Татьяна Гармаш-Роффе
Завещание с того света
© Гармаш-Роффе Т. В., 2016
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
Глава 1
Хрустальный кораблик и Ёжкина поляна
– Ма-аша-а!
Ненавижу ее голос, ненавижу.
– Маша, я тебя зову, ты глухая?!
Она орет с первого этажа и почему-то уверена, что я обязана ее слышать на втором. Хотя придется ответить, не то она припрется в мою комнату.
– Слышу.
– Ты не сказала мне о своих планах на сегодня!
– Я не обязана перед тобой отчитываться.
– Обязана! Теперь, когда не стало твоего папы, в доме главная я! Ты еще ребенок, я за тебя отвечаю!
– С какой это стати?
– Я твоя мачеха!
– Да иди ты… – пробормотала я себе под нос.
Хочется послать ее подальше и погромче, но я не могу себе этого позволить. На грубость Леночка разразится слезами, а потом примется усиленно доказывать, что она хорошая и главная, а я плохая и у нее в подчинении. Жизнь моя усложнится, а она у меня и без Леночкиных истерик не сахар.
Есть у меня подружка Светка, так у нее что на уме, то и на языке. Я ей завидую: ведь Светка может позволить себе роскошь не думать о потаенных мыслях окружающих людей, об их интересах, которые в любую минуту способны обернуться против интересов твоих или твоей семьи. Светке не нужно угадывать подводные течения, взвешивать свои слова и их последствия – она живет свободно и говорит, как дышит, не задумываясь. Оно понятно, ведь у Светки врагов нет. Из всех возможных достоинств у нее имеется только хороший характер. Но этому почему-то никто не завидует. Завидуют богатству, положению, красоте. Как раз всему тому, что есть у моего папы.
То есть было.
Папа и научил меня с детства взвешивать свои слова. Поэтому хоть я Лене и дерзила (с удовольствием, признаю), но до открытой грубости не доходила.
– Лена, мне через два месяца будет восемнадцать, – потрудилась я прокричать сверху. – Оставь меня в покое, ладно?
– Я поклялась твоему отцу! Что буду опекать тебя!
– Это в какой момент ты поклялась? На его смертном одре?
В моем вопросе имелся ядовитый подвох: «смертного одра» судьба нам не подарила. Папа погиб в автокатастрофе, никто при ней не присутствовал, и даже гроб нам выдали закрытый: машина, упав с обрыва, загорелась, а папа… В общем, там остались только угли.
Сарказм я позволила себе, будучи полностью уверенной: Леночку мои слова не ранят и рыданиями она не разразится. Мера ее скорби пропорциональна мере ее любви к папе – и то и другое не глубже его могильной ямы.
– Ма-а-а-ша-а-а-а!
О, этот голос. Беспомощный и истеричный. Папу она подкупила именно своей беспомощностью, а истеричность в пору их женихания не была заметна – она проявилась лишь тогда, когда Лена пустила корни в нашем доме.
А ведь я папу предупреждала. В принципе, мне всегда импонировала его склонность к благотворительности: когда у тебя очень много всего, надо делиться с ближним, у которого вообще ничего. Так и наш батюшка… – ну, не папа, конечно, а священник – говорит. Грешно делать унитаз из золота, в то время как людям рядом с тобой не на что жратву купить. Тем более что от этого ни твои какашки, ни ты сам золотцем не станете. Поэтому за помощь Леночке, моей бедной тетехе-репетиторше по английскому, я папу не осуждала. А вот за желание жениться на ней – очень даже!
Папа, конечно, меня не послушал. Женился. Она, видать, была уже беременна от него, поскольку родила мальчика через шесть месяцев после свадьбы. А еще через полтора года – девочку. Двоих детишек папуле заделала. (А мне, соответственно, единокровных братика и сестричку.) Только еще через полгода папа совсем перестал интересоваться Леной. И детками, к слову, тоже. А я предупреждала, ну предупреждала же! Говорила я, мудрая: пап, помогай ей, раз тебе хочется, но жениться-то зачем? Жалость – не любовь, на ней отношений не построишь, пап, взаимности не будет, понимаешь? Ты ей – да. Но она тебе – что? Спасибки-спасибочки? А тебе это надо? Пап, после смерти мамы ты будто все ищешь женщину, которая смогла бы стать тебе настоящей подругой, я понимаю, пап, я не ревную, я хочу, чтобы ты был счастлив. Но это не Леночка, неужели ты не видишь?! Она только и может, что кланяться и «спасибкать»!
