Артем Чепкасов
Возвращение домой
Исмаил так и не появлялся. Впечатления от бурных событий на время вытеснили мысли Даши о нём. Но уехала Оля – причина всех зол, и воспоминания всколыхнулись с новой силой.
Даша не желала ни с кем делиться тайными чувствами. Она больше не ждала встречи, но перестать мечтать не могла.
В памяти бесконечно возникала белоснежная улыбка на красивом, смуглом лице Исмаила, протягивающего огромную гроздь винограда. Такое случилось с Дашей впервые. При этом воспоминании она чувствовала, как внутри, то нарастая, то утихая, разливается нечто тёплое и сладостное. Ощущение захватывало, невольно хотелось испытывать его вновь и вновь.
7
Отпуск родителей подходил к концу. И вот он – последний день южных каникул.
– После завтрака идём на пляж, вечером собираем чемоданы, а рано утром отправляемся на вокзал! – бодро огласил план действий отец, подхватил Дашу на руки, закружил.
К радости от игры с папой, которая всегда веселила и забавляла, сейчас примешалось неведомое, щемящее чувство тоски. Оттого смех не получился звонким…
На пляже по-прежнему было не протолкнуться. Даша решила наплаваться на год вперёд. В минуты передышки она смаковала истекающие сладким нектаром персики. Снова бежала в воду.
Наконец, решила заняться важным делом. Разложила на покрывале добытые со дна ракушки, принялась тщательно отбирать те, что планировала увезти с собой. Ненужные собрала в кулак, хотела закинуть в море.
Внимание привлекли мальчишки. Они невероятно шумели, играя на воде. Даша застыла в изумлении, когда в самом центре этой компании, среди галдящих голов и стремящихся за мячом рук, увидела знакомые черты.
Сомнений не осталось – это ОН. Вновь накрыла надежда на встречу, пусть даже последнюю.
Вечером паковали чемоданы. Из сада донёсся свист, напоминающий соловьиную трель. Сердечко у Даши затрепетало. Она высунулась в окно.
На скамейке сидел Исмаил и вдохновенно насвистывал, подражая птахе. Увидев Дашу, он расплылся в улыбке. Жестом показал в сторону летней кухни.
– Мамочка, можно немножко погулять в саду? Там хозяйские мальчишки и соседские ребята собираются.
– Конечно, милая. Но за калитку, чур, не выходить. А как позову, бегом домой.
Неслышно прикрыв за собой дверь, Даша помчалась по выложенной плиткой дорожке. Влетела в кухню.
Исмаил качался в кресле.
– Привет, Дашка! Садись напротив, – выпалил он и пустился рассказывать о приключениях, случившихся за то время, что они с Жориком провели у родственников.
Меняя интонации, размахивая руками, Исмаил в красках расписывал, как вместе со взрослыми покупали катер, как рыбачили, ночуя на острове, как наблюдали за стаями дельфинов в открытом море и плавали с черепахами.
Даша не сводила со своего кумира восторженного взгляда.
Волшебство чудесного вечера прервала неотвратимая реальность.
– Доченька! – позвала мама. – Пора спать. Завтра рано на поезд.
– Иду, – с сожалением отозвалась Даша и поднялась с кресла.
– Подожди минутку, – остановил Исмаил.
Из кухонного стола он вытащил огромную витую ракушку, протянул Даше.
– Это тебе. Сам достал. Со дна, – добавил с улыбкой.
Даша догадалась, что слукавил, но сейчас это не имело значения.
Руки на мгновенье соприкоснулись. Полумрак летней кухни скрыл румянец, вспыхнувший на лицах.
Даша уходила, бережно держа драгоценный подарок.
– Возвращайся! – донеслось вслед.
Она оглянулась, кивнула и скользнула в дом.
Чтобы избежать расспросов, спрятала ракушку в дорожную сумку, благо та стояла прямо у порога. Пошла занавешивать уличное окно.
У палисадника мелькнула тень. Через мгновение за штакетником выросла знакомая фигура. "Самвел?”
– Возвращайся! Пожалуйста, возвращайся! – громко прошептал знакомый голос, и фигура растворилась во мраке…
Поезд стремительно мчал семью домой. С верхней полки купе за меняющимися пейзажами наблюдала Даша. Она была прежней, но везла с собой новый багаж – душу, переполненную светлым чувством первой любви, трепетным переживанием настоящей дружбы и мечтой о новой встрече.
