Татьяна Буглак
Три Л Том 1. Големы
>*<
Забавная вещь – часовые пояса. Летишь на самолёте три часа, а проходит всего один, и на месте ты ранним утром.
Новый город встретил Лёшку солнцем, теплом «бабьего лета» и едва тронутыми желтизной деревьями. Служебная машина уже ждала их, и через полчаса они были на месте – во дворе старинной усадьбы с массивным, как крепость, каменным домом справа и одноэтажными флигелями впереди и слева. За левым флигелем голубела часовня древней церкви.
– Ну привет, старина! Знакомь с героями! – Руководитель местного филиала, мужчина за пятьдесят, не очень высокий, плотный и почти полностью седой, улыбнулся приехавшим. – Пошли в централку, в столовой поговорим.
– Не в кабинете? – Их сопровождающий удивился.
– Нет, там слишком официально. Ты знаешь наши традиции: всё серьёзное обсуждают в столовой.
Толстенные, в несколько обхватов, опоры крыльца, низкая лакированная дверь в мощной стене, скрипучий старинный паркет то ли холла, то ли сеней – кто знает, как называлось это помещение в первый век существования дома? – полукруглая ниша с невысокой и опять же лакированной дверью и просторная столовая со стянутыми стальными балками сводами.
– Садитесь. Риша, завтрак ребятам сделай. – Начальник улыбнулся круглолицей полной женщине, напомнившей Лёшке поварих из недорогих кафешек и забегаловок торгового центра.
– Наша повариха, Иришка, отлично готовит! Теперь к делу. С этим товарищем мы с института знакомы, а вот с вами ещё нет. Меня зовут Иван Родионович, я руководитель этого филиала и по совместительству отдела быстрого реагирования. Вы – Алексей? Я вкратце знаю, что к чему, потом расскажете подробности. Вы – Михаил? Психолог, верно? Это очень хорошо, у нас в последнее время с ними проблема: хороших специалистов мало, а милые девушки с дипломами нам не нужны – они даже простые детские капризы по Фрейду разбирают. – Иван Родионович усмехнулся. – Работать начнёте с понедельника, как раз за выходные в городе освоитесь. Вы, Михаил, психологом, а вы, Алексей, пока к аналитикам пойдёте.
– Я хотел… – начал было Лёшка.
– В мой отдел? Нет, не возьму. Объясню, почему. Чтобы кулаками махать, особого ума не требуется. Мои ребята очень толковые и в сложной ситуации спасут десятки, а то и сотни жизней. Но такие ситуации бывают очень редко, и действия для подобных случаев разрабатываются на основе тех знаний, которые мы получаем от учёных. Да, мы пользуемся своим опытом, но он накапливается благодаря работе тех, кто в бой не идёт. Тех, кто работает каждый день.
Иван Родионович ненадолго замолк, ожидая, пока Риша поставит на стол тарелки с пышным золотистым омлетом и зелёным горошком. Потом продолжил:
– Затрону больную для вас тему. Вы по собственному опыту знаете, что кроме силы и реакции нужно понимать, кого бить, на чей удар отвечать. Когда вы слепы и глухи, вы без толку машете руками и ногами в надежде, что попадёте куда надо. Нужно видеть опасность, предугадывать её. Война сейчас идёт не на полях сражений, а в лабораториях, и не за золото, нефть или территории, даже не за воду – за мозги людей. И война эта не менее жестока, чем Вторая Мировая. Вы сами с рождения участвуете в ней и выжили именно благодаря своему уму. Поэтому я и хочу, чтобы вы работали у аналитиков – у вас к этому есть все данные. А в мой отдел приходите тренироваться – я всегда рад, и парни мои тоже. И… Их вы сможете победить только знаниями.
Он на мгновенье обернулся к раздаточному столу:
– Спасибо, Риша, омлет великолепный. Ешьте, ребята. Потом обсудим всё с остальными, и вы поедете обживать свою новую квартиру. В ней когда-то жили такие же, как вы, Алексей. Необычные люди, которым нужна помощь и которые умеют помогать другим.