А папа что-то мычал нечленораздельное в ответ. И готовил свадьбу. Конечно, мне еще пятнадцати в то время не было – кто же послушает малолетку…
– Лен, не беспокойся. У меня сегодня курсы вождения. В Москве, – произнесла я миролюбиво, спускаясь по лестнице.
До сдачи экзаменов оставалось всего четыре занятия с преподом. На машине автошколы, конечно. А в нашем летнем гараже (то есть во дворе под навесом – зимний гараж был под домом) меня уже ждал премиленький «Мини-Купер», моя шоколадка, гнедая лошадка, папин подарок.
– Почему в Москве?! Ты ведь здесь водишь!!!
– Лен, не кричи, я уже стою рядом.
– Я не кричу!
– Ага, только у меня сейчас барабанные перепонки вылетят из ушей, как стекла из окон.
– Ответь на мой вопрос! Зачем тебе в Москву, ты ведь тут занимаешься вождением? – Леночка все-таки сбавила обороты.
– Занималась. Но здесь деревня. Мне надо в городе осваиваться.
– Ты водила в районном центре! Чем тебе не город!
– Лена… – У меня даже голос сел от безнадежности этого разговора. – Я не спрашиваю у тебя разрешения. Я не спорю с тобой. Я тебя ин-фор-ми-ру-ю. То есть довожу до твоего сведения мое решение ехать сегодня в Москву.
Лена довольно долго переваривала мою фразу. Потом лицо ее слегка прояснилось: дошло. И тут же новая туча надвинулась на ее чистый лобик.
– Но погоди, мне сегодня Сережа понадобится!
Сережа – наш шофер. Для нужд женщин, населяющих этот громадный дом. У папы был другой, личный, по имени Борис, хотя папа обожал водить машину сам. Шофера же брал на деловые встречи «для понтов», как он говорил не без иронии.
Боря уволился сразу после смерти моего отца и отправился искать работу в других богатых домах.
– Да на здоровье, мне Сережа не нужен. Я доеду на своей машине до станции, а там сяду на электричку.
– Маша, ты не можешь ездить на электричке!
– Это почему еще?
– Там… Ты знаешь, что там? Ты когда-нибудь ездила?!
– А ты, Лен, ездила?
– Еще как! Поэтому и говорю!
– Так ты вроде жива осталась. Если только я не с привидением разговариваю.
– Не груби мне!!!
– Да бог с тобой, Леночка… – Я знаю, мачеху бесит, когда я называю ее уменьшительным именем, как папа. Я же в ее глазах маленькая, ребенок. Не имею права. Обязана уважать.
Да только у меня ни одной причины уважать ее нет.
– Не волнуйся, к вечеру я буду дома. Доступна круглосуточно на мобильном. Чао!
И я направилась к двери.
– Но ты не должна ехать на своей машине до станции! – прокричала мачеха мне в спину. – У тебя ведь еще прав нет! – Запоздалое озарение.
Я почти уверена, Лена отправит кого-нибудь за мной следить. И вовсе не потому, что волнуется. Леночка меня не любит и ничуть обо мне не беспокоится. Беспокоится она о другом: о завещании. Вернее, об отсутствии оного. Прошел почти месяц с того жуткого дня, когда папа покинул нас, но завещание так и не всплыло. Ни в папином кабинете не нашлось (а Леночка, естественно, все ящики там перевернула), ни у парочки нотариусов, с которыми папа по разным причинам имел когда-то дела. И Лена едва ли не каждый день причитает, что она, мать двоих детей, не может жить в неизвестности!
Эту фразу она никогда не развивает до полной ясности, но я знаю, какого рода неизвестность столь сильно ее тревожит: если вдруг завещание обнаружится, то там может оказаться обозначен один-единственный наследник. И с большой вероятностью им окажусь я. Папина любимица.