Галушина Лариса. Лиходей
…Сани-волокуши болтало и швыряло.
Вдруг лошадь круто повернула, сани накренились, глаза Миньке осыпало ледяным дождём, залепило… Минька не удержался и упал на дно, ударившись носом.
«Вывалюсь! – испугался Минька. – Ой, матушка моя! А-а-а!»
Он слепо замахал руками, ища, за что бы уцепиться… Наконец что-то нащупал и вцепился со всей мочи.
Тем временем тятя хлестал и подгонял Каурку, словно гнались за ним все демоны мира. Лошадь фыркала. Копыта стучали. Комья снега летели со всех сторон и колотили Миньку по спине.
Ему ничего не оставалось делать, кроме как цепляться за дно саней, лежать неподвижно и ждать, когда всё закончится.
«Тук-тук-тук!» – стучали копыта в Минькиных ушах.
«Скрип-скрип-пип-ип» – вторили им сани.
«Бум!» – Ком снега, тяжёлый ком, ударил Миньку по спине.
Сани стали подпрыгивать на кочках, будто качели. У Миньки закружилась голова.
– Матушка моя! Ой, миленькая..! – беззвучно причитал он. – Спаси!
Но к его удаче, удары кнута стали реже. Каурка перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась.
Стало совсем тихо.
Минька подождал немного и поднялся. Он с трудом отцепил руки и протёр залеплённые снежной пылью глаза.
Тятя вытянул шею и напряженно вглядывался назад, откуда они приехали. Его рука была поднята в готовности обрушить кнут на лошадиный круп.
Минька тоже развернулся…
Эта история началась неделю назад.
В избе за занавеской кричала матушка. Давно наступила ночь. Младшие – Далька и Лёнушка – уже заснули, а Минька не спал, слушал и смотрел.
Их, детей, Миньку и двух его сестёр, с приходом морозов не выпускали из избы на волю: не было на их малый рост тёплой одежды. Вот и жили они тихонечко на печи вместе с баушкой.
Но в ту ночь Минька не мог уснуть.
Матушка всё кричала и плакала за тряпкой. Над ней хлопотали баушка и соседка Лександровна. Лександровна считалась в их деревне доктором и однажды вылечила Миньку от лихорадки после купания в речке.
Баушка то и дело выскакивала из избы за разной надобностью: приносила то воду в ведре, то тряпки, то ещё что-нибудь. Холодный воздух из открытой двери обдувал Миньку. От притока воздуха свечи мерцали, а тени прыгали, как живые: от печи, от головы Миньки, от посуды на полках… Пахло супом и травами.
Через время у матушки народился новый ребенок, и крики прекратились.
Минька наконец заснул. Баушка тоже прилегла на лавку.
А утром она не поднялась, с этой лавки. Напрасно баушку тормошили. Лицо её перекосило, глаза пусто и блёкло смотрели в потолок, а руки, сухие и почерневшие, свисали вниз, как верёвки.
Матушка обмазывала баушку маслом с жиром, поила снадобьём, что принесла Лександровна. Снадобье стекало по безжизненным губам бабки. Минька подтирал тёмно-жёлтые лужицы под лавкой и беззвучно плакал.
Лександровна забегала каждый день: слушала баушку в груди, заглядывала ей в рот. Она качала головой, показывала на нее пальцем и что-то горячо говорила матушке.
– Рано, – отмахивалась та.
Лександровна не отступала:
– Я ничего не могу поделать! Поздно будет!
– Нет, – сердилась мать. – Пожалуйста, не надо. Поднимется она! – и плакала.
Но баушка не поднялась. Она не отвечала и не ела. Смотрела пустыми глазами в потолок и хрипела по ночам.
Теперь Миньке вняли в обязанность менять сено в мешках. Каждый день Минька вытряхивал вонючее сырое сено из специально сшитых холщовых мешков и наполнял их свежим сеном. Мешок поменьше он клал в люльку под новорожденную девочку, а мешок побольше – под спину и ноги бабушки.
