Татьяна Авлошенко
Небо для Баккена. Хроники земли Фимбульветер
Глава 4
Когда я называю узилище Гехта тюрьмой, Оле Сван всегда пренебрежительно машет рукой:
– У нас каталажка. Вот в Бьёрнкроге – тюрьма!
Арахена. Грозный замок, укрепленный куда лучше любой приграничной крепости. Он стоит посреди города, но вокруг него пустое пространство, будто прочие дома расступаются и боязливо ежатся, не смея взглянуть на высокие бурые стены. Увенчанная башней под островерхой крышей, столичная тюрьма похожа на злобно усмехающуюся колдунью в плаще с капюшоном. Кого затащит она под складки-стены, тому уже нет спасения.
Город со времени его основания уже дважды полностью перестраивали, а Арахена стоит неизменная.
Здесь действуют свои законы. Стоило ступить на вымощенный серой брусчаткой двор, как меня тут же схватили за шиворот и поволокли без лишних церемоний. Последнее, что увидел на воле, – растерянное лицо столичного капрала по ту сторону захлопывающихся ворот. Прочие конвойные, Освальд Харп и Ским тоже остались там.
Я пробовал упираться и требовать королевского суда, но тюремщик так встряхнул непокорного арестанта, что дышать оказалось гораздо нужнее, чем говорить. А потом меня зашвырнули в камеру и заперли дверь. Предъявлять свои права стало некому.
Направленный мощным толчком, я пролетел до противоположной стены. Все помещение шагов пять в длину и не намного шире. Большую часть пространства занимает плоский каменный выступ и дыра, плотно закрытая чугунной крышкой. Ни одного окна, только под самым потолком темнеет круглая отдушина.
В камере холодно. Не до окоченения, как в Белом Поле, но ни лежать, ни сидеть на голой каменной постели невозможно. Только топтаться по узкому свободному пространству или стоять.
Через пару часов ноги начали гудеть нестерпимо, поясницу и плечи ломило, голова кружилась от бесконечных поворотов. Если те, за кем, может, и нет никакой вины, содержатся здесь в таких условиях, то что же делают со злодеями, чьи преступления доказаны?
Еще через полчаса пришло откровение: если встать, наклонившись под углом, прислониться лбом к сложенным на стене рукам, опереться, то терпеть можно. Стенка справа от двери оказалась самой приветливой. Сколько я провел возле нее, не знаю. Кажется, что вечность.
Голоса были слышны так ясно, что я сначала подумал, что кто-то незаметно вошел в камеру. Но нет, я по-прежнему был заперт в одиночке, а разговаривали в коридоре. Странно.
– …Притащили сегодня одного щенка породистого.
– Что натворил?
– Говорят, измена государству.
– Правда, что ли?
– Да не, не думаю. Мало ли что эта мелкота по дурости болтает. У меня дочка – и то… В каждом, что ли, измену искать? Выпороли б мальчишку без особой огласки да родителям на руки сдали, чтоб дальше сами воспитывали. Так нет, он в амбицию: я, мол, достоверный вурд и требую королевского суда. Тут уже сам канцлер заинтересовался.
– И что?
– Известно что, Хегли Секъяр из когтей никого не выпустит. Вот уж точно коршун, клюв железный. Королевский суд, не королевский, а если докажут измену, все равно повесят.
– Не, вурдов не вешают – расстреливают.
– Будто ему, или родителям, или кто у него там от этого легче будет. Если останется еще к моменту казни что расстреливать. Одна надежда, сообразит парнишка сразу покаяться, а то и заплакать.
Собеседники за стеной еще повздыхали многозначительно, поцокали языками и удалились.
Что происходит? Меня уже постигло описанное во многих книгах безумие узников? Или же уподобился злодею из назидательной повести, которого голос матери убеждал покаяться? Камера, в которой прекрасно слышно все, что происходит в коридоре? И стражники, не нашедшие лучшего места, чтобы посудачить о заключенном, кроме как у ее двери?