>*<
По серому, промозглому кладбищу шли трое пьянчужек. Замызганные куртки, небритые морды, сальные длинные патлы. Не бомжи – их теперь сложно найти, общество хотя бы от вынужденной нищеты и бездомности избавилось, – просто безработные пьянчуги. Особо не шумели, внимания не привлекали, но уже плохо соображали, что делают. Один из них споткнулся на выложенной плиткой дорожке, взмахнул руками, пытаясь удержаться от падения, смял телом хлипкую оградку и рухнул на аккуратные, обложенные камнем могилки. Попытался встать, опёрся руками о гранитный памятник-столбик.
– А ну, пошёл вон, пьянь! – погнал его подоспевший смотритель. – Щас милицию вызову!
– Не надо милицию, – хриплым, как у ворона, голосом пробормотал пьяница, которого поднимали оба приятеля, залапавшие грязными руками все три памятника. – Ща поправлю.
Оградку поправить не получилось, слишком она была слабая и от удара смялась, словно кусок накрахмаленной марли от стакана кипятка. Пьянчужка горько вздыхал, наблюдая, как смотритель поднимает руку с казённым комом, но самый чистый и трезвый из троицы остановил служителя:
– Погдь! У мня дньги есть, зплачу. Ща! – Он достал из кармана зануженный телефон, вывел на экран каталог первой попавшейся фирмы ритуальных услуг, ткнул пальцем в одну из оградок – дорогую, кованую. – Эта! Ща оплачу. Во! О! Чрз час првзут! Вишь? Прследи, шоб пставили, и прбери тут. Эт тбе, за бспкство!
Он сунул смотрителю несколько старомодных пластиковых купюр и потянул своих дружков прочь, а то они, не в состоянии уже держаться на ногах, извозили в грязи все фотографии на памятниках.
– Шваль подзаборная! – выругался смотритель. – Но хоть оградку поставят. Хороший человек был, а о могиле и позаботиться некому.
Он был прав. Единственная дальняя родственница похороненных здесь людей умерла от старости полгода назад, и теперь урна с её прахом стояла в стене колумбария у выхода с кладбища.
>*<
– Всё, удалось! – Лёшка с омерзением стягивал с себя грязное тряпьё. – А вы не верили, что смогу.
– Ошиблись, признаём. Открывай рот. – Мишка поддел щупом тонкую пластинку, перекрывавшую горло Лёшки и менявшую его голос на воронье карканье. – Теперь можешь нормально дышать. Иди мыться.
Всё задумали в первые же выходные, как парни приехали в Центральную Россию. Мишка никому не говорил о том, что компромат на центр может быть спрятан в памятнике жены Льва Борисовича, и Лёшке запретил это говорить:
– Сначала всё обдумаем. Тебе самому там побывать надо.
Лёшка очень хотел этого! Хотел увидеть могилу отца, попросить у него прощения за всё, хотел хотя бы так встретиться с ним. И поэтому все дни обследования молчал об архиве, сказав всё уже Ивану Родионовичу. Тот сначала был против этой авантюры: ехать через несколько областей, идти на кладбище, за которым наверняка следят, на виду у всех обшаривать памятники – это безумие! Парня поймают сразу же. Архив нужно добыть, но другим способом.
Лёшка вспылил и выскочил из кабинета, хлопнув дверью, а к вечеру был уже ни-ка-кой – пьяный вдрыбадан, еле на ногах стоял.
– Сорвался, дурень. – Мишка встревожился. – Как его домой тащить-то?
– В медотдел давай, под капельницу. – Родионыч ругался про себя, что связался с таким припадочным. Но в медотделе выяснилось, что Лёшка совершенно трезв! Он играл пьяного, да так, что поверили все, даже врачи.
