Татьяна Кривчикова
Операция «Молодожёны»

Полная версия

Глава 3. Обаяние честности

В отличие от Лидии Фроловой, которая своей прямотой и эмоциональностью полковнику скорее даже понравилась, Василий Ромашов, двадцати девяти лет, уроженец Смоленской области, холостой, бездетный, беспартийный, по образованию учитель, его сильно насторожил.

Не говоря еще ни слова, Ромашов одной своею простодушной «рязанской» внешностью, ямочками на щеках, трогательно изломанными бровями, чуть оттопыренными ушами, слегка вьющимися лохматыми волосами возбуждал какое-то безосновательное к себе доверие и желание улыбнуться в ответ. Причем, он не старался понравится, это полковник очень ясно видел, не строил намерения произвести благоприятное впечатление, а излучал безыскуное и непосредственное человеколюбивое обаяние, которое вполне намеренно могло использоваться им (и скорее всего использовалось) в качестве приманки для доверчивых дурачков.

Летунов всею кожей почувствовал подвох и внутренне подобрался.

– Нас расстреляют? – первым задал вопрос Ромашов, не дожидаясь когда заговорит полковник. Задал – и посмотрел полковнику прямо в глаза – ясным, полным надежды взглядом по-детски чистых, насыщенно-голубых глаз.

– К сожалению, других видов уничтожения предателей в нашем законодательстве не предусмотрено, – жестко ответил Летунов, не без брезгливости переводя взгляд на спасительного Короткова – близкого и понятного, как азбучная истина.

– Есть еще лагеря без права переписки… – вполголоса сказал Ромашов.

– Вы соображаете, что это будет записано в протокол?

– Какая разница, если все равно – расстрел?

– Действительно.

На смешливый тон полковника Ромашов не отреагировал, только часто заморгал и по-детски потер кулаками набрякшие от бессонницы веки. Со стороны казалось, что он вот-вот заплачет. Летунов вынул из кармана папиросы и предложил:

– Курите.

Ромашов отнял руки от лица и часто заморгал, будто боролся со слезами. Но слез не было. Только белки глаз краснели лопнувшими сосудами.

– Спасибо, я не курю.

Полковник сложил пальцы домиком и потерся о них подбородком.

– Похвально. Курение вредит здоровью. Впрочем, вашему здоровью уже как не вреди – все один исход.

– Но почему – расстрел? – Ромашов опустил голову, пальцы его рук сцепились в замок и до ощутимого хруста выворачивали суставы. – Мы ведь ничего плохого не сделали… Мы сдались. Добровольно!

– Вы предатель, Ромашов. Вы перешли на сторону врага. По-вашему, этого недостаточно, чтобы поставить вас к стенке?

– Я сделал это временно… Спасая жизнь.

– Временно… Нет ничего более постоянного, чем временное. Знаете, как называется это ваше временное? Это коллаборационизм. Вам знакомо это слово? Ну конечно знакомо, вы же учитель, образованный человек.

Ромашов резко поднял голову, уставился на полковника прямым и простым как железный прут взглядом. Виноватым он себя явно не считал, но спорить не посмел. Или не счел нужным. На лице его было написано несогласие сказанному, упрямый глухой протест и в тоже время… какая-то душевная покорность происходящему. Летунов никак не мог взять в толк что он пытается сыграть.

– Откуда вы знаете немецкий язык?

– Изучал в школе. И от мамы, она была учителем немецкого. Она говорила, что у меня способности к языкам.

– Странно, что вас не взяли в переводчики.

– Меня хотели взять… Но не успели.

– Не успели, ага… Кстати… – полковник задумчиво почесал кончик носа и перескочил на другую тему, хотя это было вовсе и не «кстати»: – …Кстати, а почему немецкие вербовщики обратили на вас внимание? Вы выражали антикоммунистические настроения?

– Да. По большей части нарочитые.

– Поясните.