Мне ее истерики порядком надоели, и я села за чтение законов. После чего утешила мачеху: что бы ни написал папа в завещании (если оно есть), Лена в любом случае унаследует какую-то часть. Закон охраняет права иждивенцев и нетрудоспособных родственников, а их у папы как раз пруд пруди. Одних детей шесть штук: у Леночки двое, плюс я, а еще мои единокровные старшие брат и сестра, они сейчас в Лондоне, учатся там. Кроме того, у нас есть еще одна единокровная сестра Юля, самая старшая, от какой-то женщины, о которой нам ничего не известно, кроме того, что она новорожденного ребенка принесла и оставила папе под дверью в далекие его аспирантские годы. У нашего красавца-папули была бурная молодость, студентки и медсестрички на него вешались – вот и нагулял с какой-то из них девочку. Папа вернул ребеночка матери, уговорился об алиментах, и жизнь потекла дальше.
Девочке той, Юле, теперь под сорок, живет она отдельно от всех нас со своей семьей, и отношения с нами не то чтоб совсем не поддерживает, но редко и весьма официально. Кажется, она не может простить папе, что он не женился на ее матери… Впрочем, не знаю.
К детям следует прибавить и взрослых иждивенцев: бабушку, тетю и саму Лену. А вот Юля, к слову, в когорту папиных нахлебников не входит – она работает в финансовых сферах и, кажется, неплохо зарабатывает. Так что волноваться никому не стоит, денег на всех хватит, объяснила я мачехе. Правда, если завещание существует и наследником указан кто-то один… В этом случае доля Леночки порядком уменьшится – насколько я поняла из бегло прочитанного в Интернете. И мачеха этого боится. Поэтому она непременно пошлет кого-нибудь за мной следить: она почему-то убеждена, что я ищу по нотариальным конторам завещание. И найду его. И тогда…
Собственно, о чем это я? Леночка плохого мне не сделает, – хоть она и истеричка, но не дрянь. Просто будет рыдать день и ночь напролет и подлизываться ко мне, чтобы я ей…
Но нет, нет! Папа если и оставил завещание, то наверняка оговорил в нем хороший пансион для нее и детей! Да и для всех остальных. Иначе быть не может. Мой папа щедр и справедлив.
С другой стороны, я завещание вовсе не ищу. Во-первых, я не хочу сейчас думать о наследстве – у меня такое чувство, будто оно окончательно похоронит папу. Последний ком земли на его гроб бросит… Заняться всем этим однажды придется, конечно, но чем позже, тем лучше. Во-вторых, я думаю, что завещания не существует. Кто же оставляет свои последние распоряжения так, чтобы наследники ничего о них не знали? Это нонсенс.
В общем, мачеха зря волнуется. Но не подозревает об этом. Как всякая истеричка, она не способна рассуждать здраво – она способна лишь трястись от страха, поскольку ее воображение рисует жуткие картины нищеты, в пучину которой ввергнет ее завещание. Она не понимает, что папино великодушие служит ей гарантом. Я даже сомневаюсь, знает ли она смысл слова «великодушие».
…Однако слежка была бы мне совсем некстати. Кого она пошлет и как от него избавиться? Буду думать по дороге. По мере наблюдения за наблюдателем.
Едва я достигла входной двери – а дверь у нас о-го-го: массивная-дубовая-двустворчатая, просто так не распахнешь, только после плотного завтрака! – как сверху раздался хрипловатый голос:
– Маш, ты в Москву? Подожди, мне тоже надо!
Наташа, тетя моя. Папина старшая сестра. Интеллигентка и приживалка. Она пишет статьи о литературе в частности и о культуре в целом – печатается редко, зарабатывает мало, последние пятнадцать лет живет на папином содержании, но гордится собой так, что наши три этажа маловаты для ее завышенной самооценки. В общем-то, она нормальная тетка, если бы не этот гонор. Она считает, что у нее миссия – то ли исправлять нравы, то ли возрождать культуру, то ли… Она и сама не знает, мне кажется. Потому что все ее идеи либо надуманны, либо самоочевидны даже для такого недоросля, как я.
