Татьяна Александровна Рубцова
Чёрные апостолы
Я сел на койку, продолжая смотреть в окно.
Андрей рукой показывал на строения, на окрестности. Потом в разговор вступила женщина из коммуны. Но они уже удалились, и я их не слышал. Стоял и с тоской смотрел на выбрасываемые приезжими окурки, на разрываемые обвертки новых пачек. И я чувствовал дым. Ветер тянул его в форточку, и я вдыхал и вдыхал, чувствуя себя грешником Танталом в загробном мире.
– Вы говорили, как теолог, – услышал я голос девушки репортера.
– Я любитель. Нахватался всего понемногу. Поверхностный эрудит, если можно так сказать, – отвечал Андрей. – Вы тоже были на высоте.
– Я перед интервью консультировалась со знакомым служителем церкви. Я знала, что вы все равно коснетесь Евангелия и Деяния Апостолов.
– Коммуна уходит корнями гораздо глубже.
– Хватит, хватит. Аппаратура отключена. Давайте просто разговаривать. Мне у вас нравится.
– Спасибо.
– Вы не будите возражать, если краткий репортаж о вас мы поместим в вечерних новостях, а полностью покажем в субботу вечером.
– В одноименной передаче?
– Я о ней и говорю.
– Вы профессионал.
– Теперь моя очередь благодарить за комплимент.
– Не за что. Еще вы очень красивая девушка.
– Извините. Телефон.
Раздались щелчки и слабые звуки мобильника, тихий голос:
– Да, слушаю. Ты где?
Голоса удалялись. И сигаретный дым тоже. Я уперся в подоконник. Киношники уезжали. Они грузили в машину свою аппаратуру, потом попрыгали туда сами, задвинули дверцу, и «Тойота» умчалась, а с ней и все никотиновые надежды.
Я бессильно упал ничком на кровать и постарался думать о чем-нибудь другом, но все мысли выплывали из сигаретного дыма. Дым витал по комнате, словно в бреду, и из него вырисовывались пачки сигарет, сигареты, окурки. Я тихо лежал в постели и терпел, пока мог. Но воля всегда была моим слабым местом. Не выдержав и встав, я стремительно бросился к двери, решив хоть выломать ее, а вырваться, ударился в нее и дверь, уже отпертая, подалась так легко, что я пошатнулся, удерживаясь на ногах. И тут увидел Настю. Она лежала на боку на узкой кушетке в прихожей, подложив под щёку руку. Ноги и поясницу прикрывала фуфайка.
Она приподнялась на локте, но я, как мог быстро, прошёл мимо, волоча больную ногу, в твердой уверенности, что стоит закурить, и я поправлюсь.
Пару больших окурков я подобрал сразу под моим окном. Но аппетит разгорелся. Весь подаваясь в перёд и волоча ногу, я добрался до того места, где стояла «Тойота». Удача. Сразу несколько бычков, одна едва прикуренная сигарета и смятая пачка «Кэмела», куда я тут же сложил свою добычу. На моё счастье земля была сухая и ни обёрточная бумага, ни табак не отсырели.
Коммунары, наверное, смотрели в окно и скалили зубы, но мне было все параллельно. Нечего устраивать у себя антиникотиновое общество. Я же в конце концов не просил их наливать по маленькой. Имеет право человек на крохотный недостаток?
От частых наклонов потемнело в глазах и я, едва не теряя сознание, дополз до своей кровати, упал на нее лицом вниз и лежал, тяжело дыша, словно загнанный.
Настя, уже поднявшись, молча стояла у кровати. Когда биение крови в ушах стало утихать, и мир прояснился, я услышал ее легкое дыхание. И вздохи. Она, наверное, жалела меня. Пусть. Я и сам себя жалел.
Слабость и головокружение отбили всякую охоту курить. Я спокойно лежал на животе и смотрел в одну точку на плинтусе.