– Я видел как обращались с попавшими в плен бойцами. Я сам был одним из них. Нас морили голодом, холодом, измождали непосильной для вечно голодного человека работой. Нас истребляли, понимаете? Единственным шансом вырваться было обратить на себя внимание вербовщиков. Чтобы выбраться из концлагеря и попытаться вернуться домой нужно было заинтересовать собой. У меня есть вопрос к советской власти. Моего деда раскулачили и сослали в Сибирь, он там умер и я даже не знаю где его могила. Я любил его. Я знаю, что он был хорошим человеком, трудолюбивым и честным. Он не был зажиточным, он просто умел работать на земле… И я не понимаю за что он должен был сгинуть неизвестно где! За то, что у него была лошадь, а у его соседа не было? Вот такой у меня вопрос.

– И вы рассказали эту душещипательную историю вербовщикам.

– Вы иронизируете… Это обидно. Да, я рассказал, когда меня пригласили на разговор. В моей анкете, которую все красноармейцы заполняют при попадании в плен, был указан раскулаченный дед. Это, видимо, их заинтересовало. Они искали неблагонадежные элементы, имеющие счеты к советской власти. Я решил сыграть на этом, развить свою личную обиду в общее неприятие к власти и государству.

– А на самом деле вы любите советскую власть, хотя и имеете к ней некоторые болезненные вопросы?

– Опять ирония? Может быть, вам трудно поверить, но я люблю свою Родину. Я люблю свою землю, свой народ. И сколько бы вопросов у меня не было к власти, это не меняет того обстоятельства, что другой Родины у меня нет и быть не может. Родина как мать – одна и на всю жизнь.

Полковник пристально посмотрел на Ромашова и язвительно ухмыльнулся:

– Убедительно говорите. Аж поверить хочется. Понимаю, почему вы так понравились отборщикам разведшколы. Умеете взять обаянием честности.

Ромашов наморщил лоб.

– Не понимаю о чем вы говорите.

Полковник помрачнел и приказал строго:

– Отвечайте коротко. Вы были красноармейцем, Ромашов?

– Да.

– На предыдущем допросе вы указали, что пошли на фронт добровольно. Это правда?

– Правда.

– Вы понимали, что можете умереть на фронте?

– Да, конечно.

– Вы готовы были умереть?

– Да.

– Коротков, ты успеваешь?

– Да, – бросил Коротков, не поднимая головы от протокола. Но сразу опомнился, выпрямился, грянул: – Так точно, успеваю!

– Значит, вы готовы были умереть за Родину? – продолжил полковник с Ромашовым.

– Да.

– Это удивительно.

– Почему?

– По тому, как вы здесь сейчас рассуждаете. Я не могу увязать это в голове. Ваш добровольческий порыв, если вы, конечно, не врете, не могу увязать с вашим последующим предательством. Зачем вы пошли на фронт добровольно? Чтобы иметь возможность перейти на сторону немцев и воевать против Советского Союза?

– Нет. Чтобы защищать свою землю от захватчиков.

– Под захватчиками вы подразумеваете кого?

– Немцев, конечно, кого же еще?

– То есть вы не имели намерения перейти на сторону врага?

– Нет. Не имел и не мог иметь. Это немыслимо.

– И все-таки вы перешли.

– Да.

– Потрясающе! Вы так просто об этом говорите.

– А нужно говорить об этом сложно? Да, я какое-то время находился у немцев и проходил подготовку по диверсионной работе. Вероятно, это можно назвать переходом на сторону врага чисто внешне. Но внутренне я никогда не был на их стороне.

– Ах, вот в чем дело. Та же песня, которую пела мне Лидия Николаевна, только под другим соусом. Это философия, Василий Федорович. Продукт мыследеятельности. А я имею дело с фактами. Философия суть внутренняя идея, факты – это результат внешних действий. Мне все равно какую философскую базу вы подгоняете под свои действия, мне важны действия, которые совершаете. Вы совершаете предательство, значит вы предатель. Ваша философия – это попытка оправдать трусливые действия.