Ой, до чего же ловко все устроено! В холодной маленькой камере рано или поздно устанешь и прислонишься к стене. Удобнее всего именно к этой, где устроен тайный послух. Устроен так, что до заключенного в нужное время доходит все, о чем говорят в коридоре. Упрямому узнику, можно сказать, несомненное указание дают, как вести себя дальше, чтобы не усложнять жизнь себе и людям.
Извините, хессе, но у меня родная сестра главный прознатчик.
Догадливость моя, однако, никакой пользы не принесла. Так и стоял, опершись о стенку, пока не открылась дверь и некий хмырь не вручил мне поднос со скудным обедом (ужином?), а потом приволок тощий тюфяк: хочешь – ложись на него, хочешь – сверху укрывайся. Этому старому мешку, набитому шерстью до того свалявшейся, что по жесткости постельная принадлежность мало чем отличалась от каменного ложа, я обрадовался больше, чем самому желанному подарку на праздник Нюсне. Быстро расстелил его и лег. Хорошо-то как… Но долго блаженствовать не пришлось. Явился все тот же хмырь, без особых церемоний поднял меня и за шиворот поволок на допрос.
Как-то раз, еще в первый месяц самостоятельной службы в качестве хрониста, я сдуру влез в допросную камеру. Пробыл там ровно три минуты – столько понадобилось Оле Свану, чтобы заметить, дошагать до меня и, ухватив за плечи, легко переставить через порог. Тогда я не успел ничего толком разглядеть, хвала Драконам и капитану Свану. Жаль, что я понял, какое это было благо, только сейчас.
Допросная палата Арахены была очень просторная, но с низким потолком. Он давил сверху, будто каменная плита в гробнице на Птичьем острове. Светильники на стенах располагались так, что светлые зоны чередовались с затемненными, где ничего нельзя было разглядеть. Словно в лабиринте: беги куда хочешь, все равно не вырвешься. Тюремный упырь выпихнул меня почти на середину зала, и я показался себе маленьким, как мышь в сундуке, но, в отличие от проворного зверька, не видел ни одной лазейки, ни одной возможности удрать и спрятаться.
– Обернись.
Хельга как-то говорила, что каждый человек перед важным для него разговором специально или бессознательно продумывает для себя ход беседы: что сказать, что сделать, с каким лицом, какую интонацию придать голосу и как отреагирует на это собеседник. Сбить подозреваемого с намеченной роли, удивить его чем-нибудь неожиданным – и допрос пойдет гораздо легче. Толстячок-добрячок в роли прознатчика на первых порах сможет выяснить гораздо больше, чем ожидаемый жуткого вида костолом. А уж скольких подснежников озадачила и быстро расколола бледная худосочная девица хесса Къоль!
Человека, смотрящего на меня сейчас, вероятно, назначили вести допрос из тех же соображений. Мужчина Хельгиных лет или чуть постарше. Лицо красивое, живое, человеческое: ни зверских гримас, ни нарочитого отсутствия эмоций. Судя по золотистой коже и черным волосам, или сам с Южной Дуги, или кто-то из недавних предков оттуда.
Сто двадцать лет назад из глубин Белого Поля вдруг вышел некий невиданный прежде народ. В отличие от кочевников, держались пришельцы мирно и уважительно. Расспросив жителей приграничья, отправили к королю посольство с просьбой разрешить им поселиться в его владениях. Про прежнюю жизнь говорили, что обитали далеко на юге, откуда бежали, спасаясь от набежчиков, разоряющих их поселения и похищающих людей.
На новом месте южане прижились легко. Люди как люди, только мастью от светлых северян отличаются. Из-за непривычной интересной внешности их сперва охотно нанимали в слуги, а потом принялись брать в семьи. Среди тогдашней знати случился раскол: кто-то хотел непременно привезти жену или жениха для дочери, сестры с Южной Дуги, кто-то настаивал на том, что родниться можно только с соплеменниками. Через поколение споры утихли, а еще через годы подданные земли Фимбульветер смешались между собой настолько, что делить их на племена и народы не стало никакого смысла.
– Подойди.
С прознатчиком на допросе спорить можно. Даже долго, вплоть до истерики. А толку?
Истинник расположился за накрытым столом. Так занят, что и поесть иначе, как на службе, времени нет?
– Сядь.