Настя ушла, я слышал ее отяжелевшие шаги. Я перевернулся на спину и глядел в потолок, пока не заснул. А проснулся уже ночью. Луна светила прямо в окно. В приоткрытую форточку дуло холодом и дышалось легко. Я огляделся, слегка приподнявшись на локте. Рядом, на тумбочке на расстеленной газете лежали три яйца, солонка и кусок ржаного хлеба. От вида еды забурлило в желудке, уже забывшим о куриной лапше. Улыбнувшись, я сел в постели и взялся за яйцо. Еще рядом, на столе, лежал коробок со спичками. Настя позаботилась. Теплая волна разлилась в груди. Милая. Я улыбался, доставая ощупью бычок, зажигая спичку и прикуривая. Но после первой же жадной затяжки стало не до улыбки. Я давно не курил, был слаб и голоден и табачный дым подействовал ужасно. Голова закружилась, накатилась тошнота, дым раздирал горло, и я надсадно закашлялся. Меня бы, наверное, вырвало, если бы было чем. Я упал на подушку, кусая ее и пытаясь сдержаться, но ничего не получалось. Только спустя какое-то время кашель успокоился, но тут разболелась раненая грудь, и я показался себе инвалидом. Испуганно я посмотрел на дверь. Но Настя или не услышала, или просто проявила такт, помогая сохранить мужское достоинство. Я лежал, глубоко дыша и со страхом прислушивался, опасаясь за запас бычков. Еда на столе ждала, и следовало ее съесть, но после приступа даже не хотелось об этом думать.
Я нехотя сел и взял яйцо в кулак. Холодное. Самое последнее дело есть холодные яйца, хотя когда-то они мне казались даже вкусными. Медленно я стал стучать яйцо об стол, чтобы разбить и так же медленно начал чистить его.
Я съел все яйца и хлеб. Подобрал со стола все крошки. В задумчивости повозил по столу скорлупу и только тогда потянулся за бычком. Неуверенно чиркнул спичкой и осторожно затянулся. Желудок успел сжаться за время болезни, но я насытился и табачный дым больше не раздражал. Довольный этим, я блаженно растянулся на кровати. Жизнь улыбалась, и радовала: вот что могут сделать три яйца и сигаретный окурок. Я даже не думал, что тот, кто держал его во рту, мог быть больным – по большому счету было фиолетово на это. Курить на сытый желудок было легко и приятно, и я блаженствовал, смежив тяжелые веки, пока не услышал шум мотора. В мертвой тишине осенней ночи этот шум встряхнул легкий холодный воздух. Он стал громким и навязчивым. Я сел в кровати и увидел яркий луч фары, проскользивший по стеклу и тут же погасший. Занавеска на окне с вечера оставалась отдернутой. За окном было достаточно светло, чтобы увидеть две «Нивы», подъехавшие со стороны просеки.
Я сменил позу, навалившись на подоконник. Машины продолжали двигались с уже выключенными фарами, и это настораживало.
Вот «Нивы», одна за другой, выехали на поляну и остановились у крыльца соседнего дома. Из окна мне было видно и крыльцо, и обе машины, вставшие бок о бок в каких-то 20 шагах от меня. Я уткнулся лбом в холодное стекло, стараясь разглядеть, что там происходит. Машины затеняли слабый свет луны и казались одним пятном, но вот послышался шум открывающихся дверей и над крышами внедорожников вырисовались головы приезжих. Они склонялись, поднимались, сливались в один силуэт, пока что-то там глухо не шлепнулось о землю.
– Е-мое, – услышал я приглушенный голос.
– …Осторожно…
Включился фонарь и луч его скользнул на землю, нащупывая что-то. Это что-то я сначала принял за кочку. Но луч осветил ее. Денежный мешок!
Я, как и всякий современный россиянин, конечно же знал, что это такое. Инкассаторский денежный мешок в банковской упаковке. Человек в черной униформе склонился над ним, быстро осмотрел, выпрямился, крепко держа его в руках, и фонарь отключили. На голове человека была матерчатая маска с поднятым верхом, как у ОМОНа.
Вот это коммуна.
Я быстро лег на спину и затушил окурок, догоревший до фильтра. Это получилось само собой. И вовремя. К окну подошел человек. Я слышал его шаги. Человек заглянул в окно. Он смотрел на меня, и я чувствовал это даже сквозь закрытые веки. Не удовлетворившись осмотром, человек зажег фонарь, и луч скользнул к моему лицу. Но тут приблизились еще шаги.
– Дурак, разбудишь, – услышал я голос за окном.
– А если он не спал?
– Пошли. Пусть Красноглазый сам разбирается.
– Лады.
Они уже удалялись, когда я услышал:
– Фу, а накурил, как паровоз.
– Не зря значит весь лагерь на брюхе исползал, дымок вшивый.