Далька пыталась помочь. Да не было от неё никакой пользы. Она только мешала. Чаще всего Далька сидела на полу подле лавки и держала баушкину руку. Но рука была совсем сухая и не двигалась. Далька тихо напевала колыбельную, бормотала что-то на своём языке – ещё говорить толком не выучилась, дурёха
В какой-то день соседка Лександровна привела старосту деревни. Минька запомнил старосту, как остроносого мужчину в богатой пушистой шубе.
С приходом гостя матушка сорвала пелёнки с верёвки, что тянулась из угла в угол через всю избу, и закинула тряпки в угол. Она бросилась к печке и достала горшок с травяным настоем, смахнула со стола крошки, но староста остановил её:
– Лорисса Бориссовна, гм… ну что ты! Не надо…
Они разговаривали недолго. Матушка опять плакала, а тятя согласно.
Тут староста углядел на печке Миньку и посмотрел на него. Минька – на старосту. Далька испуганно ойкнула, и забилась от чужого подальше, за печь, а Миньке любопытно, что он такое скажет. А староста смотрел-смотрел и спрашивает тятю:
– Это твой старший сын? Сколько лет? Шестой год? Гм… Николав, бери молодца в лес… гм, на дело.
– Мал ещё, – заступилась матушка. – И шубы на него нет. Замёрзнет в лесу. Да и на чём же они поедут? У нас нет лошади.
– Ничего, будет лошадь… Пусть едет, пусть… нужно, Лорисса. Пригодится. – отвечает староста. – Одежу ему найдём, скажешь, что нужно… Дело такое… – он поднялся из-за стола. Обратился к тяте, – Николав, лошадь мою возьмёшь, сани-волокуши, как положено… Пора, Николав… Завтра же утром возьми. Гм…
– Ну, прощай, Матвевна, – сказал староста, обращаясь к лавке. На лавке баушку почти не видно – небольшой бугор, накрытый овчиной, – ты это… не поминай, как говорится. Гм, зла тебе не желали. – староста потоптался и попросил отца, – Ты, Николав, сделай, как положено. Надеюсь на тебя! Гм…
Наконец, староста ушёл вместе с Лександровной.
Утром Миньку подняли затемно. Нацепили на него, сонного и вялого, всю его одежонку, сверху в придачу длинный чужой тулуп, и рваные чьи-то валенки. Затем его завернули во что-то мягкое и тяжёлое, вынесли во двор и уложили на сани.
Дорогу Минька помнит смутно. Монотонный бег убаюкивал, как матушкина колыбельная.
Неожиданно сани сильно тряхнуло. Минька поднял голову и разлепил сонные глаза.
– Заяц! – объяснил тятя. – Выскочил из-под копыт! Сидел на дороге, чтоб его!
– А? – спросонья Минька плохо соображал.
– Прибыли! – ответил тятя, – Тпру! – крикнул он лошади. Каурка остановилась.
Только сейчас Минька заметил возле себя длинную груду овечьих шкур, саночки, привязанные к задку больших саней, – вроде тех, с которыми матушка ходит с ведрами на колодец, Тятя, натужно крякнул, старательно обмотал свёртыш верёвкой, пропустил под грудью и затянул узлом на высокой спинке санок. Пальцы его замёрзшие, а оттого непослушные, не сразу справились с верёвкой. Потом тятя потащил санки к оврагу, придавливая чистый снег. Овраг, часто поросшего молодыми деревьями, резко обрывался и дно его Минька не видел.
Тятя нагнулся к самому свертку и стал что-то говорить.
– Матвевна, ты попроси… Попроси там, – услышал Миньке, – прости, попроси… Скажешь: детки у нас. Пусть это… Ну, сама знаешь…
Тятя выпрямился и стянул шапку для молитвы: … И не будет больше ни смерти, ни плача, ни рыданий, исчезнет бывшее, искупятся преступления, и дом примет тебя…
– …дом примет тебя, – заученно повторял Минька.
Из свёртыша гулко хрипело.
Тятя оглянулся и жестом подозвал Миньку. Когда Минька подошёл, путаясь в шубе и утопая валенками в снегу, тятя ткнул его в бок:
– Проси баушку! Скажи: попроси!
– Попроси, баушка, – послушно повторил Минька.
– Отчего так тихо? Громче!
