожить? Подумай, зачем мне все уничтожать? Я же сам тут работал, я сколько сил угрохал, я только свое хочу, отдайте за труд и прекратите клевету! Положим, я угрожал, но это в отчаянии. Меня не принимают наверху, а всё пешки, всё секретари, и с каким видом! «Отец занят». «Отец не может встретиться с вами». Брезгуют… Я желаю переговоров. Все можно исправить. В конце концов, я был мальчишка, я дерзил, я гордился, я портил вещи, и они портились. Я хочу сказать, что назло им не буду по их указке жить. Уже расчислили, как да что! Уже гимнаст приготовился со мной тягаться! Дудки и фигушки вам всем. Не будет вам конца света. Не желаю. Нахапали за меня чинов и наград, они там за борьбу со мной отличия получают, выгодно устроились, прилипалы все, прахом пойдет кормушка. Придется другого врага изобретать, потому что сами-то они ни к чему не годны, а я – баста. Ничего не хочу и не желаю… Мама бы меня простила, это все гимнаст воду мутит…
Он замолчал, глядя перед собой, и вдруг я по глазам его догадалась, что он совершенно безумен.
И… проснулась. Господи, твоя воля! Нет – зарядка и диета или, как в старину говаривали, пост и молитва, что в сущности одно и то же.
Или нет?
Модель исчезновения
Частная жизнь как проект
В 1994 году по российским СМИ разнеслась сенсационная весть: живая легенда, национальное достояние, певица Алла Пугачёва выходит замуж за молодого певца Филиппа Киркорова. Запись акта гражданского состояния произошла в Петербурге в присутствии первого мэра города Анатолия Собчака, венчание – в Израиле. Новобрачные дали многочисленные интервью, где торжественно подтвердили факт хорошей большой любви, случившейся с ними.
Самый элементарный свадебный ритуал требует подготовки и усилий: понятно, что в нашем случае подготовка была нешуточная. Реальный и на всю страну знаменитый политик, Собчак в это время никак не являлся свадебным генералом, да и венчать многажды разведённую женщину по канонам православия не так-то просто. Диковинный этот брак стал по сути первым публичным проектом обустройства частной жизни в России. За десять лет фигуранты этого брака отработали на публику целый спектакль – с завязками, перипетиями и кульминациями, с искусным вбросом в игру новых персонажей, с песнями друг о друге, весомо намекающими на некие душевные переживания внутри любовной драмы. Принципиальная новизна спектакля заключалась именно том, что он был премьерным. Известные люди в России и до этого влюблялись, женились, расходились неукоснительно – в количестве, достаточном, чтобы обеспечить богатым материалом современную индустрию рассказов о «тайнах сердца». Но то было сырьё, спонтанная действительность, сложенная из личных чувств и поступков – сырьё, поступившее в переработку значительно позднее своего реального возникновения. Любовные истории таились в глубине времени, как уголь или нефть, чтобы затем опытные геологи нашли, рьяные старатели добыли, а неутомимые труженики обработали и продали драгоценное топливо массовой информации: письма, фотографии, свидетельства очевидцев, следы в творчестве. Но экспериментальная фабрика Пугачёва/Киркоров обошлась без посторонних технологов, выстроив замкнутый цикл собственного кустарного мифопроизводства. Вопрос, на каком «сырье» работает фабрика – то есть существует ли настоящая лирическая история между этой женщиной и этим мужчиной, достался будущим историкам.
В действительности, обнаружить/опознать действительность почти невозможно. Одни и те же события своей жизни человек волен трактовать в зависимости от желаемого итога или господствующего настроения; объяснить себя самому себе, оправдать себя в своих и неведомых глазах – серьёзная, часто изнурительная операция, которую сподручней делать другим, чем себе. Чужую жизнь судить легко и приятно – тем более легко, что в поставках материала перебоев нет. Этот материал (частная жизнь людей на публике) можно считать чистым обманом, подделкой. Но подделываются-то исключительно ценные вещи, дорогие брэнды, знаменитые марки, так что по объёму продаж нетрудно догадаться, где горячая точка спроса.