Логично было бы теперь предположить, что я курил только что. Я замер, почти не дыша. Но они уходили, шаги их удалялись безвозвратно. Я вздохнул облегченно. Что ж, этих парней в черной униформе нельзя конечно назвать лохами, и все же они ушли, а я чувствовал себя если не сильнее их, то хотя бы умней.
Понятное дело, я почти не спал всю эту ночь. Мало того, что мучили кошмары, видение денежного мешка преследовало меня.
Вот это коммуна. Я почти восхищался ими. Идеальные ограбления, великолепная крыша. Эти парни уже отхватили свой лакомый кусок от российского жирного пирога. Ах, если бы и мне перепала хоть пара крошек.
«Нива» по автостраде берет разгон до ста тридцати километров в час, только зачем так стараться. Расход топлива резко возрастет и износ деталей тоже. Это же не иномарка, а отечественный автопром. Тем более на ночном шоссе не стоит разгоняться больше чем на сто десять километров в час. Но и этого больше, чем достаточно. Значит, ограбления могли происходить не только в другом районе, но даже в другой области и полная гарантия, что ни у одного мента не хватит мозгов искать грабителей здесь, среди этих апостолов в черных одеждах.
У меня даже перехватило дыхание от их наглости. Как бы хотелось войти к ним в долю. Единственное, чего я не хотел, это самому грабить. Потому что в мозгу с детства укоренилась аксиома: сколько вор не ворует… А в тюрьму не хотелось, и не хотелось убивать и насиловать. Так уж меня воспитала родная мать. Хотя, если вдуматься, сейчас воруют все. Если не хочешь, чтобы тебя обворовывали, грабь сам. Не грабят только недоумки, слабаки и калеки.
Меня тоже грабили. Грабили, когда я возил товар, грабили, когда покупал его и когда сдавал, тоже грабили. И не всегда насильно. Часто это было вполне законно и красиво. Так почему же я сейчас не могу взять у этих парней пару их чудесных полновесных денежных мешков. Господи, я могу это сделать, и моя совесть, и биография останутся чистыми. Экспроприация экспроприаторов – кажется когда-то этот лозунг считался государственным кредо, хотя в те годы имелись в виду не коммунары.
Я даже не надеялся, что эти апостолы дадут себя обокрасть, не моргнув глазом. На это им не хватит выдержки. Но я уж нырнул бы поглубже, забился бы в норку в бескрайних просторах матушки России, когда-то я не мало по ней поколесил за удачей.
И во сне я куда-то крался, от кого-то убегал и метался, как в бреду. Моя сиделка, в конце концов, разбудила меня, испугавшись крика.
Я поднялся с постели и прошелся по комнате. Нога еще болела, но времени зализывать раны уже не было.
Настя принесла завтрак: мисочку дымящейся овсянки, хлеб, яйцо и молочный кисель в большой кружке. Тут кормили, как в санатории: белки, калории и необходимые витамины.
Но ее забота уже не умиляла. Я не отводил глаз от окна, даже уколоть себя дал без обычного заигрывания.
Бедная Настя уже не знала, что и думать. Она действительно была хорошим фельдшером, сто раз подходила ко мне, щупала лоб. Я же сидел, курил и не сводил глаз с поляны у дома.
– Хотите, выйдите погуляйте, – наконец предложила она, думая, что меня тоска по свежему воздуху заела. – Вот ватник, я его постирала и заштопала.
Я удивленно глянул на нее, потом встал и, взяв со спинки кровати бушлат, пошел к двери.
Впервые я внимательно рассматривал то место, где оказался. Деревянные дома стояли вперемежку, безо всякого плана. Я насчитал их семь. Большие и маленькие, они хаотически заполняли поляну, словно раскиданные детские кубики и некоторые из них казались совсем новыми. Видно раньше здесь, на этой земле уже что-то размещалось: не знаю, хутор, пасека, а эти ребятишки только слегка расширились.
Меня же тянуло в одно место и тянуло, как магнитом. Это место находилось слева от меня: самый большой дом в коммуне с надписью: «Людям простое человеческое счастье». Мысль конечно не новая, но хорошая. Я, волоча ногу, направился туда, дотащился до крашенного крыльца в три ступеньки и свалился на предпоследнюю, прислонившись спиной к следующей. Все это было натурально: больной человек греется на осеннем солнышке, сидит на крылечке. А я просто млел от близости того денежного мешка. И настороженно прислушивался. Окно возле самого крыльца было открыто, и оттуда слышались мужские голоса.