– Наташа (я не зову ее «тетей», ей это не нравится), я тороплюсь на курсы вождения. К тому же добираюсь своим ходом до станции, а там электричкой.
– А что, Сережа отвезти нас не сможет?
– Вопрос к Лене.
– К Лене? Разве шофер не наш общий?
Люблю я русскую интеллигенцию. Сплошной восторг и возвышенность чувств. Шофер у нас никак не общий – это человек, которому платят деньги и который выполняет то, что ему прикажут. Папа держал его для нужд домашних – то есть для нужд всех обитателей, включая Наташу, – за это и платил. Теперь ему платит Лена (папа изначально обеспечил ей «семейный» счет в банке, и вряд ли он близок к истощению), и не факт, что Наташины нужды входят в цену. Но интеллигенция таких земных материй не понимает – она рассуждает «по справедливости». А по справедливости это вот так: раз Наташе нужен шофер, то она должна его получить. За чей счет, ее не волнует. По крайней мере, до тех пор, пока счет не ее.
Я вообще-то тетку люблю. Но временами ее социалистическо-барские замашки раздражают.
– Наташ, папы нет.
– Я знаю! – обиделась моя тетя. – При чем тут?..
– Это он выдавал зарплату Сереже. Теперь ему платит Лена, у нее и спрашивай. Или заплати шоферу сама.
– Шутишь?! Он ведь не такси!
– Он работник. За деньги.
– Но у меня нет средств, чтобы платить за доставку на станцию!
– Тогда поезжай на автобусе.
– Маш, у тебя с головой как вообще? – Тетка смотрит на меня с верхней ступеньки, и даже на таком расстоянии видно, как пылает ее взгляд праведным гневом: ей предложили проехаться на автобусе!
– Ну ладно, тогда попроси Леночку, чтобы она включила твой извоз в Сережины обязанности. Хотя, возможно, ей придется в этом случае повысить оклад шофера… Будет справедливо, если ты тоже вложишься.
Наташа вылупилась на меня так, будто я заговорила с ней на марсианском языке. Признаю: я издевалась над своей тетей. Не со зла, я просто хотела научить ее смотреть на вещи реально. Ну, не научить – это безнадежно, – а, пожалуй, проучить. Пора бы ей вспомнить, что булки не на деревьях растут.
– А ты на чем до станции будешь добираться? – Тетка все пыталась найти наиболее экономное для себя решение.
– На своей машине.
– Когда едешь?
– Прямо сейчас.
– Подожди меня!
Тетка у меня богемная, она любит писать статьи по ночам. Встает она, соответственно, поздно и сейчас еще в халате. А я просыпаюсь в шесть – меня к десяти вечера просто задувает в кровать – и мой день давно начался.
– И сколько тебя ждать?
– За часик управлюсь, – заявила она и тут же спохватилась, увидев выражение моего лица. – Ну, не знаю, дай мне хотя бы полчаса… – В ее интонации зазвучали просительные нотки.
Наташа, хитрая лиса, адепт социального равенства и свального бескорыстия, почуяла, что получит отпор, поскольку ждать мне ее отнюдь не улыбалось, и начала заискивать.
– Извини, Наташ. Я тороплюсь. В следующий раз предупреди меня заранее, ладно? Тогда я смогу составить свое расписание с учетом твоих интересов, – произнесла я суховато и выбежала из дома. С огромным облегчением, надо признать.
На самом деле у меня была совсем другая причина, чтобы избавиться от Наташи: у меня имелись планы, о которых ей, как и другим, знать не следовало. Во-первых, я намеревалась ехать в Москву на своей машине, а вовсе не на электричке. А во-вторых, мне нужно было до отъезда заглянуть кое-куда.
Это «кое-куда» находилось совсем недалеко, на нашей же необъятной территории. Папа купил когда-то огромный участок на Истре, на нем можно было бы, пожалуй, небольшую деревеньку разместить. Я уверена, что никто из обитателей дома, кроме меня, толком не знал, что находится в наших угодьях. Населявшие дом женщины не имели пристрастия к пешим прогулкам; если они и страдали любопытством, то ограничивалось оно делами ближнего, а вовсе не исследованием белых пятен на карте нашего участка. Я же облазила его еще в раннем детстве, и каждый закоулок мне отлично знаком.