– Я руководствовался не трусостью.

– А чем?

– Я не боялся умереть от пули или осколка на поле боя, поймите. Умереть в бою – это то, к чему я был готов. Убивают меня – убиваю я, все честно. Но я не могу убивать людей, если у них в руках нет оружия, направленного против меня. И я не могу напрашиваться на смерть, когда на меня из противоположного окопа не целится мой враг. И если вообще окопов нет. Без окопов человек не боец, а убийца… Меня не собирались убивать, пока я был в плену…

– Да и философия-то у вас какая-то гнилая! – фыркнул полковник. – И все-таки давайте уясним непонятный мне момент. Еще раз. Записывай внимательно, Коротков. Вы пошли на фронт добровольно?

– Да. Я уже говорил.

– Ничего, ответите столько раз, сколько потребуется, не переломитесь. Вы понимали, что можете умереть на фронте?

– Да.

– Вы готовы были умереть?

– Да, конечно.

– И вы совершили предательство, спасая свою жизнь?

– Нет.

– Что «нет»? Вы же только что сознались, прямым текстом сказали, что перешли на сторону врага, – полковник скривился. – Пусть даже, по вашим словам, чисто формально.

– Не свою жизнь.

Летунов растерялся.

– А чью?

– Товарища.

– Какого товарища?

– Лёвы Прыгунова. Он был ранен. В окопе мы вдвоем остались. К нашим уйти не представлялось возможным, а немцы уже подходили. Если бы я не сложил оружие, они бы его добили, а так он остался жив.

– …И тоже попал в плен. И тоже наверняка стал предателем, как и вы.

– Да, он тоже попал в плен. Но зато он остался жить.

– А вы, прежде чем его спасать, спросили у него хотел ли он жить в немецком плену?

– Он был без сознания…

– Ну конечно.

Полковник долго, не меньше минуты смотрел в голубые бесхитростные глаза Ромашова.

– Потрясающе кривая логика! – воскликнул он в итоге и брехливо рассмеялся. – Вы знаете, меня не покидает ощущение, что вы мастерски дурите мне голову!

– Я не дурю вам голову. Просто поймите, что жизнь гораздо сложнее упрямых фактов. Намеренное упрощение жизненных процессов также губительно, как и их усложнение.

– Так, – полковник треснул кулаком по столу. – Достаточно на этом. Конвой!

Ромашова увели. Коротков чесал в затылке, читая про себя протокол, и поглядывал на нахохлившегося как воробей в луже, начальника. Полковник с полминуты задумчиво отстукивал ногтями по столешнице дробь.

– Невообразимо кривая, гнилая логика! – сердито заключил он.

Глава 4. Молодожёны

– Что же вы не сказали, что вы практически герой? – полюбопытствовал полковник, усаживаясь на стул и небрежно роняя на стол перед собой папку.

– Что я не сказал? – Ромашов непонятливо заморгал.

– Ну вот же. Из вашей части пришел ответ на наш запрос, – полковник развязал тесемки, открыл папку, достал оттуда лист и пробежал глазами по тексту: – Красноармеец Ромашов Василий… ага… такого-то года рождения… так-так-так, пропавший без вести такого-то ноября… характеризуемый положительно… Вот! За личное мужество и отвагу в бою награжден медалью «За отвагу»! Начальник штаба дивизии, трам-там-там, дальше неважно.

Полковник отложил лист в сторону и внимательнейшим образом впился взглядом в хлопающего глазами агента-парашютиста.

– Вот. Вы награждены медалью «За отвагу».

– Я не знал… – наконец, выдавил Ромашов. – Я не знал о награде.

– Конечно не знали, – Летунов кивнул и снова взглянул в документ. – Приказ появился в тот день, когда вы попали в плен. А медаль «приехала» в часть и того позже.