В каталажке Гехта табуреты массивные, тяжелые, как осознание греха, никакому дюжему преступнику не удастся быстро поднять такой и огреть прознатчика по кумполу. Здесь же к столу придвинута самая обычная мебель, у Гудрун на кухне точь-в-точь такая табуретка. Даже тонкая войлочная подушечка положена на сиденье.
И от наличия в допросной палате этой милой домашней табуретки мне вдруг стало по-настоящему страшно.
Я сел на табурет, крепко сцепив пальцы, чтобы незаметно было, как дрожат руки.
Прознатчик, поглаживая короткую аккуратную бородку, разглядывал меня холодным змеиным взглядом.
– Мое имя Хегли Секъяр, я канцлер королевства. Лучше будет, если ты расскажешь о своей измене добровольно и быстро.
– Какой измене?!
Канцлер коротко кивнул, но жест его предназначался не мне.
Какой-то тип, похожий на оплывший по весне сугроб, явился из скрывающих угол теней, бесцеремонно ощупал мои запястья и, пробормотав что-то о том, что «дырки новые в ремне вертеть, чтоб затянуть», удалился.
Хегли Секъяр задумчиво постукивал пальцами по столешнице.
– Тебя в детстве моим именем пугали? – спросил он почти ласково.
Имя его было известно меньше, чем Харальда Секъяра, Зерцала Честности, легендарного канцлера, приходящегося Хегли дедом. Но и про внука толковали много, и не то чтоб с любовью. А иногда говорили, нет, шептались, что Фимбульветер правит вовсе не король Хрольв.
В чем же меня обвиняют, если за расследование дела взялся такой человек?
– В какой измене? – затравленно повторил я.
Канцлер снова кивнул. Ни к кому не обращаясь, просто соглашался с собственными мыслями.
– Хронист, – задумчиво протянул он. – Значит, руки и глаза.
И тут же стремительно выбросил руку вперед, ухватил меня за ворот камзола и пригнул к столу, одновременно сбросив крышку с одного из блюд, так что я почти ткнулся носом в лежащую на тарелке вареную рыбину.
– Глаза, – со значением повторил Хегли Секъяр.
Второй рукой он надавил мне на затылок, так что ни вывернуться, ни отстраниться не было никакой возможности. Ребро столешницы больно впивалось в грудь. Запах вареной рыбы, казалось, заполнил весь мир, сузившийся до кривой треугольной морды и вываренных белесых бельм.
– Это сделал кипяток. Потребовалось совсем мало времени.
– Закон запрещает пытать вурда… – Голос срывается на хриплый шепот. – Тем более несовершеннолетнего…
– Измена не имеет возраста, пола и положения в обществе. К тому же я готов во благо государства нарушить закон и понести за это наказание. Но будет ли тебе от этого легче?
Канцлер поднялся и дернул меня в сторону. Смуглый кулак скручивал ткань камзола и упирался под подбородок, заставляя меня запрокидывать голову и смотреть в спокойное золотистое лицо.
Без усилий протащив до стены, канцлер швырнул меня на стоящую там скамью. Хорошая скамья. Очень удобно повалить на нее узника, привязать руки и ноги, а потом принести котелок с кипящей водой.
– Ну! Вспоминай, хронист, у тебя память хорошая. Книга в черном тисненом переплете, узор напоминает чешую полоза.
– «Гербариум»?!
– Чего?!
И вот тут меня взяли такая злость и обида… Да будь Хегли Секъяр хоть трижды канцлером королевства, он обязан для начала сказать, в чем конкретно меня обвиняют. Да и с вопросами своими определиться. Это я должен удивляться, откуда в столице проведали про «Гербариум» и почему вдруг решили к нему прицепиться.
– «Гербариум, или Список растений, от ледника в оранжереях сохраненных». Написан и переплетен сто три года назад в городе Ольдре, восемьдесят восемь листов пергамента с текстом и рисунками, в четверть листа размером, переплет черный, под змеиную кожу тисненный, на корешке название золотыми буквами.
Я чуть было не сказал, что тисненым переплетом и золотыми буквами мы любовались лишь до конца минувшей недели, потом Магнус Берн бережно обернул книгу белой холстинкой, но вовремя замолчал. Не нужно без необходимости упоминать лишние имена, создавая людям неприятности.