– Апостолы, – начал разбирать я. Далось им это слово.
Мне, между прочим, тоже, так что зря они там обиделись.
– Для апостолов нас маловато, – услышал я знакомый голос. Андрей говорил как-то особенно, с легким нажимом. Его легко было слушать.
– Как это? Нас все же 11.
– А апостолов было 12.
– Было да не было. Что это, взвод ОМОНа, что ли.
Несколько голосов хихикнуло, а первый голос продолжал:
– Целибат нашел себе…
– Целибат! – возмутился голос Андрея, – Целибат! Всю российскую журналистику интересует только наш целибат.
– Это точно.
– А что это такое?
На этот раз никто не рассмеялся. Голос придурка поперхнулся, а я прямо почувствовал, что там, внутри, все напряглись.
– Безбрачие. – бесстрастно проговорил Андрей. – Безбрачие ессеев и первых христиан.
– А. Ругань значит, нехорошее слово. Вот падлы газетные.
– Тихо. Рембо. Успокойся.
Ну и имена у них. Крутые.
– Успокойся. Лежать.
Я обернулся, слыша за спиной мелкую дробь. Скрипнула дверь. Боже. На пороге стоял бурый волк ростом с хорошую овчарку и тихо урчал, обнажив клыки. Глаза его, глубокие, звериные, смотрели на меня и меня бросило в дрожь от этого взгляда.
– Рембо!
Андрей вышел, широко распахнув дверь и остановился рядом с волком.
– Это ты? Что ты тут делаешь?
Я поднимался и никак не мог подняться, потому что руки и ноги тряслись от страха. Наконец встал и кое-как утвердился, прислонившись спиной к столбу.
– Почему ты тут сидишь?
– А что, запрещено? – спросил я, стараясь казаться независимым, и выглядело это очень глупо.
– Очухался?
– Да вроде.
– Тогда входи. Рембо – место.
Так вот кто у них Рембо. Волк поднял морду выше, заскулил, опустил голову и, развернувшись, по-собачьи неохотно затрусил в дом.
Андрей посторонился, и я с еще большей неохотой, чем старина Рембо, потащился по ступенькам лестницы. Ногу я прямо-таки волочил, как бревно, даже больше, чем было нужно и увидел в глазах апостола Андрея сочувствие.
– Двенадцатый апостол, – приветствовал меня краснорожий мужик, которого я видел из окна.
– О-о-о, – вторили ему его подпевалы.
Я остановился чуть не в дверях, разглядывая их, и Андрей подтолкнул меня сзади.
– Хорошее число. Проходи и садись.
Мне ужасно не хотелось привлекать к себе ничье внимание, но что поделаешь. Буркнув: «Здрасьте», я проковылял к ближайшему стулу.
– Так вот, братья, нас теперь 12. Андрей первозванный, – он ткнул себя в грудь. – Симон-Петр, – краснорожий привстал и поклонился. – Филипп, Иоанн…
Черноусый, похожий на кавказце, глупо хохотнул.
– Фома.
– Неверующий что ли?
– Ха-ха-ха.
– Иаков…
– Кто-кто?
– Варфоломей…
– Е-мое.
– Матфей
– Я что ли?
– Иаков Алфеев и Симон Зелот. Иуда Иаковлев и…
– Иуда Искариот.
Я слышал уже от бабушки эту легенду, и меня кинуло в жар.
Все вокруг захохотали. А я почувствовал себя как на раскалённой сковородке.
– Обед.
В открытую дверь вошла женщина в платке, завязанным сзади.
– Идемте в столовую, Андрей Григорьевич.
– Спасибо. Идемте, братья, после обеда займемся нашей работой.
Волк лежал у порога, и все проходили мимо него. Он смежил глаза и ухом не шевелил, когда мужики чуть не наступали на его лапы. Но когда проходил я, он глухо заворчал.
Я застыл на месте.
– Эй, ты что? – Андрей остановился и обернулся.
– Ну… это …самое… он…
– Рембо? Он не кусается.
– Правда? А зачем тогда ему зубы?
– Затем же, зачем тебе язык.
Я по-прежнему не двигался, считая, что с меня хватит уже и старых ран, зачем же искать новые.
– Боишься?
– Он же волк.