– Зачем же вы спрашиваете, если знаете то, чего я и сам не знаю?

– Да я думал вы мне расскажете о том, за что вас наградили. Мне интересно вас послушать. Медаль «За отвагу» – это не конфетки-бараночки, она за красивые глазки не дается. Так расскажете за что?

Ромашов помедлил, задумавшись, и немного погодя покачал головой:

– Я не могу рассказать. Я не знаю за что.

– Ваша скромность делает вам честь, – Летунов улыбнулся и тут же улыбка сползла с его лица и оно стало непроницаемо каменным. – Или вы придуриваетесь?

Ромашов смутился такой резкой перемены и поспешил заверить:

– Нет-нет, я правда не знаю. Честное слово!

Детское восклицание про честное слово насмешило полковника, но внешне это никак не проявилось. Оставаясь мрачным, он достал из папки второй лист и официальным тоном зачитал:

– «Красноармеец Ромашов проявил личную отвагу и мужество. После тяжелого и кровопролитного боя с превосходящими силами противника близ деревни Игнатово, в котором погибло больше половины его роты, в том числе ротный и взводный командиры, товарищ Ромашов, видя, что дух его товарищей находится в упадке, а немцы готовят новое наступление, поднялся из окопа и с криком «Ура!» бросился в атаку. За ним последовали и его, оставшиеся в живых, сослуживцы. Товарищ Ромашов первым ворвался во вражеский окоп, убил двоих немцев, ранил офицера, захватил в плен радиста, обеспечив, тем самым, взятие стратегически важной высоты и закрепления Рабоче-Крестьянской Красной армии на новых позициях на данном участке фронта…». Было такое, Василий Федорович?

Выслушав, Ромашов кивнул:

– Было.

– Ну вот, а говорите не знаете за что вам медаль.

– Я не думал, что за это. Сколько такого было…

Полковник по-совиному склонил голову и скептически хмыкнул:

– Хотите сказать, что каждый день подвиги совершали?

Ромашов зарделся и зачастил, чуть запинаясь от волнения:

– Нет, конечно. Вы не так меня поняли! Просто на фронте каждый день такое месиво… Кто это считает? Сегодня я, завтра еще кто-то. Этого не запоминают… Выжил – и хорошо. Уже как медаль. Я очень удивился, когда вы сказали, что у меня медаль. Я не думал…

– Довольно, – полковник прервал его своим «священническим» жестом. – Дальше опять лирика. Все, что я хотел знать, я узнал.

Летунов еще несколько раз допрашивал Фролову и Ромашову, в том числе и перекрестно. Их показания ни в чем не противоречили друг другу, или, во всяком случае, казалось, что не противоречили. Говорили они одно и то же, весьма складно, не сбиваясь и не путаясь. Все расставленные полковником ловушки они проходили удачно, и не было похоже, что их слова – это заученный текст. Оба они выражали уверенную готовность сотрудничать с НКВД. Но если в честность слов и намерений Фроловой полковник скорее верил, то личность Ромашова вызывала в нем глухое раздражение, и все потому, что каким-то верхним чутьем он чуял в нем подвох, но не мог ухватить этот подвох за хвост. Он не верил ни единому его слову и любую полученную от него информацию подвергал сомнению. Летунов сам себе не мог объяснить почему Ромашов вызывает в нем такую ярко выраженную профессионально критическую и человечески-отрицательную реакцию, и это злило его еще больше. Только ли в «обаянии честности» было дело, да и в нем ли вообще?

Отчет о задержанных диверсантах вместе с личными соображениями полковника относительно обоих шпионов срочной зашифрованной телеграммой полетел в Москву.

Через два дня вечером пришел ответ за подписью начальника Управления Особых отделов генерала Авакумова, повергший полковника в замешательство. Еще через день нарочным поступил конверт на имя Начальника Управления НКВД по Горьковской области с особыми инструкциями, изучив которые Летунов очень серьезно задумался. Спустя ночь был составлен план дальнейшей работы с Фроловой и Ромашовым.