Примерно три минуты Хегли Секъяр смотрел на меня, как кухарка на куриную тушку: то ли целиком зажарить, то ли на котлеты порубить.
– А ведь ты не врешь, – наконец изрек он.
Хессир канцлер не знает, что хронисты всегда говорят правду?
Прогулявшись до стола, Секъяр вернулся с наполненной кружкой. Сунул мне в руки:
– Пей.
Сопротивляться бесполезно, все равно скрутят, зажмут нос и вольют, что надо.
Я осторожно отхлебнул. Отвар камилки. Я такой дома пью, он вкусный. Говорят, этот напиток из мелких белых цветов успокаивает. Вот уж что сейчас и вправду необходимо.
– Значит, вы в своем университетском городе раскопали книгу, один в один похожую на «Соперника».
Четыре часа мы сидели по разные стороны стола и разговаривали. Канцлер задавал вопросы, я отвечал. Хельга тоже мастерица спрашивать так, что человек в результате поведает то, о чем и не подозревал, что знает, но до хессира Хегли сестре далеко.
Секъяра интересовал «Соперник» – священная книга еретиков, полагающих, что Драконов можно вернуть в видимый мир при помощи человеческой крови. Черная книга, один в один схожая с невинным «Гербариумом». Год назад она была в Гехте, но во время облавы на сектантов бесследно исчезла.
А меньше недели назад некий верный подданный короля Хрольва, искренне пекущийся о благе государства, но не пожелавший назвать свое скромное имя, прислал в личную королевскую канцелярию донос. Проклятая книга находится в Гехте, в доме хрониста Ларса Къоля, каковой хронист… Дальше можно уже не читать. Всякое содействие еретикам приравнивается к государственной измене и личному оскорблению короля.
– Почему такое странное название – «Соперник»?
– Сектанты считают, что, отказавшись отдавать свою кровь, люди предали Драконов. В «Завещании» нет ни слова про жертвы, значит, это книга-предатель. Ей противостоит истинное знание – «Соперник». Так ты говоришь, «Гербариум» часто лежал у тебя на столе? Кто интересовался им?
«Гербариум» отличается форматом и переплетом от многочисленных томов хроник. Кто угодно мог полюбопытствовать «Что читаешь?» или, скучая в ожидании нужного документа, заглянуть в необычную книжицу. Орм, командор ордена Багряного Дода, все хроники у меня на столе перерыл, не прекращая при этом неспешного разговора. Но при мне страницы «Гербариума» листал, кроме Герды, лишь один человек.
– Магнуса Берна не трогайте. Он просто старик, любящий редкие книги.
Канцлер фыркнул:
– Ты и вправду думаешь, что букинист, в руки которого попал «Соперник» или другая опасная для государства книга, не сообщит об этом немедленно? Но донос на тебя написал не он. Думай, кто видел «Гербариум», но не имел возможности заглянуть внутрь. Или же, наоборот, слишком хорошо знал, что за книга лежит у тебя на столе.
Хронист должен примечать, запоминать и после при необходимости вспоминать все. Не всегда удается сразу сделать запись о том, чему был свидетелем.
Я думал и вспоминал. Сколько разных людей приходило в ратушу? Совсем незнакомые жители Гехта и те, с кем мы знаем друг друга почти что половину моей жизни. Кто из них мог написать донос? Если верить Хегли Секъяру, то кто угодно.
– Донос, арест… Какой вообще во всем этом смысл?
– Им нужен ты. Вытянуть из города, захватить, при этом сделать так, чтобы ты не мог вернуться в Гехт.
– Поэтому налет в трактире?
– Да. Тебе он не показался странным? Так халтурно заложников берут только неопытные воришки, застигнутые стражниками в мелочной лавке. Я говорил с вашим Освальдом Харпом, и мне нет причин не верить человеку, излазившему Белое Поле лучше, чем чердак в собственном доме. Знаешь, что ответил ветеран? Ни одна банда, думающая и впредь промышлять и здравствовать на свободе, не станет действовать столь по-идиотски. Есть уйма способов похитить человека, ничем не рискуя, даже из запертой комнаты, не то что на тракте. Но даже если они собирались перебить всех свидетелей и спалить трактир, все равно опытные преступники выслали бы вперед наблюдателя, чтобы огляделся, как и что.