– Попроси, баушка! – сказал Минька. Его била дрожь.
Свёртыш молчал. Из окаймленной белой снежной бахромой виднелись открытый рот и пустые невыразительные глаза.
Тут тятя поднялся, засуетился. Развернул сани, крякнул и подтолкнул к обрыву. Те не поддавались. Тогда он неловко сгорбился, уперся широко ногами в валенках и с силой двинул сани.
Те покатились нехотя, но, попавши на склон, прибавили ходу. Покатились резво и даже весело, да недолго: попали под обрыв, черканули сугроб и пропали из виду. Остались в снегу две узкие дорожки.
Тятя вытянул шею и прислушался. Минька тоже замер. Сзади них фыркала Каурка, а вдалеке хрипела какая-то птица «До-ом-мой! До-ом-мой!». В овраге было тихо.
– …ни смерти не будет, ни плача… – начал было молитву тятя.
«Трах! тах! тах!» – ответил ему лес.
Скрип, громкий и неожиданный, выскочил, прокатился по сугробам, споткнулся и свалился обратно в овраг со злобным и звонким «кри-и-ип!»
Минька задрал голову: «Гром? Зимой?»
Потом произошло странное. Минька и вздохнуть не успел, как оказался у тяти на руках, а сам тятя несся широкими прыжками прочь от оврага. Голова у Миньки болталась, но он переживал за свои валенки: вот-вот свалятся!
Через короткое время тятя, стоя в санях, хлестнул по лошади, и та вздрогнула и рванула по своим же следам обратно.
Сани подпрыгнули и понеслись.
Тут лошадь круто свернула на дорогу, сани накренились, и Миньку всего осыпало ледяным дождём. Минька не удержался, рухнул и больно ударился носом. Сани швыряло на неровной дороге.
«Выпаду! – испугался Минька. – Ой, матушка моя миленькая! Ой..!»
Он вслепую пошарил руками, ища за что уцепиться. Наконец, что-то нащупал и вцепился со всей мочи.
Тятя хлестал и хлестал Каурку, будто гнались за ними все черти мира. Каурка всхрапывала. Гулко стучали копыта. Сани скрипели. С обеих сторон летели снежные комья и били Миньку по спине.
Он решил ничего не делать, а лежать неподвижно и ждать, когда всё кончится.
«Тук-тук-тук!» – стучали Кауркины копыта в Минькиных ушах.
«Скрип-скрип-пип-ип» – вторили им сани.
«Шмяк!» – прилетел к нему на спину особо тяжёлый ком снега.
Сани болтало, будто на качелях. Миньку стало мутить.
– Матушка моя! Ой!
Но к его удаче, удары кнута стали реже. Каурка перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась.
Сделалось тихо-тихо.
Минька подождал немного и поднялся. С трудом отцепил руки и протёр от снежной пыли глаза.
…Тятя стоял, вытянув шею и напряженно вглядываясь назад, откуда приехали. Рука поднята в напряженной готовности обрушить кнут на лошадиный круп.
Минька тоже обернулся: увидел заснеженную дорогу, два длинных следа от саней, пляшущие снежинки… Ничего страшного.
Тятя, по-видимому, тоже успокоился. Даже подмигнул Миньке. Неторопливо махнул вожжами.
«Вот так – верно, – подумал Минька. – Каурка – чужая кобыла, разве можно её кнутом..? Не можно!»
Дальше ехали смирно. И от тулупа тятьки шёл пар. От крупа и спины Каурки тоже. Минька открыл рот и дунул. Пар поднялся и из его рта.
Зимний лес был так необычен. Светлый, чистый и торжественный, как на праздник. Минька бы наслаждался, но на душе было гадко. Блеклое солнце, голое и белёсое, будто утонувшее в кадке с молоком, лениво цеплялось за стволы и ветви голых деревьев. И вроде бы солнце слепило, но вдоль дороги пошла полоса ёлок и сосен. Те росли так темно и густо, в них яркий свет тонул, лишь зло высвёркивая в промежутках.
Стая крупных птиц, испуганная санями, вспорхнула прямо из сугроба и с ворчливым «фррр» полетела в лес. Сани мерно скрипели и покачивались, тятя иногда хлопал вожжами, холодный воздух цапал за щёки.