Арестованных срочным тайным порядком перевезли из Арзамаса в Горький и поместили в одиночные камеры тюрьмы под особую охрану.

В назначенный день по Арзамасской дороге за город выехал неприметный кортеж. Две черных «Эмки» отмерили несколько десятков километров, прежде чем остановились на берегу Оки в тихой безлюдной рощице.

Точку первого выхода в эфир выбирал лично полковник Летунов, выросший в этих местах. Он первым вышел из машины, прогулялся вдоль высокого крутого склона, поковырял сапогом тающий снег, подышал чистым весенним воздухом и двумя пальцами в кожаной перчатке подал знак дожидающемуся в отдалении Короткову.

«Анну» и «Алешу» вывели. Достали рацию.

Наблюдая, как Лидия раскладывает перед собой блокнот и пару карандашей, стараясь, что бы они не свалились с постеленной прямо на снег плащ-палатки, Летунов напомнил ей:

– И без глупостей, Лидия Николаевна. Вам сохранили жизнь в обмен на ваше участие в радиоигре. У Москвы свои, особые планы на вас, хотя как по мне, вы оба заслуживаете пару пуль в голову. На вашу группу возлагаются большие надежды, но запомните вот что. Один неверный шаг, одна намеренная оплошность – и я пристрелю вас на месте. И сделаю это безо всяких колебаний. На то у меня имеются заверенные, опять же в верхах, полномочия. Ваш друг отправится вслед за вами с отставанием в пару секунд.

– Я поняла, товарищ полковник. Вы говорили это уже раз восемь.

– Ничего, повторение – мать учения. Вас это тоже касается, Василий Федорович, – обратился Летунов к стоящему тут же Ромашову, скованному наручниками. – Дернетесь – пристрелю как бешеную собаку.

Ромашов кивнул. Его губы едва заметно дрогнули в улыбке. Он явно нашел в словах Летунова что-то смешное. Это отчего-то разозлило полковника и он рявкнул охране:

– Смотреть за ним в оба!

Два бойца, державшие Ромашова на прицеле, придвинулись ближе.

– Коротков, время?

– Без десяти пять, товарищ полковник.

– Ждем.

Летунов присел на заляпанное дорожной грязью крыло «эмки».

– Испачкаетесь, товарищ полковник, – предупредил Коротков.

– Испачкаюсь – отмоюсь. Это не та грязь, которая не отмывается.

Время тянулось медленно. Молчать становилось все неприятнее – нагнеталось волнение. Лидия сидела на плащ палатке и дышала на озябшие пальцы. На нею нависали с автоматами на изготовку двое бойцов охраны.

– Дайте ей варежки, – попросил Ромашов.

– Не надо, – вскинулась на него Лидия. – Мне не холодно.

– Коротков, дай ей свои перчатки, – приказал полковник.

– Какая забота! – проворчал лейтенант, отдавая перчатки и угрюмо косясь на невозмутимо молчавшего Ромашова. – Прям молодожёны.

– Не бурчи, – похлопал его по плечу полковник. – Лидии Николаевне нужны целые и невредимые, уверенные руки… – Летунов перевел взгляд на Фролову: – Как же они вас просмотрели, как?

– Что?

Летунов досадливо покачал головой:

– Я недоумеваю, Лидия Николаевна, как этот ваш хваленый фон Бонке проморгал в вас с Василием Федоровичем людей, которые пойдут сдаваться в контрразведку сразу по прилету. Он что, дурак? Как не понял кто перед ним? Как он вообще вас двоих до дела допустил? Вас ладно, но как Ромашова допустил? На что он надеялся? Или вы мне что-то недогововариваете, а, Лидия Николаевна?

– Мы все вам рассказали.