– Эффект неожиданности?
– Для обеих сторон? Они давали тебе возможность удрать. Думали, что задашь стрекача, как вспугнутый заяц, тем самым полностью подтвердив свою вину. Потом тебя бы встретили в Белом Поле. Объяснили, что возвращение в родной город невозможно, а если останешься с ними, то… Вариантов много. От исполнения любого желания до простого сохранения жизни.
– Намудрили. Почему они просто не украли книгу? Да и я в Гехте часто хожу один. Мешок на голову или дубиной по затылку…
– И тогда в хвост злодеям тут же вцепилась бы лучшая Палата Истины во всей земле Фимбульветер. Но если бы ты сбежал из-под ареста, капитан Сван и хесса Къоль не скоро смогли бы заняться твоими розысками.
Это правда. Семьи государственных преступников в покое не оставляют.
Я машинально отхлебнул из кружки. Вместо отвара камилки там оказался горький напиток из зерен бёна. Его пьют для бодрости и ясности мысли. Канцлер подлил? Когда успел?
– На что я вообще им сдался?
– Во время облавы на еретиков «Соперник» исчез из Гехта вместе с некой Гидой, занимавшей в секте далеко не последнее место. Позже вы опять встретились на Птичьем острове, Гида погибла, а ты нашел что-то, что снова спрятал.
– Там был только дневник человека, жившего в городе, что стоял на месте Птичьего до прихода ледника! Нельзя брать вещи мертвых, не завещанные тебе, поэтому я вернул все на место. Ваш осведомитель не знал, что это «что-то»? Кстати, кто?
– Кто доложил мне такие подробности, когда на острове, кроме тебя и погибших сектантов, были только твоя любимая девушка, муж сестры и ваша собака? Потом, правда, набежала толпа мореходов. Одна ватага даже знакомая. Успокойся, никто из них на тебя не доносил. Ты не знал, какими болтливыми становятся люди корабельных кланов, когда сходят на берег? На своих карбасах они молчат, как камни, но стоит ступить на землю, и один ватажник способен своей трескотней разогнать целый трактир. Торопятся узнать новости, поделиться рассказами о плавании, а главное – наговориться. Корабельный устав запрещает ссоры, вот мореходы и молчат, чтобы не обидеть соратника неосторожным словом. Нет ничего страшнее двух неприятелей, которым некуда деться друг от друга. Обида, о которой забудешь через пять минут, стоит перестать видеть нанесшего ее, на ограниченной территории разрастается в смертельную вражду. Потому и безмолвствуют, а вовсе не из-за того, что, как сами заявляют, не хотят нарушать покой Слепой Хозяйки. И вот, намолчавшись в дальнем походе, корабельщик сходит на берег. Зачем-то покидает родной хейм. Мало того что наконец можно говорить, так вокруг еще новые люди, слушатели. Он мелет языком обо всем, от пролетевшей мимо вороны до собрания шкиперов, не задумываясь и не выбирая тем. Если рядом окажется человек, умеющий слушать и хорошо соображать, можно узнать очень о многом.
– И такие люди служат не только вам.
Канцлер снова кивнул:
– И с сожалением вынужден признать, что, кто бы ни был сейчас главой секты, его осведомители работают лучше моих. Уверен, что те, кому надо, и раньше знали, что написано в книге в черном «чешуйчатом» переплете, лежащей сейчас в ратуше Гехта. А где находится настоящий апокриф… Это постараются выяснить у тебя.
– Но я ничего не знаю.
– Я верю. Хронисты не лгут.
Хегли Секъяр сказал это так легко и просто, будто не сам он, холера, несколько часов назад тыкал меня носом в белесые бельма вареной рыбины, угрожая лишить зрения.
– Тогда зачем?..
– Чтобы ты вспомнил все, что знаешь. Страх хороший помощник памяти.
Тилла облезлого тебе под кровать, канцлер! Я хочу домой. И плевать на всех еретиков мира со всеми их заговорами и книгами.