– Видите, я смогу пройти! – Он твёрдым взглядом смотрел на начальника. – Если отец рассчитывал на меня, там может быть сенсорный тайник. На чужого не отреагирует.
– Чёрт с вами! – махнул рукой Родионыч. – Но разработка операции и грим – на нас! И чтоб никакой отсебятины!
– Как ты так умудрился? – Мишка удивлённо и даже с уважением смотрел на друга. – Чтобы так играть, талант нужен.
– Или желание поскорее удрать от противной любовницы, – хмыкнул Лёшка. – Ко мне… всякие клеились, особенно по первому времени. Кэт, наверное, клиентуру тогда подбирала. Я быстро сообразил, что они пьяных боятся; им чтоб красиво, чтоб галантно всё. Ну и научился.
Мишка сжал кулаки:
– Говорят, женщин бить нельзя, но их бы я собственными руками!.. Идём готовиться к гулянке на кладбище.
Парням пришлось подбирать грим, а Лёшку вообще менять до неузнаваемости: линзы, чтобы не опознали по радужке глаза, накладки на уши – по ним тоже можно узнать человека, как по отпечаткам пальцев, – парик, изменявшие форму носа тампоны, густые накладные брови и пластырь, скрывший шрам. Существовал всего один риск – ДНК и отпечатки ладоней. И поэтому памятники лапали все трое, так, чтобы поверх Лёшкиных отпечатались ладони Мишки и их коллеги из дебрянского филиала, как раз и провёдшего всю подготовительную работу в Смоленске – сотрудника отдела быстрого реагирования и по совместительству актёра-любителя.
Всё готовили почти месяц, а потом сыграли этот спектакль для анонимного зрителя, одновременно заказав на могилу старого учёного достойную ограду. Заляпанные памятники служитель вымоет сразу, не дожидаясь возможных ищеек, иначе ему любой прохожий втык даст: могилки-то почти на главной аллее. Конечно, не очень хорошо падать на могилы, но Лёшка знал: родители и брат простят его. Когда всё закончится, он придёт туда уже без грима. Придёт как сын.
>*<
Теперь Лёшке предстоял ещё один спектакль, не такой оригинальный, но не менее сложный. Требовалось побывать у бабушки Лены и выяснить, знает ли она что-нибудь о внучке. Сложность заключалась в том, что напрямую спрашивать было нельзя, вообще о девушке не упоминать, лишь умело направить разговор в нужную сторону. К тому же сам Лёшка с женщиной говорить не мог – его актёрские таланты ограничивались умением не показывать эмоции и играть пьяного, – а Мишка в этом деле только помешал бы, ведь два молодых парня, почему-то пришедшие к незнакомой женщине, обязательно привлекут внимание.
Помогли коллеги из Дебрянска; они собрали предварительную информацию, разработали сценарий и подготовили грим. На время Лёшка стал белокожим, конопатым и рыжим парнем в старомодных очках от астигматизма; искажение от них компенсировали контактные линзы, одновременно менявшие цвет глаз с желтовато-серых на голубые. От линз немного болели голова и глаза, но потерпеть вполне можно. Парень выступал в роли студента журфака, сопровождавшего своего старшего коллегу – интеллигентного мужчину в возрасте, собирающего сведения по истории детской библиотеки, в которую ходили сначала его родители, а потом и он сам. Теперь он, вспомнив и рассказы родителей, и своё детство, захотел встретиться с почётным работником культуры, бывшей заведующей детской библиотекой Ниной Ивановной, которая, может быть, ещё помнит мелкого пацанёнка в вечно продранной на плече футболке с переливчатой голограммой кораблика на животе. Обмана в этом не было никакого: сотрудник конторы на самом деле в детстве бегал в ту библиотеку и до сих пор отлично помнил очень добрую и терпеливую женщину с узким бледным лицом и короткими тёмными волосами. Вести разговор должен был именно он, а потом опубликовать в местной газете статью. Лёшке требовалось только сидеть, при необходимости подсказывая взглядом, на что обратить внимание.