– Правильно. Идем, Рембо, пошел вперед. Кушать.
Волк легко поднялся и затрусил через открытую дверь на волю.
– Значит ты трус. Это неплохо. Иди.
Я опустил голову и пошел, как и его волк, чуть ли не трусцой.
Дом, куда мы все зашли, был узкий и длинный и состоял только из столовой и кухни одновременно. Посередине стоял длинный стол, человек на 30. Люди сидели за ним так плотно, что я едва втиснулся и то благодаря Насте, которая подозвала меня и усадила на длинную скамью рядом с ней. Справа от меня сидел худой бородач литературно-искусственного вида: судя по его мечтательному взгляду, он был поэтом, а краска на его лице, руках и спортивной куртке выдавала в нем художника. Дальше за столом сидели мужчины и женщины всех возрастов, подростки и даже дети. Мужики выглядели достаточно спортивно, правда сидели среди них, и бледные интеллектуалы и просто больные. Женщины были разного вида и возраста, но общим у них было то, что они все не пользовались косметикой и это смотрелось непривычно в наше время, когда даже первоклашки малюются, словно проститутки у бара. Дети, зато, были все похожие: сбитые, розовощекие, прямо живая реклама йогурта или еще какой-нибудь фруктово-молочной дряни.
Молодые женщины и бледный длинноволосый юнец разносили тарелки, ложки, а сзади румяный сбитый парень в поварском колпаке толкал перед собой тележку с огромной общепитовой кастрюлей.
Как оттуда пахло кислыми щами. О! Так вкусно умели готовить только у нас в школе, хоть и без мяса, а вкуснотища, пальчики оближешь. Сразу застучали ложки о тарелки, забулькало.
– Ммм.
– Вкусно.
И тут закукарекали петухи, штук пять, не меньше: громко, на разные голоса.
– Ну прямо часы, куранты.
Люди принялись за еду, причмокивали, облизывались. Я один чувствовал себя не уютно. Все, даже и за едой, не уставали меня разглядывать.
– Кушайте, Антон у нас вкусно готовит, – говорила Настя.
Видно незнакомцы не баловали это общество, и все смотрели на мою скромную персону так, что кусок застревал в горле. Я кисло улыбнулся. Несколько кусков мяса плавало в жирных щах, и я решил начать с них.
– Ну, вкусно?
– Ага.
– Антоша – повар от бога, – заметил мой богемный сосед. – Меня, между прочим, зовут Иннокентий. Хоть я и не Смоктуновский, – поэт-художник вытер руку о штанину и протянул мне через стол. Кисть его была худой, с длинными, узловатыми пальцами.
– Сергей, – ответил я, привставая и отвечая на рукопожатие.
– Очень рад познакомиться. Правда, чрезвычайно рад.
Странно они тут выражались. Ко мне обращались через стол, просили соль, горчицу, делились замечаниями о погоде. Они и стол накрыли необыкновенно: в хлебницах с выжженными рисунками в стиле русской старины, лежали камни, корни, сучки и живые цветы, а также всякие сухие травы и колосья: все это сейчас называется икебаной. Стены украшали чеканные на меди картины, картины маслом, акварелью на картоне, на холсте, на обработанных дощечках, картины из соломы, выжженные картины. То там, то тут стояли статуэтки из гипса, вырезанные из полена фигурки: ну, в общем, выставка-распродажа народных умельцев, полу-деревня, полу-Бродвей. В кадках росли лимоны, китайские розы, финиковые пальмы и еще что-то зеленое, и тропическое.
Я сидел, ел и немножко косил в сторону, где на скамье расположились Андрей и его черные апостолы. Правда, сейчас они были не черные, а джинсово-синие и серые. Рыжий мужик, которого и вправду звали Петром, поймал один из моих взглядов, и, хотя я сейчас же потупился, сам стал разглядывать меня, а потом, ухмыляясь, зашептал что-то на ухо Андрею.
Разносили кашу, и чтобы показать обществу, что камень за пазухой не держу, я стал разговаривать с Настей.
– А вы что тут из одной деревни? – ляпнул я, чтобы хоть что-то сказать.
– Почему вы так думаете? – слегка засмеявшись, удивилась она.
– Ну, это, не знаю. Вас же тут много.
– Это еще не все. Тех, кого не посвятили, проходят очищение.
– Чистят картошку? Как в армии?