– Теперь, когда выяснилось, что ни к секте, ни к их священной книге я не имею никакого отношения, вы отпустите меня?
Канцлер чуть помедлил с ответом. Наклонившись к стоящему на столе канделябру, он осторожно стряхнул золу с горючих кристаллов. Снова распрямился, озаренный более ярким светом, взглянул на меня. Я вздрогнул. Золотистое лицо Хегли Секъяра… Так мог бы выглядеть кто-то из Драконов, вздумай он принять человеческое обличье.
– Отпущу. Но прежде я хотел попросить тебя кое о чем. Не для себя, именем королевства.
Заметки на полях
Утро было прекрасным, а день начался с крохотного расстройства. Обычно, попрощавшись с Ларсом, Герда успевала взбежать на второй этаж и взглянуть из окна вслед любимому. Но сегодня ее перехватил на лестнице хеск Брум. Глава оранжереи решил поручить Герде присматривать за черешками домашних роз и долго, обстоятельно вещал об этом. Предложенная работа была хорошей и интересной, но, пока Герда слушала про нее, Ларс успел уйти. Невелико горе, через несколько часов все равно увидятся, но почему-то стало тревожно.
Вечером Ларс, противу обычая и обещания, к оранжерее не явился. Добежала до дома – и там его нет.
– Да сидит где-нибудь в «Трех петухах», сплетни слушает, – ворчала Гудрун. – А может, в Ярм, что ли, сорвался или в другой ближний город. Это еще при Торгриме, Драконы ему заступники, заведено было: ускачут вдруг, никому не сказав, будто без хрониста там земля с небом местами поменяются. Ничего, не к ночи, так завтра с утра вернется. Ты тогда не жалей, устрой ему таску.
Ларс не появился ни вечером, ни на другой день. Вернулись Хельга и Оле, но и они ничего не знали.
Счастье и спокойствие в дом это известие не вернуло. Герда и Гудрун чуть за порог усталых истинников не вытолкали, требуя немедленно разобраться, отыскать, вернуть.
Но только Хельга Къоль и не такой натиск выдерживала. Встала посреди комнаты, сложив руки на груди, высокая, прямая, непреклонная, и заявила, что шагу не сделает, пока все не успокоятся, не перестанут метаться, причитать и скулить и не объяснят толком, что за массовое сумасшествие постигло дом и какова тут роль ее брата. Где он, кстати?
Ровный голос и ледяной взгляд главного прознатчика подействовали. Примерно через десять минут Хельга и Оле узнали, что хотели, но сами ответить на вопросы не смогли. Где же Ларс, что с ним?
Пришел Освальд Харп и четко, коротко, но содержательно, как положено служивому, и как только и возможно хорошему человеку, поневоле взявшему на себя роль черного вестника, изложил все, что случилось с младшим Къолем, почему хрониста арестовали и чем ему это грозит.
Герда, заголосив по-вдовьи, осела на пол.
Снова суетились, поднимали, успокаивали, отпаивали водой. А когда Герда наконец пришла в себя и только всхлипывала, обводя семью испуганным взглядом, почтенная Гудрун вдруг горестно всплеснула руками:
– Его же там кормить плохо будут!
Суевернее городских стражников в земле Фимбульветер только люди корабельных кланов. За несколько месяцев общения с Астрид Леглъёф Хельга в этом убедилась. Отважная дочь шкипера собирала обереги, приметы и заговоры, словно рьяный коллекционер драгоценные редкости. Приметы студенческие, городские, береговые. Монета, засунутая в башмак накануне важного испытания; иголка, воткнутая в притолоку, дабы уберечься от дурного глаза; вечные предупреждения, что нельзя резко оборачиваться к зеркалу, потому что тогда можно увидеть недозволенное. Не было примет негодных – если Астрид не могла применить что-либо в жизни, она о таком увлеченно рассказывала. Хельга благодушно посмеивалась над подругой, но кое-что запомнила. Так переняла она привычку мореходов не верить в худо, не говорить и не думать о нем. Вспоминая сгинувших сородичей, корабельщики всегда толковали о них, как о живых. Ушедшим за волны считался только тот, кого доподлинно видели мертвым или с чьего исчезновения прошло так много лет, что обычный человек столько прожить не может. А иначе – живой, и все с ним хорошо! Без этой полезной привычки Хельга, имея брата-хрониста и мужа-стражника, давно бы сошла с ума от вечной тревоги и переживаний. Все считают, что хесса Къоль холодная, смелая, сдержанная, а она просто всегда боялась накликать плохое.