Дверь им открыла невысокая сухонькая женщина – бабушкой её назвать не получалось – со светлой добротой и грустью в глазах.
– Здравствуйте, Нина Ивановна, я звонил вам. – Мужчина вежливо наклонил голову. – Это мой племянник.
– Добрый день. Проходите, Васенька. – Женщина радостно улыбнулась.
– Вы меня помните?
– Конечно! Вы с тех пор совсем не изменились, только повыше стали, а глаза те же. Заходите, молодой человек, не стесняйтесь. Вот вешалка. Тапочек нет, простите. Сама в носках хожу, от обуви ноги болят. Проходите в зал, сейчас чай подам.
Лёшка подорвался было помочь, она отмахнулась:
– У меня столик сервировочный, ничего носить не нужно. Идите в комнату.
В просторной темноватой комнате, изначально, видимо, предназначавшейся под гостиную, но превращённой в библиотеку, пахло сухими травами, книгами и чуть-чуть – валерьянкой. На старом, накрытом искусственным мехом диване сидел обтрёпанный плюшевый серо-белый кот, на пузе которого ещё виднелись выцветшие, сделанные детской рукой печатные буквы: «Мяв». Лёшка заставил себя улыбаться.
– Садитесь, садитесь. – Хозяйка вкатила хромированный столик. – Молодой человек, садитесь на диван. Кота можете пока на кресло положить.
– Можно я его подержу? – хрипло выдавил Лёшка, ловя на себе возмущённый взгляд напарника: говорить парню нельзя, могут вычислить по голосу.
– Берите. – Женщина улыбнулась и с лёгкой грустью объяснила: – Это внучкин. У вас, наверное, тоже такие игрушки в детстве были? Но мальчики редко их сохраняют, а вот Леночка… Простите. Так о чём вы хотели со мной поговорить?
Следующий час гость расспрашивал Нину Ивановну о работе, о библиотеке и детях, которые в неё ходили, и теперешней жизни женщины. Она рассказывала, спокойно и немного грустно. Работу, пусть и тяжёлую и не очень хорошо оплачиваемую, Нина Ивановна любила, ведь в ней были книги, детский смех, игры и главное чудо – видеть, как в глазах ребёнка зажигается искра познания, радости, открытости миру. Дети вырастали, приводили уже своих детей, а то и внуков. Бумажная книга, живая, настоящая, притягивала людей намного больше, чем все электронные приспособления для чтения. Нина Ивановна думала, что проработает в библиотеке всю жизнь, но всё сложилось иначе.
Тогда к ней пришли дочь с мужем и внучкой и свёкр со свекровью. Нина Ивановна незадолго до этого овдовела, и у неё оставались две радости – работа и внучка Леночка. Девочка в тот вечер раскапризничалась, у неё поднялась температура. Родители оставили дочку у бабушки: им с утра на работу, а у неё в понедельник выходной. Больше Нина Ивановна их не видела, ни живыми, ни мёртвыми. Ночью в их доме начался пожар, несколько квартир выгорели полностью, погибли семь человек, в том числе её дочь, зять и свёкры – они жили на одном этаже. Пожар был такой, что опознать тела было невозможно, родных даже в морг не вызывали. Лена осталась сиротой, и Нина Ивановна не задумываясь ушла с работы. Пенсии и пособия внучки хватало, а девочка была для неё дороже всего, даже дороже вот этой библиотеки, которую когда-то начал собирать ещё дед Нины Ивановны, да и она сама заметно её увеличила, в основном списанными из городских библиотек и любовно восстановленными книгами. Библиотека ценна, только когда она нужна людям, иначе это просто гора бумаги. Леночка любила эту библиотеку.
– Ваша внучка, наверное, уже институт заканчивает? – осторожно поинтересовался гость.