– Нет, – вмешался поэт-художник. – У нас тут любой труд – радость. Они сейчас на полях, наедине с собой.
– Собирают картошку, – закончила молодая женщина, сидевшая напротив, серая и бесцветная.
– Труд приятен. Смысл в изоляции.
Ого, как бы они и меня не изолировали на полевые работы.
– Только трудясь и созерцая, человек познает себя, а через себя самого, как через призму, высшее начало всего сущего. Это вечный мотив смысла жизни и бытия, и таинства натуры.
– Идемте, – шепнула мне Настя, потому что кашу мы уже доели. – Сладкое я принесу туда. А то он заговорит вас до смерти.
Я согласился.
– Только вдали от шума и чужого влияния можно осознать…
Я быстро вылез из-за стола, перешагнул через скамью и, легонько подталкиваемый Настей, пошел к выходу. Сквозь звон посуды и человеческий гул я уловил глухое ворчание и обернулся. Рембо, грызший кость у ног Андрея, поднял голову и ощерился, вздыбливая шерсть.
– Рембо!
Шерсть тут же опала, уши опустились, и волк согнулся к своей кости.
– Почему-то Рембо невзлюбил вас, – сказала Настя, когда мы шли через поляну.
– Да, друзьями нас не назовешь.
– Ничего, привыкнет. Это я нашла его в лесу, представляете.
– И не побоялись?
– Что вы, он же тогда был маленький.
– Ну, ты бы и взрослого медведя мигом приручила.
– Почему?
– Ты милая.
Настя снова засмеялась, но уже от смущения.
– Это комплимент?
– Вроде.
Мы вошли в мою палату.
– Подождите, я сейчас.
Она взяла алюминиевую чашку из тумбочки и банку из шкафа и быстро пошла обратно, а я, как был, в фуфайке, сел на свою постель и закурил.
Настя, страшно запыхавшись, вбежала в комнату. Чашка ее была полна пирожков, а банка – компота.
– Садитесь, пока все теплое. Слоеное тесто быстрого приготовления. Вкуснятина.
– Ваш повар – блеск.
– Это точно. Ну вы и накурили.
Курил я не долго, но она была беременная – в этом все дело. Я быстренько потушил окурок и открыл форточку.
– Извини.
– Ничего. Я же сама дала спички.
– Сейчас все выйдет. Может окно отпереть.
– Не надо. Будет сквозняк. Я не плотно закрыла дверь.
– Я не хотел.
– Ничего, уже лучше. Я не привыкла к сигаретному дыму, а вам без него плохо, я понимаю.
– Могу и потерпеть. А можно тебя попросить?
– О чем?
– Говори мне «ты». А то непривычно.
–…Ладно. «Ты», – Настя засмеялась. – Я привыкну… Вы… ты спрашивал про коммуну. Я живая ее летопись или свидетель – как больше нравится?
– Ну, свидетель – уж слишком. Рассказывай.
– Мой папа был геолог и попал в завал в шурфе. Стал инвалидом. А мама ушла от нас. Папа нашел себе работу сторожем, познакомился еще с такими же людьми, как он.
– Инвалидами?
– Нет. Просто с теми, кто потерял или не мог найти работу по душе. Например, с поэтом, которого не печатали, с художником, картины которого не покупали.
– А Андрей?
– Он врач-нарколог. Он помог мне поступить в медицинский колледж. У него был смертный случай в больнице из-за передозировки. Его отстранили, и он запил. Потом познакомился с папой, и они решили организовать коммуну. То есть коммуна здесь уже была в конце восьмидесятых, но потом распалась. Когда мы приехали сюда, дома в основном пустовали, тут только жили трое стариков. Вы их видели за столом. Они бывшие артисты, пили, играть уже не могли, а здесь занимались заготовкой ягод и грибов, сдавали, получали деньги, запасались продуктами. А мы, когда появились, стали сажать овощи, даже пшеницу и овес, завели кур, коров. Я вот закончила колледж.
– А отец?
– Папа умер. Сердце. После аварии он принял много обезболивающего, а это разрушает сердце. Я тогда сдавала сессию. Приехала домой и увидела могилу.
– Давно?
– Два года назад.
Я дотронулся до ее вздрогнувшей руки.
– Так мы и живем.
– А новички?
– По-разному. К нам же попадают и алкоголики, и наркоманы. Андрей бог в этой области. Совсем опустившихся он держит в изоляции, пока они не выздоровеют.