Я быстро вывела своего гнедого «Купера» из-под навеса и покинула двор. Лена хоть и не шибко умна, но и не полная дура – она не пошлет Сережу за мной хвостом, ведь я его сразу вычислю. Скорее всего, она, поверив моему вранью, отправит с ним кого-нибудь (у нас еще няня, домработница, повариха, прачка, бабушкина сиделка – так что выбор имеется) на станцию окольными путями поджидать меня, а там сесть в электричку и следовать за мной дальше по Москве, чтобы понять, чем я там занимаюсь. Но человеку, кем бы он ни был, придется долго-долго ждать меня на станции. И уйти оттуда несолоно хлебавши. Поскольку мы с «Купером» обойдемся без всякой электрички.
Пока же я, убедившись в том, что ворота за мной плотно закрылись и никто меня со двора не видит – ворота у нас цельнометаллические, глухие, – обогнула наш длиннющий забор и поставила машину с обратной стороны участка, там, где начинается густой лес. Давным-давно, лет в восемь, я проделала в ограде лаз – точнее, это мои друзья-мальчишки из ближней деревни раздвинули прутья ломиком: я обещала им устроить экскурсию по нашей территории, когда папа уедет (вряд ли б он согласился пустить такую босую ораву в свои владения). Горящие от нетерпения пацаны совместными усилиями проделали «черный ход» в заповедник. За прошедшие десять лет эту дыру никто из взрослых так и не нашел, к тому же кусты вдоль ограды буйно разрослись, скрыв за собой погнутые прутья.
…Помню, как папа эти кусты сажал. Вернее, не он, а четверо мужчин, прибывших вместе с саженцами на четырех грузовиках. Каждому причиталось посадить живую изгородь по одной стороне участка, и четыре человека копошились с четырех сторон от дома в течение нескольких дней. Все это время моросил дождь, земля была тяжелой и скользкой, а мужчины – перепачканными. Глядя на них в окошко своей комнаты, я весело повторяла скороговорку: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка»…
Мама тогда была жива. Она смеялась, когда я, шепелявя и картавя (отчего и работал со мной логопед, уча произносить скороговорки), показывала ручонкой на садовников и лепетала: «Щетыле щельниньки щумазеньки щельтенка…» Когда с посадками было покончено и тоненькие прутики ощетинились вдоль ограды, будто кошачьи усы, «чертенки» уехали, зато приехали другие, пока еще чистенькие, и перекопали весь двор. Они строили домики для тех, кто будет заниматься цветами и садом, оранжерею, сараи, еще какие-то подсобные помещения – и, как ни странно, их тоже было четверо. Дожди кончились, и я бегала во двор смотреть, как подрастает изо дня в день кирпичная кладка…
Я закрыла машину и стала искать лаз. Давно я им не пользовалась, не сразу и вспомнила, в каком именно месте он находится, тем более что зелень плотно облепила забор. Но для меня было принципиально важно, чтобы никто из домашних не увидел, как я шастаю по нашей территории, и не стал проявлять любопытство, – а для этого следовало воспользоваться лазом, иначе меня могли заметить из окон дома. Так что пришлось мне набраться терпения.
Наконец я обнаружила искривленные прутья, протиснулась. За прошедшие годы конфигурация моего тела несколько изменилась, но лаз оказался достаточно широким… Ну да, тот мальчишка, который орудовал ломиком, был рослым и плотным – под себя дыру и проделывал.
Я немножко посидела в кустах, осмотрелась: все тихо, как обычно. Потом ползком – вверху ветки сплелись, через них теперь не продраться – выбралась на наш участок.
Первым делом я двинулась к «Хрустальному кораблику» – так я с детства называла оранжерею. Ее высокая стеклянная крыша, состоящая из множества граней, сверкала на солнце хрусталем, а когда эти грани открывали (в хорошую погоду), то казалось, что ветер надувает паруса и сейчас кораблик тронется и заскользит по зеленой глади.