– Нет. Поступала в медицинский, но не прошла по конкурсу, а льготой пользоваться не захотела. Выучилась на массажиста, потом уехала в Смоленск – там вроде подготовительные курсы хорошие были. Но потом… – Женщина ненадолго замолчала, задумчиво сгребая сухой ладонью крошки бисквита. – Она нашла какую-то странную работу, сказала по телефону, что всё честно, договор официальный, но пока ни приехать, ни позвонить не сможет, только деньги пересылать будет. Четвёртый год уже молчит. Деньги посылает, правда в последний год меньше, чем раньше. Может, у неё семья появилась – я не знаю. За всё время всего одна записка и была. Соседи видели, как её в ящик какой-то высокий старик кидал. Лена написала, что у неё всё в порядке, хотя работа непростая. Но ничего плохого она не делает, а больным детям помогает и оставить их не может. И что пока мне приходят деньги – с ней всё хорошо. Вот мы с Мявом и ждём от неё хотя бы такой весточки. Да, Мяв? Понравилось ему у вас на руках, молодой человек. Любите игрушки?
Лёшка кивнул.
– Ну и хорошо. Молодые люди почему-то стесняются этого. Вам ещё чаю налить?
– Нет, благодарю. – Её собеседник встал. – Спасибо вам, Нина Ивановна, за всё спасибо. И не волнуйтесь, объявится Лена! У такого хорошего человека, как вы, и внучка наверняка замечательная!
Лёшка встал вслед за напарником, осторожно посадил на диван мягкого, пахшего знакомым теплом Мява и вышел в прихожую. Второй раз в жизни он пришёл в настоящий дом, наполненный теплом и любовью людей. И снова должен уйти. Но теперь он знал, зачем: не мстить за себя и отца, а вернуть сюда, в этот тёплый уют, Лену. Если она жива.
>*<
– Она точно жива! – Мишка дожидался его в гостевой комнате местного филиала конторы.
– Почему? – Лёшка сидел, уставившись в одну точку на стене. На душе было паршиво, накатывала серость одиночества, и даже поддержка друга не помогала.
– Опять плохо, да? – Мишка сел рядом. – Может, поспишь? Дам снотворное.
– Нет! Почему ты думаешь, что она жива?
– Суди сам. Договор заключён официально, как с массажистом, мы проверяли. В нём есть пункт, что половина зарплаты перечисляется её бабушке. Если бы Лена умерла, деньги бы не платили.
– Но…
– Погоди, дослушай. Да, вроде бы есть и другие варианты. Но если Лена умерла, то зачем её бабушке платят? Чтобы она не стала искать внучку? Слишком сложно. Проще обставить всё как несчастный случай. Тот же пожар, к примеру, когда тело опознать можно, а причину смерти не установить. Обрати внимание: твоего отца они похоронили официально, всё чин по чину. Им не нужны скандалы. А неожиданная смерть Лены или её исчезновение – скандал. Но и просто так они платить не будут. Её бабушке около восьмидесяти, значит, платить как минимум ещё десять лет, а то и двадцать – дорого выходит. Получается, что Лена жива и работает. Скорее всего её заставляют. Ты ведь говорил, что она за тех детей переживала? Вот они и могут её ими шантажировать. Самой Лене вряд ли платят, она сейчас наверняка как рабыня, но её бабушке платить обязаны! И ещё одно ты упустил: бабушка теперь получает меньше, чем год назад. Значит, Лене уменьшили оклад. Именно потому, что она пыталась бежать! Так что ей очень несладко, но она жива! И работает, то есть со здоровьем у неё всё в порядке! Нужно думать, как её вытаскивать.
>*<
Митька улыбался. Он всегда улыбался. Он был создан улыбаться и дарить улыбки людям. Лена улыбнулась ему в ответ. Он – её единственный помощник, её друг.
Она ещё раз взглянула на замурзанного зайца, затянула на ногах крепления экзоскелета, взяла бутылочку с массажным маслом. Пора к мальчишкам. Митька будет с ней. Он теперь всегда с ней.