Сани остановились у старой берёзы. Должно быть, дерево сломалось ещё летом, и толстая замшелая ветвь рухнула на землю.
Тятя слез и достал из-под сиденья топор. Он начал рубить обломившуюся ветвь на плашки, чтобы затем погрузить на волокушу. Дрова – они всегда пригодятся, – так, видимо, подумал тятя. Не пропадать же добру!
Минька спрыгнул с саней – размять ноги, к тому же сильно хотелось «по маленькому».
Минька отошёл с дороги. Он стянул большие рукавицы, но как справиться с пуговицами на шубе? Да с перевязанным крест-накрест большим платком..?
Минька возился с непослушными костяными пуговицами, как тут…
Тут он почуял, будто глядит кто-то пристально, поднял глаза – и замер.
На Миньку смотрел сверху вниз громадного размера великан. Великан закутался в снежные хлопья, раздутый, как хлебная закваска в кадке, и сугробы вокруг обступили Миньку.
– Лиходей! – охнул Минька и не узнал своего голоса.
Лиходей ростом был до неба, из его заснеженного туловища торчали руки – корявые ветки да сучья с острыми пальцами…
Минька застыл.
Сразу вспомнилось ему, как грозила баушка:
– В своём огороде репы мало? В чужой полез? Заберёт тебя лиходей за такие дела!
Это жалобщица соседка Лександровна прибегала, да разносила всем, что застукала Миньку в чужих грядках.
– Куда заберёт? – уворачивался Минька от хворостины в баушкиной руке. – Зачем?
–Утащит – узнаешь, неслух! И поделом!
Вот тот самый лиходей уставился на Миньку закрытым снегом лицом.
Тут же вспомнилось Миньке все его проделки: нынешним летом взрослые отправились в поле до вечерней зорьки, а Миньке велели присматривать за сёстрами в избе.
Жарко было, солнце пекло, как в печке от углей. Миньку и разморило. Он даже не заметил, как заснул. Проснулся он от крика. Далька ревела. Она, глупая девчонка, полезла на лавку, а с лавки возьми и упади! Да стукнись большой головой. Не доглядел стало быть, за сестрой. Далька тогда плакала горько, и шишка на лбу вспучилась.
Припомнился еще случай: сбежал Минька из избы на минуточку, да заигрался в «чёт-нечет», потом пинал с мальчишками полый пузырь из бычьих шкур. Очнулся, когда солнце садилось, а в избе сёстры неразумные одни! Тогда крепко струхнул, думал достанется на орехи, но обошлось – прибежал ранее родителей: Лёнушку с Далькой умыл-переодел, сунул обеим по куску хлеба. Успел.
Тем же летом он наткнулся на лесную поляну, всю красную от земляники. Собрал ягоды в холщовую суму, сделал свёрток из большого лопуха и его наполнил. Но пока шёл домой, ягоду за ягодой всю и съел… Как швырял в соседского барана камнями: тот баран был бодучий и рогами грозил. Далька того барана боялась, плакала… А однажды Минька соседке язык показал…
Да мало ли чего! Всего не упомнишь! Мысли в голове путались, а во рту стало сухо и противно.
«Не успели! Догнал! Не вывезла Каурка, – пронеслось в его голове. – Тятя!.. Тут..» – хотел предупредить он, но лишь без звука открыл рот.
Потекла по ногам в штанах тёплая струйка, а Минька и не заметил. Он был уверен, что пришёл ему конец: сию же минуту зацепит его лиходей длинной лапой-веткой за воротник чужой шубы и потащит к себе – в лиходейскую избу. А в той-то избе, ясно, не мёд! Сожрёт не варёного, косточки обгладает. Пропадёт Минька, как битый горшок, поминай как звали! Ой, матушка!
Минька зажмурился и приготовился умереть.
Тут сзади всхрапнула Каурка, прикрикнул на неё папка: – Чтоб тебя! – в ответ заверещали между деревьев глупые птахи.
Минька очнулся. Он судорожно вздохнул и осторожно шагнул в сторону, одна нога, вторая… Легко, чтобы не хрустнул снег под валенками.
Неожиданно лиходей оказался просто мохнатым кустом в снежном сугробе.