На этом кораблике несет бессменную вахту супружеская пара, Инга и Леонид, им немного за сорок. Я с ними давно дружу, с тех пор как папа их нанял. Детей у них по каким-то причинам нет, зато они обожают цветы и посвящают себя этой страсти целиком. Ну, и еще они обожают меня. Я им что-то вроде «двоюродной» дочки.
В нашей оранжерее они выращивают цветы для дома (хотя я уверена, что ни Леночка, ни тетя Наташа не представляют, откуда у нас в доме берутся свежие букеты в вазах, обновляемые каждые три дня) и еще на продажу, для себя. Кроме того, в теплое время года они занимаются всеми клумбами вокруг дома.
У папы с ними своеобразный договор. Он им за садоводство-цветоводство не платит – зато они живут в домике на нашем участке бесплатно, и оранжерея им отдана практически в безраздельное пользование со всем ее оборудованием, с автоматическим поливом и подсветкой, с обогревом и подкормкой. Так что они имеют бизнес, фактически оплаченный папой. Причем на участке работа сезонная и не каждый день – а в оранжерее они выращивают свой живой товар круглый год, поставляя цветы в магазины Москвы. Короче, это взаимовыгодный альянс. А мне так и вовсе с ними повезло: именно в оранжерее, во влажной, паркой атмосфере тропиков, в ярких красках и сумасшедших запахах, я пряталась от папы, когда на него обижалась или когда не хотела делать уроки. Инга с Леонидом меня никогда не выдавали.
Я подбежала к ним и чмокнула по очереди в щеки:
– Доброе утро!
– Машечка, радость наша! – загудел Леонид. – Доброе утро! Каким ветром тебя к нам занесло?
Ну да, с тех пор как я окончила школу, я почти не заглядываю к ним…
– Цветов тебе собрать? – с готовностью предложила Инга, стягивая длинные резиновые перчатки зеленого цвета.
– Нет, спасибо. Я просто зашла вас проведать… Ну и еще спросить хочу: не знаете, тут в округе есть голубятня?
– Голубятня? Хм. – Леонид задумался. – Не знаю. Не видел.
Инга отрицательно покачала кудрявой головой, украшенной веселыми рожками, – она завязывала косынку на манер пятидесятых, концами кверху, и они торчали над ее каштановыми волосами то ли как рожки, то ли как ушки. Очень мило.
Жаль, что не видели. Надеюсь, это правда. Во всяком случае, выглядели они искренними. Вряд ли послание – это их рук дело…
Я почему-то надеялась на их подсказку. Теперь придется самой объезжать окрестности. А не хотелось бы: в ближней деревне меня узнают наверняка, хотя я лет с десяти туда не наведывалась. Я выросла, деревенское «босоногое детство» меня больше не увлекало, а мои исследовательские наклонности перешли в другую плоскость. Или, правильнее сказать, в другие плоскости.
Мои бывшие друзья тоже выросли, но узнать меня им не составит труда: я мало изменилась. И начнутся расспросы, как живешь, да чем занимаешься, да как это твой папа разбился, пьяный был небось…
– А зачем тебе? – поинтересовалась Инга.
– Да надоело эсэмэски писать, хочу на голубиную почту перейти! – засмеялась я. – Ладно, все, я побежала. Я вас люблю, вы ведь знаете, да?
И я направилась в ту часть, которую папа именовал «парком». Поместье наше делилось на три смысловые части: слева, если смотреть от дома, цветники, епархия Инги с Леонидом (включая оранжерею и их домик); справа от них располагались сад и огород, откуда к нам прибывали на стол фрукты-овощи (а также варенья-соленья), – и этим заведовал Васильич, деревенский старожил и отличный садовод. У него тоже был свой домик, но он больше жил в деревне, а к нам приходил в сезон ежедневно. А за цветниками и огородами раскинулся «парк». Здесь росли, в отличие от сада с фруктовыми деревьями, дикие елки и березы – проще говоря, это был кусок первородного леса, прекрасно существовавшего тут до того, как стать нашей собственностью.