Запустив моторчик инвалидного кресла, девушка толкнула дверь бокса и выехала в лабораторию, близоруко щурясь и направляя кресло скорее по памяти: тусклый свет подвала забрал у неё бо́льшую часть зрения. Ничего, массажисту важны руки, а глаза и даже ноги – это мелочи. Ногам поможет экзоскелет. От него к вечеру на теле синяки – модель слишком старая и неудобная, – но стоять девушка может, даже сделать несколько шагов.
Тогда, у тела отца, она думала лишь о том, чтобы Лёшка успел уйти. Потом была боль и темнота. А потом девушка очнулась. В госпитале. Ей сказали, что она, падая, повредила позвоночник. Она сделала вид, что верит. Какая разница? Убежать ей всё равно не дадут, да и не оставит она мальчишек. Без неё им не выжить.
В те дни её ни о чём не спрашивали, только говорили. Что мобиль, подготовленный для них отцом, нашли почти сразу. Что знали планы отца, что нашли его документы. Она снова делала вид, что верит. Они не солгали только про мобиль. С остальным врали. Если бы они нашли тайник, то сказали бы, где, и что в нём было, ведь о мобиле рассказали всё. Не по глупости или бахвальству – чтобы сломить её, лишить надежды. Ещё они говорили, что отец хотел продать Лёшку конкурентам. Они не могли поверить, что он просто любил сына. И главное – они не знали, что на самом деле произошло в лесу. Отец защитил её, понимая, что произойти может всякое. Тогда, срывая с неё ком, он что-то сделал, а может, сделал ещё раньше, вечером, возясь с каким-то прибором в своём рюкзаке. Комы вели запись голоса – она это знала. Но на всех трёх браслетах оказалось записано совсем не то, что происходило в действительности. Лёшка тогда вообще не говорил, Лена сказала всего три слова, и всё это отметилось без изменений. А вот слова отца были другими: неимоверно грязная ругань, приказы, угрозы оружием. По записям выходило, что Лена и Лёшка только подчинялись его силе, и всё. Она не виновата в побеге, её заставили. И она ведь осталась в лесу, она сидела, когда в неё попала ампула транквилизатора. Значит, она может продолжать работу.
Но теперь она полупарализованный инвалид, так зачем ей добираться до лаборатории через всё здание, что по вертикали – с пятого этажа в подвал, что по горизонтали – из одного крыла здания в другое. Проще переселиться в лабораторию. Бокс, в котором когда-то лежал Лёшка, пустует, и она может жить в нём. Меньше нагрузка на повреждённую спину. Ей дадут кресло, подберут экзоскелет, чтобы она могла работать. Вещей у девушки немного, и их перевезут из квартиры в бокс. Всё для удобства сотрудников. Ей даже будут приглашать педикюршу, чтобы приводить в порядок ноги – Лена сама не смогла бы наклониться. Девушка соглашалась со всем.
Через неделю после неудачного побега она вернулась в лабораторию, чтобы больше никогда её не покидать. Мальчишки, боявшиеся за неё – им сказали, что Лена заболела, – сначала обрадовались её возвращению, потом поняли всё. Именно всё. Тогда они все повзрослели, за один день. Да, их жизнь с самого начала была невыносимой, но казалось, что в ней есть что-то неприкосновенное. Мама Лена. А теперь она стала такой же вещью, как и они – слабая, ограниченная стенами палаты девушка. И мальчишки стали не только её детьми, но и её защитниками.
Лена была благодарна им за это. И благодарна тому неизвестному, кто, собирая её вещи, положил к ним Митьку. Заяц оставался в комнате Льва Борисовича и Лёшки, но тот человек принёс его в бокс. Это не было подстроено хозяевами центра, зайца никто не распарывал, не вшивал в него «жучки»: на затёртой, покрытой пятнами сока и еды ткани новый шов был бы очень заметен, даже прокол – «жучок» не может быть совсем уж крохотным, иначе не сможет вести запись.