Одно время я ломала голову над вопросом – неужели кто-то верит, например, в роман между Аллой Пугачёвой и Максимом Галкиным? Понятно, что большинство людей (и не только на русском свете) – ну, малоумные. Скорбные головой. Но неужто до такой степени? Неужто им можно скормить любой мираж? Подумав, поняла: нет, не любой мираж пойдёт в ход, но избранный. Часть аудитории охотно принимает известия о личной жизни успешных женщин в возрасте, притом в сознании этой части, как правило, ещё работает советский фильтр приличного-неприличного, а потому ей вполне достаточно фактов совместного распевания Пугачёвой и Галкиным лирических песен и посещения вечеринок. По прецеденту, солидная дама теперь отправится в ресторан с молоденьким кавалером на законно заложенных мифологических основаниях: имеет право. Общественное осуждение этого вечного сюжета – в виде знаменитого обличительного восклицания «он тебе в сыновья годится!»– хотя и встречается в современности реже, чем привидения, в отдельном сознании тем не менее присутствует как устойчивый фантом. То есть означенная дама сама себе говорит: «Он мне в сыновья годится», а потом добавляет – «ну и что? Им можно, а мне нельзя?». Существует и другая, провокативно-соблазнительная функция фантомных публичных «проектов»: массы не только подтверждают с их помощью свою реальность, но и напрямую подражают им. Точно платоновские «эйдосы» – чистые идеи вещей, фантомные проекты воплощаются, спускаясь в массы, с искажениями и помехами, превращаясь, тем не менее, в действительность. Союз Аллы Пугачёвой и Максима Галкина как раз и является таковым «эйдосом», чистой идеей, рассчитанной на потустороннее, по ту сторону экрана и журнальной страницы, воплощение, на материализацию в широко закрытых глазах массовой аудитории. Подделывается в данном случае существенное, а именно: традиция, порядок вещей, или, скажем современнее – модель поведения. Шутка Ф.М.Достоевского о том, что русский человек не может смошенничать без высшей санкции, без санкции истины, абсолютно верна – русский поиск, как правило, это поиск оправдания. Из всех высоких инстанций, где массовый человек ищет оправдание, самая благожелательная и мобильная (так для того и существующая) инстанция – сфера поп-культуры. Здесь выдают санкции на проживание частной жизни в формах подготовленных моделей, производят счастливое упрощение бытия, а главное, принимают человека как он есть, не воспитывая и не критикуя. Поп-культура – страна торжествующей демократии, властители избраны массами и держатся за счёт масс; тут реально важен каждый голос, а выборы идут хронически – так что процесс задабривания и улещивания избирателя непрерывен. Естественно, модели поведения, которые предлагает поп-культура (их пока немного в стране-подростке) всегда приятные, разрешающие, сладкие и неизлечимо оптимистические. Они построены на полном отсутствии идеи высшего суда и последующего наказания за недолжное. Есть Игра (например, игра «мужчина и женщина»), есть правила Игры, есть и вероятность выигрыша. Человека надо убедить, что он играет свою игру, хотя трудно ответить на вопрос, а что же в этой игре своего-то?
Мера обособления частной жизни человека различна в разных временах и странах. Собственно, тенденций тут только две: открытость и замкнутость. Открытость, явленность, прозрачность частной жизни естественна для человеческих сообществ – каким образом можно скрыть свою частную жизнь, к примеру, в архаической деревне (ауле, кишлаке, становище)? «Никуда на деревне не спрятаться, не уйти от придирчивых глаз»– справедливо напевает герой картины «Дело было в Пенькове», и советская деревня по этой части не уступала обыкновенной русской. Такие колоссы цивилизации, как армия и монастырь, также не предполагают секретной частной жизни в своих рядах. Для замкнутости, «тайнизации» частной жизни требуется обособление человека, развитие индивидуальной трактовки своего бытия, чувство личного достоинства – или специально предусмотренная «царская» привилегия. Человек, охраняющий свою частную жизнь, конечно, отливает чем-то героическим, ведь грозные инструменты вскрытия – Исповедь (церковь), Допрос (государство) и Сплетня (сообщество) всегда наготове. Но, с другой стороны, всякое общество убеждено, что частная тайна – это постыдная тайна; хорошего не скрывают – за секретным покровом спрятаны пороки, ошибки, преступления, несчастья, грехи. Родина великой оптической иллюзии – Великая Британия – обогатив человечество образами «леди» и «джентльмена», которые не могут делать ничего такого, о чём нельзя было бы рассказать за вечерним чаем, создала также целую литературу исследования «скелетов в шкафу», расположенных прямо за спиной у леди и джентльмена.
На сегодняшний день мир по прежнему разделён во всех своих проявлениях и признаках, кроме одного – состоялось его информационное объединение. Общее информационное пространство, питающееся действительностью, но не совпадающее с ней, может то, чего до сих пор не было. Вот всё было под солнцем, а этого не было: события частной жизни человека мгновенно могут стать известны миллионам других людей. Значит, возможна сознательная «игра на миллионы», и вот Россия входит в эту игру.