– А. Я, лично, не наркоман и выпиваю только по праздникам.
– Ну и хорошо. Вы хотите остаться?
– Не знаю. А могут не принять?
– Теперь я не знаю. Все решает Андрей.
– Апостол?
– Эти журналисты просто трепачи.
– А тот рыжий?
– А. Петр Васильев. Он комбайнер. Жена бросила его, он спился. Случайно нашел нас и остался. Про кого еще рассказать?
Я пожал плечами.
– Не знаю. Там есть еще два Якова, Иван и Варфоломей.
– Кто это? У нас есть только Иван Бережков, Ванечка, ему 7 лет. А остальных я не знаю.
– Я тоже.
– Вы шутите?
– Наверное. А какие у вас есть машины?
– Только старый микроавтобус «Рафик». Мы на нем привозим продукты и возим на продажу излишки картошки. А почему вы спросили про машины?
– Опять «вы»?
– Простите.
Настя смешалась и рассмеялась.
– Ого, молодежь, у вас весело.
Мы подняли головы. Андрей стоял на пороге и прикрывал за собой дверь.
– Вот что, Серега, пойдем со мной, потолкуем за жизнь.
Я с готовностью поднялся. Настя – тоже.
– А у тебя, Настенька, как дела? Как ходишь?
– Хорошо.
– Вот и хорошо. Ты береги себя, скоро наше пополнение рожать будешь. Идем, Серега, тебе повезло с доктором.
Я вышел за Андреем из комнаты. Мы не стали никуда заходить, а сели на завалинку соседнего дома.
– Ты, парень, не курил бы, и так у тебя легкое задето. В первые дни ты кровью кашлял.
Я с готовностью кивал.
Андрей не спешил продолжать. Я тоже молчал. Наконец он кашлянул в раздумье.
– Ты, вообще, как на жизнь смотришь? У нас останешься?
– Я вам много должен?
– Ты о чем?
– Ну, плата за лечение. За место. Еда там…
– Ты что, парень. У нас же коммуна.
– Да как-то непривычно. Не то время.
– Неважно. Мы здесь живем по другим законам, – Андрей встал. – Ты подумай. Если останешься, рады будем принять тебя жильцом нашей общины.
– Я думал, у вас – братья.
– Какие братья? – он обернулся.
– Как в монастыре.
– В сущности: все люди братья, а мы жильцы нашего общего дома. Да, кстати, ты женат?
– Да нет. Живу с матерью.
– Позвонить ей не хочешь?
– Не к спеху.
– А где твой телефон? Когда мы тебя нашли, при тебе его не было.
– Я потерял его дня за два. По пьяни.
– Ладно. Отдыхай, поправляйся. Все это наживное, главное – ты живой.
– Точно.
Он ушел, а я остался сидеть на завалинке и размышлять о жизни, как сказал бы Андрей. И тут я увидел Светку Головину. Она в том же свитере, что и на фотографии и голубых джинсах, шла прямо ко мне со стороны леса. Шла упруго, той слегка дерганной походкой, как модно теперь у молодых. Кроссовки ее были в грязи, а в руках она несла небольшое пластмассовое ведро. Позади нее раздались голоса и еще трое молодых людей появились из леса: два парня и девушка, все с такими же ведрами.
– Светка, – закричал я, вставая. И тут запели петухи. Сразу в несколько голосов и орали они наперебой, так что совсем заглушили меня. – Светка!
Наконец она услышала и замерла от неожиданности.
– Иди сюда.
Она неуверенно оглянулась на своих. Потом повернула ко мне и пошла быстрее.
– Здравствуйте, – сказала она, удивленно рассматривая меня. – Откуда вы меня знаете?
Ну вот. Именно из-за этой пигалицы попал в такую передрягу, а она спрашивает, откуда я ее знаю.
Девушка сначала взяла ведро двумя руками, потом поставила между ног. Оно было полно каких-то сучков, камней и листьев.
– Я же Сергей Поливанов, ты не помнишь меня?
– Нет. Мы познакомились в баре?
Вот она, современная молодежь. Знакомится только в барах.
– Я служил с твоим братом.
– Ой!
Она уже жалела, что подошла ко мне и думала, как удрать.
– Сядь, – велел я, и она повиновалась, правда, с большой неохотой. – Там тебя Сашка ищет, твой брат. Что ты тут делаешь?