Гудрун ушла плакать на кухню. Герду без всякой уверенности в успехе попытались прогнать спать, но, конечно же, не преуспели, и она так и осталась сидеть, съежившись в углу дивана. Оле, покусывая ус, смотрел в окно. Вестри шкурой распластался у камина, положил голову на пол и тоскливо следил за хозяевами. Он не понимал, что происходит. Все в сборе, все дома. Только Ларса нет. Нет младшего брата…
– Ларс в детстве никогда не плакал от боли. От обиды, несправедливости ревел, а от боли и страха никогда. И сейчас тоже. Считает, что стыдно. И не врет. Просто смотрит прямо перед собой и молчит. Всегда так было, даже до того, как стал хронистом. Иногда ведь можно сказать, чтобы безо лжи, но и не всю правду…
– Хельга, – строго произнес Сван, не оборачиваясь от окна.
– Я спокойна, Оле, я очень спокойна.
«Да, капитан, не хватало тебе сейчас только трех истеричных баб на руках».
– Надо выяснить, кто написал донос. Тогда поймем, в чем обвиняют Ларса и как его выручить.
– Если обвиняют именем короля, – Оле наконец оторвался от пейзажа за окном, – то звучать все должно очень серьезно, а на деле – чушь овечья. Ларс на многое способен, но на измену государству – нет.
– Думаешь, чушь? – Хельга благодарно взглянула на мужа.
– Знаю. Мне Ларс тоже не чужой. Все ж таки с десяти лет с ним знаком. На саночках не катал, но нос вытирать приходилось. И сдачи давать я его учил. И за что Ларс в детстве дрался в кровь, знаю. Твой брат в принципе не способен на предательство. Воспитали, фунс побери! Ну, так кому выгодно? Вернее, под кого копают?
– Или под весь клан в целом, или под Ларса лично.
– Или кто-то замыслил таким образом подобраться к тебе.
– Маловероятно. Так же, как вред клану. Проступок одного не порочит весь род. Но кому же мог помешать сам Ларс?
– Хм… – Оле задумчиво погладил подбородок. – В последнее время он пару раз ошивался на Пятке. Но хронисту в воровской квартал ходить не возбраняется, вроде как даже положено – тоже часть города. Да и тщеславнее тамошних обитателей еще поискать. Каждый снурок мнит, что его имя должно сохраниться в веках. А если чего того… Подснежники доносы королю не пишут, у них свои методы.
– Надо искать свидетелей, спрашивать людей.
– С утречка по домам пройдемся… А это кто ж?
Стук в дверь в это время суток никогда не предвещает ничего хорошего, а сейчас он прозвучал откровенно зловеще.
– Какого… – пробормотал Оле Сван и, сделав Хельге понятный ей знак, отправился открывать.
Вернулся он вместе с метельщиком Кори.
– Я свидетель! – тут же заявил ночной гость.
Хельга и Оле быстро переглянулись. Нет, ничего такого, чтобы немедленно бежать и хватать некоего злодея, свершившего страшное преступление, в словах и облике метельщика не было.
– Кори, все свидетельства и признания – в Палате Истины, официально, под протокол.
– Так я и под протокол скажу: все честно было, и Ларс этого охламона не убивал. Тот вообще не явился. Если его кто другой прикончил, так и поделом, нечего к честным девицам лезть, но хронист наш тут ни при чем!
– Кори, постой, о ком ты? Какой охламон?
– Да этот, Герда, как бишь его? Ларса ведь из-за дуэли загребли? Ишь, из самой столицы приехать не поленились!
– Кори! – Хельга стремительно поднялась. – Ларс вызвал кого-то на дуэль? И собирался убить… до смерти?