Минька выдохнул. Осторожно шагнул туда, где стоял раньше – куст снова выглядел великаном с выступающими руками-ветвями; взглянул Минька с другого боку: как есть торчит зимний куст или дерево, тянет заснеженные ветки.
С каждым шагом Минька медленно отступал, не сводя глаз с обманчивого куста. Ну, как, отвернись – а лиходей снова объявится? Так Минька пятился, пока не уперся спиной в сани.
– Ты что? – тятя складывал в сани берёзовые обрубки. – Что у тебя с носом? Ударился?.. Попадет нам от матери!
– Тять, а бабушка вернётся? – Минька не сводил глаз с коварного куста. Тот, казалось, просто спал под своим сугробом.
– Отчего не вернётся? – отозвался тятя. – Вернётся..! Духом или призраком, чтоб его!
Тогда Минька притащил к саням сосновую ветку. Выбрал крепкую, с себя высотой. Зацепил сучком к волокушам таким образом, чтоб ехала ветка вслед за санями и царапала дорогу. Аккурат поверх следа от полозьев. Ветка царапала снег иголками тонко-тонко, будто осенняя паутинка на ветвях.
«Надо бы ветку погуще – но ничё! – Минька вспомнил блёклые невыразительные глаза в свёртыше, – Сослепу попутает след».
Тятя углядел, что Минька дрожит, удивился и, не слушая возражений, укутал сына в баранью шкуру. Плотно, почти с головой. И они поехали дальше.
Под шкурой было душно; Миньке хотелось пить. Тогда Минька проделал в бараньей шкуре дырочку и стал глядеть на деревья и снежные кучи под ними.
Как уныло! Сани скрипят, покачиваются, а Минька в дырочку видит всё одно и тоже – деревья, солнце, снег, снег, снег… сугробы по самое горло … хоть бы белочка проскакала… И в штанах мокро. Каждое движение царапало ноги замершими изнутри штанами. Минька старался не шевелиться.
Он немного поплакал. Потом ещё поплакал. Но плакать на морозе было неудобно: слёзы – сначала горячие, – быстро замерзали, от чего щипало щёки. Тогда Минька, как смог, вытер лицо изнанкой шкуры и стал думать о баушке, которая спит теперь под горой, в овраге. Он вспомнил, как лежала она на санках, и ноги в обмотках торчали из свёртка и были грязны; как верёвка стягивала ей грудь; припомнился ему и глухой звук санок, катящихся под гору.
Представил он баушку, как поднимается она из сугроба, отряхивается и глядит по сторонам. А глаза её освещены изнутри жёлтым. Баушка кричит его, Миньку, тятю, матушку, соседку и, почему-то, остроносого старосту. Не дождавшись ответа, бредёт она прочь по лесу, а снег под её ногами не проваливается и следов не оставляет…
Полуживое солнце повисло на ветвях и поглядывает на баушку из-за деревьев больно и неприятно.
– До-ом-мой! До-ом-мой! – захлёбывается плачем невидимая птица.
«Чтоб тебя, глупая, – обругал её Минька. Потом вспомнил, – А скрип-то, скрип из оврага? Похоже, кто-то колотил топором по железяке… Если это не лиходей, то кто балуется?»
Минька выбрался из шкуры, приподнялся и посмотрел вокруг: ёлки, ёлки, сосны, сугробы, снег… Над тятиной спиной в тулупе клубился малый парок. Между деревьями носились птички, недовольно свистели они вслед саням, на своём языке ругали Миньку.
Молчать и думать не было сил, и Минька попросил:
– Тять! Тять, расскажи!
– Рассказать? – охотно откликнулся тот. – Отчего не рассказать?
– О катаниях!
Тяте, видно, и самому хотелось нарушить лесное безмолвие. Он стал рассказывать охотно. Какие-то слова утаскивал ветер и до Миньки они не долетали. Но ему и не надо было слышать, Минька знал эту историю по памяти – сколько раз вечерами, когда избу освещала лишь самодельная свеча в баночке, пугали детей этой страшной сказкой!