– Живу.
– Конкретный ответ. А дом, родня уже побоку?
Она молчала, опустив голову.
– Ну вот что, детка, собирай шмотки и сегодня же топай до дому.
– Нет!
Светка стала нервно оглядываться, ища поддержки.
– Не пойду!
Я смотрел на нее, подняв голову, и думал. Потом я стал вставать. Светка шарахнулась от меня, словно я уже схватил ее, и врезалась в черного апостола с раскосыми глазами. Тот тут же обнял ее и, обернувшись, девушка крикнула:
– Он хочет меня отправить домой.
С этими словами она вырвалась и убежала, забыв ведро.
– Этот? Не волнуйся, киска, – крикнул ей вслед раскосый и, проведя большим пальцем по своим черным усам, повернулся ко мне. – Это ты, что ли? Шустришь?
Я не понял, что произошло, потому что увидел лишь, что он склоняется ко мне с самым доброжелательным видом. Тут же в глазах моих потемнело и дух перехватило от боли. В армии мне доставалось, били меня и на гражданке. Но этот бил особенно, садистки и со знанием дела. Я ослеп, оглох и свернулся на земле калачиком. Внезапно все прекратилось. Тогда я со стоном приподнялся.
– А он не мент случайно?
Вокруг меня стояли четыре или пять мужиков из тех, кто сидел за столом возле Андрея. И говорили между собой. И от них за километр несло блатным тюремным духом.
Раскосый наступил ботинком мне на раненую ногу, и я взвыл от боли и рухнул навзничь на землю.
– Ты кто по жизни? Легавый? А то я что-то в незнании, рассей туман.
Как мне хотелось дотянуться до него хотя бы затем, чтобы просто плюнуть ему в лицо, но боль парализовала меня.
– Отойди.
– Что?
Один из них выступил вперед, и по голосу это был тот, что разыгрывал болвана в разговоре с Андреем. Тут он говорил уверенно и с командными нотками в голосе.
– Назад. Оставь его.
Раскосый повиновался, не сказать, чтобы с охотой. Я вытянулся на земле, потом сел и схватился за ногу. Штанина намокла от крови и от боли сводило даже живот.
– Вставай.
Раскосый посмотрел на меня, хотел пнуть, но вместо этого нагнулся и поднял меня под мышки. Я повис в его руках, даже не пытаясь устоять хотя бы на здоровой ноге.
– Кто ты? Зачем ты пришел к нам? – мой спаситель хладнокровно прошел мимо меня и сел на завалинке. – Вот что, парень, если ты сейчас расскажешь нам все чистосердечно, – он усмехнулся, словно это слово таило какой-то смысл, а его апостолы даже хмыкнули. – Мы можем смягчиться. Начинай, рассказывай, я слушаю.
Меня встряхнули, считая это, видно, лучшим стимулом.
– Что рассказывать? – я старался казаться прибитым и искренним, а сам лихорадочно соображал.
– Да все. Кто ты. Что за муть у тебя на душе.
– Я… Я работаю слесарем, встретил вот Сашку Головина, он искал свою сестру. Я обещал помочь ему, и мы разошлись в разные стороны…ну…чтобы… Понимаете?
Меня встряхнули.
– Понимаем. Трави дальше.
– На машину, на которой я ехал, напали. Меня ранили. Вы же все это знаете лучше меня.
– Не твое дело, что мы знаем, а что нет.
И тут ему пришлось замолчать. Настя со своим огромным животом налетела на них и, отталкивая от меня моего раскосого мучителя, обхватила меня за фуфайку.
– Андрей! Скажите им!
Андрей возник между мной и тем, кто сидел на завалинке, и обернулся к Насте.
– Веди его отсюда.
– Пошли.
Настя потянула меня прочь, и я поволок свою ногу, чувствуя спиной взгляды голодных собак. Почти в беспамятстве я упал на кушетку в сенях своего лазарета и скорчился от боли, вцепившись одной рукой в бедро.
– Сейчас, миленький, – повторяла и повторяла моя сиделка. – Потерпи. Потерпи, пожалуйста.
Она суетилась вокруг, раздевая меня, делая укол, меняя повязку, а я часто дышал, скрипя зубами от боли. Но обезболивающее начало действовать. Там видно, был еще димедрол, и я стал отключаться и сквозь наступающее безразличие, и отупение услышал голос Андрея.