– До смерти не стоит, – рассудительно ответил Кори. – Вот насовать этому по морде, чтоб знал, это стоило б, а так… Так что если Ларса по этой причине, то я завсегда… А вы что, не знали? А… Ну Герда вам все расскажет, а я пойду. Поздно уже. Вижу, свет у вас, ну и подумал… Ларс, когда отпустят… Ладно, после.
И Кори испарился.
Оле Сван, многозначительно прищурившись, обернулся к Герде:
– Дочь моя, не молчи!
Девушка, однако, выглядела такой же растерянной, как и родственники.
– Ларс собирался драться на дуэли? Я не знала. Иначе, иначе бы…
– Иначе никуда б его не отпустила, а это был бы урон чести вурда и переживания по этому поводу, о которых мы узнали бы все и скоро. С кем он сцепился, хоть знаешь?
– Нет. Но… Тут один, из столицы… В нашей оранжерее… Халлькель Керъяр… Он ко мне приставал… Но я Ларсу не говорила!
– Понятно, сам дознался. Если сестра умная, вряд ли брат дураком будет. Кто еще полезет, мне говори, прав Кори, по-простому лучше и быстрее. Куда этого дела?
– Я об него метелку сломала.
– Вот оно! – Сван воздел руки к потолку. – А я-то думал, какое оружие ей дать, чтобы по руке. Шпага, палаш, рапира – все ничто перед метелкой! Но не убила ж ты этого негодяя? Почему он на дуэль не явился?
– Тут все понятно. – Вздохнув, Хельга снова опустилась в кресло. – Если Герда сломала метелку, то это точно не прошло для хеска Халлькеля Керъяра бесследно. Во всех смыслах. Это мой ненаглядный братец сплюнет кровь через разбитую губу и отправится дальше – искать истину и приключения. Но Ларс родом из пограничья, да и твое, Оле, воспитание… А столичный щеголь не может явить себя миру с фонарем под глазом.
– Значит, пока расписную физиономию дома прятал, донос-то на Ларса и накатал.
– Не думаю. Это не поступок вурда.
– Ой, Хельга, воровать вурду тоже невместно, а вспомни Игрока, сколько натырил. Так или иначе, а с этим Халлькелем Керъяром я потолкую.
– Плохо, что нас не было в городе.
– Было бы лучше, если б приказ об аресте брату зачитывала ты?
– Нет, но тогда бы мы точно знали, в чем конкретно обвиняют Ларса, а также кто и почему написал донос.
Хельга замолчала. Глядя на сосредоточенное отстраненное лицо жены, капитан Сван в который уже раз подумал, что лучше бы не была она такой умной. Такой гордой и решительной. Лучше бы металась сейчас и голосила, как всякая простая горожанка, предоставив право придумывать и осуществлять план спасения ему, мужчине и воину.
– Есть один человек, – медленно произнесла Хельга, – который скажет все. Сразу. Он обязан ответить, когда его спросят.
– Кто?
– Король Хрольв.
Оле Сван не был шибко сведущ в науке истории и особенностях жизни знати, но про одну редкую привилегию знал достаточно. Древнее право, дарованное королем Хлодвигом первым вурдам. Право вступиться за обвиненного в злодеяниях родича, потребовав ответа у самого государя. И, ежели тот не сможет доказать вину подозреваемого, а клан сочтет себя оскорбленным, вызвать монарха на поединок чести. Иначе мятеж, и никто не осудит взбунтовавшихся вурдов. За все годы правления династии Ильвъенгов привилегией этой воспользовались всего один раз. И это положило начало Смуте.
– Вот оно как. – Оле растерянно почесал в затылке. – С утра в Къольхейм поедешь?
– Не в Къольхейм, Оле, в Бьёрнкрог.
– Зачем тебе в столицу? Спрашивать должен старший в клане, ваш с Ларсом отец.
– В клане или в семье. В этом городе среди Къолей старшая я.
Отговорить жену от поездки к королю Оле Сван и не пытался. Знал: легче выковырнуть становой камень Часовой башни, чем сбить Хельгу Къоль с избранного пути. Не думал он также и ехать с ней в столицу – смысла нет, да и в Гехте дел хватает. Но проводить жену несколько стандов по тракту счел для себя обязательным.