Лена обрадовалась зайцу. Остальные вещи были ей не нужны – она теперь носила только казённую форму медсестры, – но Митька был памятью о тех, кого она любила. Ложась спать, она обнимала его, утыкаясь лицом в грязный бок: он пах миром, сдобными булочками, которые она когда-то пекла, и Лёшкой.
Вскоре Митька стал её помощником. Мальчишки полюбили его и терпеливо ждали очереди, чтобы несколько минут поиграть с косоглазым весёлым зайцем. Он стал и их другом. Но никто из них никогда не просил оставить его на ночь. Ночью Митька жил у Лены – это её право, её память.
Режим в лаборатории ужесточили. Теперь на игры отводился всего час, сократилось время на еду – «образцы» уже окрепли и могут быстро управиться с кормёжкой, – многократно усложнились задания. Они работали над проектом межзвёздного корабля. Не только над двигателем и методами расчёта трассы и «прокола» пространства, но и над системой жизнеобеспечения для нескольких тысяч людей. Работали хорошо, гениально, даже Лена понимала это. И каждый день приносили хозяевам миллионы. Чему удивляться? Соберите в одной команде Ньютона, Шрёдингера, Менделеева, Пуанкаре и Дирака, да не по одному, а по два-три сразу, дайте вычислительные мощности и поставьте задачу. Но прежде запишите им в мозги совсем другие профессии, связанные с химией, физикой и математикой, но необходимые в конце двадцать первого века. Разработанный в этом же центре кубитовый суперкомпьютер в сочетании с их супермозгами – не трата, а удачное вложение средств. Если бы скрестить их, убрав телесную оболочку, создать идеальный киберорганический мозг… Но до этого ещё далеко, пока же пусть работают уродцы.
Но теперь это были уже не уроды. Да, слишком большие головы сидели на тонких детских шеях, но тела окрепли, скрюченные конечности выпрямились, и те, кто прежде напоминал непомерно увеличенные эмбрионы, стали просто слабыми детьми. Старше своих лет, но всего лишь детьми. Психологически им сейчас было лет по восемь-десять, хотя выглядели они на свои пять. И работали как взрослые каторжники, только не руками, а мозгами.
Лена старалась развлекать их. Возможностей было мало, только подручные средства – кусочки бинтов, вата, одноразовые салфетки, даже туалетная бумага шла в ход. Делать всё приходилось руками – у Лены не имелось даже ножниц. Для маникюра ей выдали крохотные кусачки: у массажиста ногти должны быть обрезаны почти под корень, каждый раз маникюршу звать дорого, а эта вещица не может послужить оружием. Лена мастерила кукол, пыталась устроить театр теней, но не получилось – освещение в палате было тускло-рассеянным, мёртвым. И всё же кукольный театр удался. Мальчишки с удовольствием играли в него, силой воображения оживляя тряпьё и мусор, и осваивали мир, отыгрывая услышанные от Лены сказки и детские книги. Девушка выросла на старинной литературе, на Томе Сойере, Чиполлино, Рони и Тимуре, и теперь пересказывала детям то, что помнила. Кусок бинта с воткнутой в узелок ватной палочкой становился Буратино, комочек голубоватой туалетной бумаги – Мальвиной, а огрызок простого карандаша и жёлтая салфетка – Рони и Бирком, и тогда подлокотники Лениного кресла превращались в две половинки расколотой крепости.
Лена много вспоминала, ведь читать ей было нечего. Зачем обычной массажистке, калеке и едва не предавшей центр преступнице, книги? Они не нужны исполнителям, они учат думать, а это опасно для богов. Рабы должны быть глупыми и покорными.