За двадцать лет, с1985-го по 2005-й год, освоено всё – производство собственных сериалов и копирование западных реалити – и ток-шоу, индустрия популярной музыки и эстетика гламурных журналов; слово «пиар» стало обиходным, а технология политики сделалась профессией. Каждый день тысячи людей появляются в эфире с рассказами о своей жизни, образуя гигантский массив болтовни, взбаламученного житейского моря, где малым каплям не приходится и мечтать о собственной участи. К «грязи реальной» добавляется к тому же «грязь фантастическая»– многие подобные рассказы сочинены, инсценированы креаторами эфира. Протест бесполезен, ведь в больших системах индивидуальное поведение отдельных частиц не важно – так учит физика, а социальная «физика» только подтверждает справедливость этого правила. Курс на забалтывание бытия, обесценку слова – в сущности, на тотальную компрометацию Логоса – выполняется неукоснительно. «Своя жизнь» – жизнь, которую можно публично рассказать, не стесняясь обнаруживать даже интимное, которую за деньги разрешают подсматривать – теряет цену. Поэтому цену приходится срочно набивать. Для набивания цены требуются герои, обязанные показывать, как им удалось из этой залапанной и опозоренной жизни выжать счастье и успех – или хотя бы фарт и кайф.
И тут в Новороссии обнаруживается весомый дефицит: дефицит мифологии. Героев, готовых положить частную жизнь на алтарь мифа, достаточно – но где тот алтарь и каков этот миф? К тому же, не всякий миф можно накормить собой. К примеру, новороссийский миф Безопасности не предполагает участия в нём частной жизни граждан. Он на том и стоит, что за видимой стороной государства скрывается то, что «на самом деле», и это «самое дело» неизвестно и непостижимо. Шайка таинственных рыцарей ведёт страну секретным путём – куда-то, а всё, что творится в обозримом пространстве, есть сложный отвлекающий маневр. (В эту игру, конечно, отдельному индивидууму не пристроиться.)
Кроме того, миф Безопасности чисто мужской, женщинам он чужд, а смутное подозрение, что судьба России на этот раз зависит от женского выбора, с ходом времени нарастает: недаром героиням новорусских мифов становятся по большей части женщины. Рассмотрим два пламенных примера – «эффект Волочковой» и «казус Собчак».
Анастасия Волочкова, балерина вагановской школы, классического репертуара, переходит из Мариинского театра в Большой. Вскоре Большой театр расторгает контракт с Волочковой, и та обращается в суд и в СМИ за справедливостью. Возможно, законных оснований для расторжения контракта и не было – судя по всему, театр стремился прежде всего изгнать чужака. Вибрации Волочковой явно грозили разрушить классический мир балета, поменять тип славы, положенной здесь от века. Слава в классическом балете, строго ограниченная кругом знатоков и любителей, находится в прямой, ясной, неумолимой связи с талантом и трудом. Здесь не может быть никаких фантомов: что заслужил, то и получил. Волочкова же откровенно жаждала другой, безграничной, поп-культурной славы, основанной на обожании мифологического образа. И она её получает, становясь эдакой «бедной Настей» – простой хорошей девушкой, которая танцует и которую обидели злые люди (кстати, тут же варганится сериал «Место под солнцем», где Волочкова играет несправедливо гонимую балерину, жертву интриг).
Творятся чудеса: красивая, ухоженная, злая, тщеславная, богатая, надменная, не знающая сомнений в себе женщина в глазах миллионов выглядит хорошей, несчастной, обиженной. Её надо поддержать, защитить, и вот уже толпы бушуют вокруг «бедной Насти» с воплем «Мы тебя любим». На чём основан мираж? Как всегда, на реальности – в любой профессии девушкам не так-то просто добиться успеха. Девушки-жертвы, так положено, а хорошие девушки – хорошие жертвы. Офелия гибла и пела, и пела, сплетая венки. Вдобавок в дело были замешаны мифические лишние килограммы (дирекция объявила, что Волочкова весит больше положенного) – и удар пришёлся в самую болевую точку, в самый острый женский психоз. «Они» отказывают женщинам в праве на счастье из-за проклятых «лишних килограммов»! «Бедная Настя» оказывается в эпицентре сражения полов. Пусть действительность плодит чудовищ в девичьем образе, символические очертания образа не могут быть поколеблены, а потому Волочкова становится символом хорошей девушки, обиженной именно мужским миром – как назло, должностные лица Большого театра, боровшиеся с бедной Настей, имели такую степень лицевой выразительности, которая вполне могла им бы позволить участие в картинах Роу и Птушко в качестве второстепенной нечисти. Новое «Морозко» для бедной Настеньки написал, можно сказать, сам народ – ведь Волочкова вряд ли полностью осознавала суть событий.