Впрочем, он и сейчас прекрасно существует. Белки так же прыгают по деревьям, зайцы так же драпают, завидев человека или лису (иногда к нам и рыжие забредают!). И там, в «парке», находится наша домашняя часовня, куда я и держала путь.
Васильича нигде не было видно, но его б я не стала спрашивать про голубятни. Он наверняка лучше Инги с Леонидом знает, есть ли они тут поблизости, но человек он малоразговорчивый, отвечает всегда односложно, смотрит исподлобья – так, что сразу пропадает охота с ним общаться. Я его с детства побаиваюсь, если честно, хотя его фруктами-ягодами всегда лакомилась охотно, не говоря уж о вареньях. Как-то я забралась в малинник, объелась ягод и перепачкала платье – слышала, что мама меня звала, но оторваться от малины не могла. Так Васильич подошел, взял меня под мышки, вытащил из малинника и, не говоря ни слова, отнес домой. Я сама себе казалась куклой, беспомощно повисшей в руках Карабаса-Барабаса… Даже сейчас вспоминать страшновато. Хотя теперь я его, конечно, не боюсь. Теперь я понимаю: существуют на свете такие необщительные люди, – это не значит, что они плохие. У них часто бывают золотые руки, а иногда и золотые сердца…
Впрочем, точно я этого не знаю.
Вскоре между деревьями мелькнула деревянная чешуйчатая крыша, как в Кижах, с небольшой чешуйчатой же луковкой на вершине. История появления часовни на нашем участке достойна кисти художника… карикатуриста. Вот как дело было: Леночка, выйдя за моего папулю, решила, что она отныне и присно попала в касту бомонда. А бомонд ходит в церкви, где усердно просит отпущения грехов. Грехов много – ведь бомондом не становятся от красоты души. Нет, в эту касту попадают благодаря большим деньгам, а большие деньги редко делаются с помощью ума и таланта (мой папа как раз счастливое исключение) – по большей части за ними стоят кровь и обман. Но подонок тоже человек, и ему хочется забыть о том, что он подонок. Естественно, подонки понесли в церкви свои нечистые деньги, получая взамен прощение господне. По крайней мере, так они думают.
Любое массовое явление создает тенденцию, а тенденция – это младшая сестра моды. Тетеньки же на моду страшно падки. И вот они уже толпятся в церкви рядом со своими грешными мужчинами. И вот они уже осуждают тех, кто не ходит. Ныне «без серпа и молота не покажешься в свете». (Это Маяковский издевнулся – помните, где про «мурло мещанина».) Все приложимо к нашему времени, лишь одежки немного изменились.
Итак, Леночка, выйдя за моего папу, решила, что попала в бомонд, и затребовала еженедельных походов в одну популярную в Москве церковь. Папе, однако, было влом таскаться в Москву каждое воскресенье: он и без того проводил в городе полную рабочую неделю и в выходные желал отдыхать на природе. Мне кажется, он отлично понимал, что Лена просто жаждет «показаться в свете», – но сделал вид, будто искренне верит в ее религиозность. И решил построить часовню прямо на нашем участке. Мол, дорогая, бог тут будет жить прямо у тебя под бочком, никуда ездить не придется для общения с ним.
Но Леночке, конечно, никакой бог не нужен – ей бомонд… Ну, понятно. А с ним облом вышел. И даже молодой симпатичный священник, которого папуля нанял, Леночку не вдохновил. Я еще тогда папу спросила: ты зачем этого манекенщика сюда привел? Хочешь, чтобы я попадьей стала? А папа мне в ответ: думаю, что твои многочисленные таланты сгодятся на нечто большее, чем стирка рясы, – и щелкнул меня по носу.
А я его в лоб… не щелкнула, разумеется, я его в лоб спросила:
– Тогда зачем ты такого красавчика нанял?
Папа только пожал плечами чуть смущенно и заявил, что не детского ума это дело и для вундеркиндов (это я, понятно) исключений не делается. И тут меня осенило.
– Что, все так запущено? Ты хочешь ее совсем сбагрить?
«Ее» – это Лену.
– Откуда такой цинизм, сударыня! – Папа дурашливо воздел руки к небу.