Лена ничего ни у кого не просила. Её не оскорбляли, о её здоровье заботились: если заболеет, то, не дай бог, заразит ценное оборудование. Она оказалась непроизводящей, но важной деталью механизма. В старинных компьютерах были вентиляторы, без которых машина не могла работать; сколько бы мощности ни закладывали в процессор, без вентилятора он перегревался. И Лена оказалась «вентилятором», без которого «ценное оборудование» не могло работать. Руководству хватило недели, чтобы понять это, и они ценили Лену, как ценят хорошую дорогую деталь. Ей давали удобное постельное и носильное бельё, косметику для ухода за собой, хорошо кормили. Не сказать, чтобы очень вкусно, но качественной едой. И девушка улыбалась. Она улыбалась всегда, когда находилась в палате мальчишек. И снимала улыбку, въезжая вечером в свой закуток.
Здесь не было камер: зачем следить, если ей и так не выбраться даже за порог лаборатории? И Лена здесь могла быть сама собой. Сидеть, обнимая Митьку, и молчать. Ей казалось, что рядом отец и Лёшка – заяц хранил их запах.
Лёшка… Лена верила, что он смог убежать, хотя ей говорили, что его больше нет. Она верила в это и ничего другого не хотела. Она любила его и никогда не обманывала себя. Любовь бывает разная – к родителям, ребёнку, другу, брату, любовь к животному или своему творению. В первое время Лена боялась, что любит Лёшку как куклу, мечту об идеале. Но потом поняла, что это не так. Что такое любовь? За что любят? Никто не знает. Она знала одно: если человек говорит: «я люблю за глаза/фигуру/хороший характер» – это не любовь. Влюблённость, восхищение, жажда поклоняться или получать поклонение – да. Но не любовь. Лена любила Лёшку за то, что он просто есть, со всеми его детскими, так противоречившими взрослому облику, капризами, с его неприязнью к ней, с его быстрым взрослением, с обещанием стать очень красивым и умным парнем. Любила не как мальчишек, а как того единственного, кого ждёт каждая девушка. И боялась повлиять на него. Очень большое искушение – вылепить внешность. Но лепить характер, душу – стократ большее искушение, более того – это заносчивость бога, стремление создать удобного покорного слугу. Лена отстранялась от Лёшки, старалась никак не влиять на него, не быть в его жизни. Отец знал об этом и понимал её. Не жалел, не осуждал – понимал. И уважал её решение. Не вмешиваться, отойти, дать свободу.
От прошлого остался один Митька – замызганный заяц с глазами-пуговками и весёлой улыбкой. Он единственный давал ей силы улыбаться, выходя к мальчишкам. А она давала силы им.
Полгода назад стало ещё тяжелее. До того лабораторию охраняли пусть и грубые, развязные, но обычные люди, теперь же их заменили на «серийный образец». Пять одинаковых фигур – знакомых до боли, с родными и в то же время совершенно чужими лицами. Копии Лепонта. Послушные и тупые создания с искорёженными мозгами. Лена вспомнила старую книгу. Там кочевники делали себе таких рабов, пыткой разрушая их мозг и подчиняя получившихся идиотов себе. Манку́рты – тех рабов называли так7. И эти были – манкурты. Бездумные рабы, первые жители нового мира, который начали строить хозяева этого центра. Мира, где можно по выбору купить себе «живой компьютер» или покорного слугу, и кто там ещё на очереди в списке предложений? Секс-куклы? Киборги?
Лена старалась не смотреть на живых кукол, не замечать их. Они – правильные, красивые – выглядели злой пародией на Лёшку. Живыми в этой тюрьме оставались только она и одиннадцать мальчишек – искалеченные тела, противостоящие искалеченным разумам.
А вот та медсестра, что когда-то клеилась к Лёшке, не видела разницы. Одно лицо, одна фигура, да ещё и послушные – что ещё нужно для счастья? И как-то Лена застала её в душевой, где медсестра наконец получила от этой пародии на Лёшку то, чего не смогла получить от оригинала.
– Чо вылупилась? Катись отсюда, безногая!
Лена закрыла дверь. Рабов не обязательно делать в лаборатории, многие сами готовы стать рабами.