– Мы верим, – начал тятя, – если человек долго страдает от болезни в старости, то в него вселяются злые духи. После смерти духи вредят живым, могут забрать дитё или ещё кого-го… Отчего не забрать? Утащат! Поэтому важно «помочь» старику умереть до момента, пока его не одолеет болезнь и не сожрет злой дух. Надо старика отвести зимой в лес и скатить с горы в обрыв на санках, и тогда дух его с того света окажет родным: нам с тобой, матушке, сёстрам твоим, всяческую помощь и поддержку. Поэтому и баушку возвращаем в мир, где ей место…
– В мир мёртвых? – Минька знал ответ, но в груди сжалось в предчувствии. Но тятя ответил иначе:
– Мёртвых?.. Скорее, в мир живых.
– А бабушка – она какой дух? Злой? – спросил Минька.
– Отчего же злой? Не злой. Мы успели? Успели. Она жива… была. Ты видел, Минька?
Минька кивнул: свёртыш хрипел. Блёклые баушкины глаза – хоть пустые и бесцветные, – двигались и моргали.
– Тять, а лиходей?.. – вспомнил Минька снежный лесной куст-великан.
– Отчего лиходей?
– Лиходей – это тоже чья баушка? Или дедушка? Его не свезли в лес, и он умер в избе?
Тятя что-то пробормотал, но слова унёс ветер. Минька для себя решил: «Это важно! Позже распрошу».
Он вытянулся под шкурой и подтянулся к краю саней. Стянул зубами рукавицы и сунул их под живот, чтоб не выпали. Еловая ветка сначала не поддавалась, но он подергал так и сяк пальцами, она и отвалилась. Ветка осталась лежать на земле, и чёткий след от обоих полозьев снова тянулся за санями.
Минька на всякий случай позвал:
– Баушка! Ба-уш-ка! Ты добренькая!
Его шёпот и белый пар подхватили снежные завихрения, закрутили, утянули в снежный ворох под полозья саней, и Миньке стало легче.
– Тять, а тять! – закричал Минька. (И как он пропустил столь важное дело!) – Мы санки не забрали!
– Какие санки?
– На которых баушка! Отличные же санки!
– Санки? Чего санки, чтоб их?! зачем?
– А чтоб отвезти вас с матушкой в лес, когда состаритесь! – довольный собой, ответил Минька.
Ничего не ответил тятя, только захлопал вожжами, поторапливая Каурку. Да та и сама пошла быстрее, почуяв запах дыма и тепла.
Скоро, за холмом и небольшим полем, покажутся крайние деревенские дома.
***
Николав ехал и думал: «Вот и всё, старуха Матвевна… Отмучилась. Сейчас уже, небось, в тепле, в больничной капсуле… Вылечат, отчего не вылечить? Срок её вышел, отправят домой. А там жизнь, электричество, интернет… много всякого…Летающие машины, например!»
Николав задумался о том, как на земле продвинулся научный прогресс за те десять лет, как его приговорили к изгнанию. Да что думать?! Он поддал вожжами, будто укоряя лошадь, что она летать не выучилась.
«Как санки скатились, так заскрипело. Слышал я скрип-то. Как не слышать? То распахнули люк, чтоб его, старуху Матвевну забрать».
Он живо представил себе, как открылся потайной люк. Вылезли оттуда двое…
Отчего людей? Роботы выехали, специальные сторожевые. Конечно, перво-наперво, ДНК проверили: та ли старуха? Вдруг поддельная? Никому не сбежать… Да и куда бежать? До Земли добраться – космолёт нужен… А вне купола не прожить и десяти минут».
Мысли Николава подпрыгивали вслед за телегой на ухабах:
«Вот и живу… в дикости этой! Всего двух порешил… Ну убил и убил… Так случилось… А присудили пятьдесят лет… Отчего так? Жизнь потому что! Возьмём, случаем, Лександровну… Ей, медсестре в больнице, шутить нравилось. На два десятка людей нашутила… До конца жизни тут… А Матвевна? Что Матвевна? Отчего она здесь? Не говорила, а и не спрашивал. Пришла в избу и осталась… Мы и рады: вместе легче. Вот… тяну лямку, с такой же каторжанкой… детки рождаются. А зачем рождаются? Здесь что за жизнь… в «свободной» тюрьме, чтоб её… – Николав покосился на Миньку и потупился на мгновенье, как будто хотел доверить сыну некую тайну, потом отвернулся, – Мал еще… После, после…»