Ксения Собчак, напротив, богатая девушка, у неё всё есть, ей не надо бороться за место под солнцем в мужском мире. Большой сильный мужчина, её отец, Анатолий Собчак (как мы помним, именно он благословил брак Аллы и Филиппа) как бы передал ей отвоёванное пространство по наследству. Богатая девушка – гадкая девушка: именно такая фря в русских сказках равнодушно проходит мимо яблоньки и печки, просящих о подмоге и не умеет сготовить Морозке путного пирожка. Ксения Собчак долгое время там и обитает, в отстойнике для богатых девушек, и народ, терпеливо читая о похищенных у неё драгоценностях на сумму 100 000 у. е. (или 200.000 у. е. – какая разница?), спокойно ждёт неминучей кары. Дамы пожимают плечами, недоумевая, как особа с лошадиным лицом и вечноми чёрными корнями обесцвеченных волос, умудрилась стать «профессиональной содержанкой» (так пишут газеты, я тут не при чём, честь девушки для меня – святое). И вдруг происходит волшебное превращение – Ксения нисходит к людям и, забросив сладкую жизнь, как честный наёмный работник берётся вести реалити-шоу «Дом». Теперь она уже не пройдёт мимо яблоньки! Она соединилась с жизнью сказочных человечков прочными узами. А человечки, обитающие в реалити-шоу, воистину сказочные. Они разлучены с действительностью абсолютно. Их существование уже не подчиняется законам физики и экономики, в нём действуют феи, ангелы, бесы, домовые, лярвы, мавки и прочие любители поиграть в людишек. И Ксения Собчак становится чем-то вроде мавки/лярвы/феи. В этом качестве она прекрасно ускользает от осуждения и порицания – от мавки можно шарахаться или стараться задобрить, но хулить её глупо и небезопасно.
Да, развитой мифологии в Новороссии мало, но площадка под неё подготовлена, проведён полный нулевой цикл, что ли. «Модель исчезновения» построена, испытана и готова к воплощению. Герои этого периода – переходные, они, сделав своё дело, сгинут, передав знамя другим. Основные свойства построенной модели просматриваются легко.
Казалось бы, функция судьбы передоверена от неизвестных инстанций телевидению, которое распоряжается деньгами, славой и любовью. (Это не настоящие деньги, слава, любовь, а игровые знаки, фишки, условные обозначения.) Телевидение же – дело рук человека, и потому человек вроде бы вправе рассчитывать на реальный элемент сознательного моделирования игры. Но я думаю, телевидение вовсе не заменитель судьбы, а всего лишь её очередная арена, сцена, площадка. А сама судьба как была, так и осталась изобретением демонов, желающих лишить человека его единственного богатства – свободной воли. Конечно, можно сказать, что по своей свободной воле человеки построят такую дрянь, что и демонам мало не покажется. Но всё-таки играть в свою игру как-то почётнее и ответственнее, чем фигурировать в чужой. Тем более, это воистину чужая игра – её креаторы озабочены прежде всего нарушением нормального обмена веществ человеческой жизни, превращением её в неестественную, вычурную штучку. Элемент дурного волшебства, неизменный в этой игре, когда вследствие ничтожных затрат вы достигаете существенных целей – получаете деньги, находите полового партнёра, узнаёте тайны собственной жизни – успешно приканчивает реальность. Люди не ощущают опасности, они вообще не понимают, что происходит. Они по-прежнему хотят простых необходимых вещей – а если для обретения их надо съесть червяка в комнате с такими же придурками, на глазах у миллионов зрителей, то что же делать, такова нынче плата за проезд. Подумаешь, ерунда какая! «Они» больше не требуют, чтобы ты горячо любил свою Родину, жил, учился и боролся, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия (текст клятвы вступающих в ряды пионеров Советского Союза), не расстреливают за «валютные спекуляции», не нависают грозовой тучей над половыми играми. Можно выиграть на фу-фу приличные деньги и купить, например, машину. А что машина, купленная на деньги от фу-фу, это не машина, а олицетворённое фу-фу, кто же это знает. Чтоб это знать, надо быть мудрецом, сторонящимся демонских забав.