– Знамо, откуда: гены сработали. Ну, и воспитание, само собой, – проговорила я ангельским голоском диккенсовской сиротки. – Меня, сударь, папа воспитывал, а он у меня медик. Людей видит с изнанки, иллюзий не питает… – и я показала ему язык.
– Эх, вот она, дочерняя неблагодарность!
Мы еще потом долго шутили, поддевая друг друга и хохоча. Я обожала такие моменты нашего единения, совместного веселья и взаимопонимания. Конечно, папа циником не был – хотя романтиком его тоже не назовешь. Он просто смотрел на вещи реально. Люди, которые предпочитают смотреть на жизнь сквозь «очки» – любой расцветки, не только розовые, – являлись, с точки зрения моего отца, либо невеждами, либо ханжами. Лишь один вид невежества он считал простительным: наивность. То есть незнание вещей по причине юного возраста. А невежд и ханжей он презирал. Хотя презрения своего никому не показывал: со всеми был любезен и приветлив. Как-то я его спросила: а не получается ли, что ты лицемеришь?
– Смотря из чего исходить. Если считать правильным прямо высказывать людям все, что ты о них думаешь, – то да, я лицемерю. Но я не вижу ни нравственной, ни практической необходимости говорить им правду. Тем более что никто моего мнения о себе не спрашивает. Все эти люди имеют весьма высокую самооценку и всеми силами убеждают себя, что ее заслужили. И с какой, спрашивается, стати мне браться за бесполезный и опасный труд ее опровергать?
Вот такие у нас случались разговоры. Может, поэтому мне частенько кажется, что в моем юном возрасте я слишком много знаю. Иногда это утомительно. Впрочем, часто помогает.
Правильной была моя догадка, нет ли, но Леночка на красавчика не запала. Она вообще, мне кажется, асексуальна. Небось симулировала оргазм, пока папу заарканивала, – а на самом деле ей ни папа, ни секс вообще не нужны. У нее лишь от бомонда оргазм случается.
И с тех вот пор стоит на нашем участке часовня, и в нее иногда приходит отец Нил (в миру Олег), никем не востребованный красавец. Лена туда заглядывает только по большим православным праздникам, и я не знаю, если честно, что Олег там делает, в часовне, в другие дни.
Но сегодня он был нужен мне.
– Привет, Олег!
– Отец Нил, – привычно поправил меня священник.
– Ты мне не отец, – привычно огрызнулась я. – А Нил – это река в Египте.
У нас с первого дня знакомства такие отношения. Вернее, на самом деле мы относимся друг к другу с симпатией и даже с некоторой долей… Впрочем, я лучше эту «некоторую долю» не стану определять. Когда у молодого парня такие потрясающие карие глаза с длиннющими ресницами, это опасно. Начнешь вот так, с определений, – а там раз, и уже рясу стираешь.
– У тебя похвальные знания в географии, – добродушно поддел меня он, мягко улыбнувшись, и поскреб свой заросший подбородок снизу вверх, я точно так своего котика чешу.
– Что, сильно превосходят твои? – съехидничала я.
– К батюшке положено на «вы» обращаться.
– Ничего, обойдешься. Бог терпел и тебе велел.
Я знаю, Олег к моим выходкам относится снисходительно, и потому себе их позволяю. Если бы он обижался, я бы, конечно, не стала, не такая уж я вредная.
– И да вознаградит он меня за мою стойкость! – развел руки в стороны священник, усмехаясь.
– Аминь, – отозвалась я. – Слушай, Олег, а сегодня… Сегодня ничего?
– Ты имеешь в виду…
– Ну да, послание! – нетерпеливо перебила я.
– Нет. Почему ты думаешь, что должно быть еще одно?
– Не думаю. Просто спросила.
– Мне кажется, в первом письме твой отец все ясно сформулировал. Вряд ли он захочет что-то к этому добавить. К тому же писать с того света нелегко. Господь ему помог, без сомнения.
Теперь отец Нил был серьезен. Я тоже.
– Тебе удалось найти кого-нибудь?
– Держи, – он протянул мне листок, вырванный из блокнота, – здесь и адрес, и телефон, и даже «мыло». Как мне сказали, он лучший в своем деле.