– Вы, Лидия Николаевна, может быть и все. Но вы же не можете поручиться за своего спутника? Ведь вы же, если верить вашим показаниям, даже не любовники, вы даже примерно не представляете, что у него в голове и с какой целью он привел вас сдаваться в НКВД, едва вы ступили на землю. Может быть, у него особые инструкции на этот счет? А вы ему верите.

– Он не приводил меня, я сама пришла, – осторожно сказала Лидия, наморщила лоб и с сомнением посмотрела на Ромашова. – Мы оба решили сдаться и сделали бы это в любом случае, даже если бы прилетели по отдельности и вообще были бы друг с другом не знакомы.

– Вы, может быть, да, пришли бы. А Ромашов? Вы не можете знать как поступил бы он. Отвечайте только за себя, мой вам совет.

Ромашов, наблюдая Лидино замешательство, страдальчески кривил рот, потом устало опустил веки, болезненно зажмурился и вздохнул, обращаясь по очереди к каждому из участников дискуссии:

– Мне нечего скрывать, Лида. Я говорил уже, что рассказал вам все, товарищ полковник, что мне известно.

– Да-да, вы говорили, – «вспомнил» полковник и перевел тему: – Кстати, Василий Федорович, а почему «Алёша»?

– Фон Бонке говорил, что я напоминаю ему Алешу Карамазова. Наверное, поэтому.

– Смешно. Достоевского, значит, почитывает немецкий офицер, поглядите на него! До слезы ребенка, небось, не дошел еще. Впрочем, ладно. А «Анна» в честь кого? В честь Анны Карениной, а, Лидия Николаевна?

– Я не знаю.

– Странно, что вы просто разведчик, «Анна», – брехающим смехом рассмеялся полковник. – С таким именем можно было идти в диверсанты. Что ж вас поезда не взяли подрывать? Очень забавно получилось бы, правда, Коротков?

– Время, товарищ полковник, – объявил лейтенант.

Летунов тут же поднялся с крыла, мгновенно собрался, повел плечами. Вся смешливость слетела с него молниеносно, будто и не было.

– Заводите свой телефункен, Лидия Николаевна. Момент истины настал. Сейчас и поймем в какие степи и как надолго мы с вами поедем, дорогие молодожёны…

Вскоре после первого успешного выхода рации Лидии в эфир и установления устойчивого контакта с немецкой стороной, перевербованные агенты абвера «Анна» и «Алёша» в официальных документах советской контрразведки получили кличку «Молодожёны».

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО.

«В течение 14 марта на фронте каких-либо существенных изменений не произошло.

За 13 марта уничтожено 23 немецких самолета. Наши потери – 11 самолетов.

На одном из участков Западного фронта противник в течение суток трижды переходил в контратаки. Наши бойцы во главе с командирами Бахметьевым и Марковым подпускали немцев на близкое расстояние, а затем огнем всех видов оружия отражали контратаки врага. Потеряв свыше 300 человек убитыми, немцы были вынуждены отойти. В этом бою отличился находившийся в дозоре красноармеец тов. Клячко. На него напали 30 вражеских автоматчиков. Красноармеец Клячко смело вступил в бой и метким огнем уничтожил 7 немецких солдат.

На другом участке фронта наша гвардейская стрелковая часть захватила 3 немецких орудия, 22 автомашины, 3 миномета, 3 пулемета, 1.000 мин, 12.000 патронов и 12 походных кухонь. Взяты пленные.

Красноармеец П.Д. Долгов, находясь в разведке, заметил вблизи немецких позиций наш подбитый танк. Из танка доносились стоны раненых танкистов. Боец стал пробираться к танку, чтобы оказать помощь раненым товарищам. Немцы заметили отважного разведчика и открыли по нему огонь из автоматов и пулеметов. Несмотря на угрожающую опасность, тов. Долгов подполз к танку, вынес из него двух раненых танкистов, положил их на связанные лыжи и вывез в расположение своей части».