Полная версия:
Татьяна Витальевна Устинова Девчонки, я приехал!
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
– Мы с ним всю блокаду тута, в Ленинграде, прожили. И вот я тебе говорю: дельный мужик, умный. Навроде тебя.
– Да кто он такой-то? – всё же не выдержал Сергей Ильич. – Откуда?
– А из СМЕРШа, – ответил дядя Коля как ни в чем не бывало.
Сергей Ильич опешил.
– Постой, дядь Коль. Ты меня в ресторан ведёшь… со смершевцем встречаться?!
– Ага, ага.
Сергей Ильич сильно вздохнул, проглотил ругательство, снял шляпу и стал крутить её на пальце.
– Я не пойду.
– Пойдёшь.
Сергей Ильич напялил шляпу, сунул руки в карманы и засвистал.
– Не свисти, все деньги просвистишь, – велел дядя Коля. – Сейчас он, понятное дело, в НКВД служит, а в войну… да. В блокаду он этой твари фашистской знатно переловил. Ты ж войну тут у нас не видал!
– Нет, – сказал Сергей Ильич.
Старик продолжал:
– А потому молчи и слушай. Чего про блокаду в газетах писали – за это на том свете спросится с тех, кто писал-то!.. И кто такое с людьми сотворил, тоже на том свете ответит, потому что нет на этом такого, чем их наказать можно.
Дядя Коля затянулся и выпрямил спину.
– Парень этот, Колокольный, не только шпионариев вычислял, которые склады с хлебом жгли, а чего там, хлеба этого! Он ещё людоедов ловил.
– Кого-о? – протянул Сергей Ильич недоверчиво.
– Людоедов, – повторил старик тихо и внятно. – Которые детей ели, да и взрослых, кто ослабевал совсем. Я ему помогал. Да не я один! Это у них «агентурная сеть» называлось.
Сергей Ильич вдруг осознал, что дядя Коля, его соратник, сподвижник, друг, почти батя, в войну работал на какого-то чина из СМЕРШа, следил за людьми, наверняка доносы писал!.. Может, ему за это хлеба давали больше или даже масла!..
Лицо у него, по всей видимости, изменилось так сильно, что дядя Коля взял его за рукав и заставил остановиться.
– Да что ты о войне знаешь, парень? – спросил он, разглядывая Сергея Ильича. – В особенности о блокаде!.. Что по радио говорили? Так говорили-то чепуху, вздор, чтоб народ не волновать! Кто тут был, тот ищщо понимает, а кого не было – тот никогда не поймёт. А Колокольный, должно быть, три десятка ребят спас, на Большую землю отправил! А однажды опоздали мы. Ворвались, а пацанёнок уж весь распластанный на кухонном столе лежит, а рядом в кастрюльке бульон кипит, из него, из пацанёнка!..
Сергей Ильич сглотнул.
– Верю я ему, Мише-то. А верю потому, что знаю. Я так просто никому не верю.
И они опять пошли по солнечной дорожке весеннего сада.
Сергей Ильич изо всех сил старался не видеть… картинку. Холод, кухня, разделанное худенькое тельце и кастрюля с бульоном.
Блокада.
– Вот и пришла мне мыслишка Мише Колокольному рассказать про тебя и Гицку твою. Так, мол, и так, не могу в разум взять, чего он за тебя принялся и почему за тебя, а не за другого кого. А Мишка мне возьми давеча и позвони в цех! Веди, говорит, дядя Коля своего… как-то сказал он, назвал тебя как-то… слово на «портки» похоже.
– Протеже, – догадался Сергей Ильич сквозь картинку в голове, которая никуда не исчезала.
– Во-во, – обрадовался старик. – Веди, говорит, его в ресторан «Астория», мы там с ним и потолкуем!
– Там небось народу полно…
– Дак он и говорит, Миша-то, что по секрету встречаться нужно не в тайном месте, а на самом народе, тогда никто ничего не заметит. Он занятный такой мужик. Вроде из семинаристов.
– Семинаристов в СМЕРШ не брали, дядя Коля, что ты придумал!..
– В войну всякое бывало, а только обхождение у него прям поповское, одно удовольствие слушать!
Он ещё что-то говорил, рассказывал, а Сергей Ильич весь сосредоточился на мыслях о ледоколе – только чтоб как-то спастись от того, что он только что услышал и представил. Предстоит расточка кронштейнов и дейдвудов гребного вала. Опять придётся выдумывать что-то! Детали таких размеров на заводе никогда не обрабатывались! Как-то придётся сразу с двух бортов действовать, что ли!.. Только вот как? Или бригаду пополам делить – половина на расточке, а вторая на подготовке?..
…Самое ужасное, что рассказанное дядей Колей и сложившееся в голове в чёрно-белое кино больше никогда не будет забыто.
Сергею Ильичу всю оставшуюся жизнь придётся жить… зная.
И так ему не хотелось знать!
Величественный швейцар в вестибюле «Астории» распахнул перед ними дверь, немного дрогнул большим белым лицом, увидев дяди-Колины сапоги, и пророкотал:
– Вас ожидают?
– Вроде и ожидают, – как-то сразу засуетился дядя Коля и уменьшился в размерах. – А мож, ещё не ожидают…
В эту минуту к ним из глубин ресторана, где было сильно накурено и скрипка играла румынскую музыку, приблизился высокий мужик. Салфетка была заткнута за ворот, и на ходу он её вытаскивал. Не дойдя до дяди Коли двух шагов, мужик раскинул руки:
– Папаня!
Швейцар принял у дяди Коли тужурку и отступил с поклоном.
Старик и высокий с размаху обнялись, близко посмотрели друг на друга и ещё раз обнялись.
– Ах ты, леший тебя побери, и не стареешь совсем, папаня!
– Зато ты раздобрел, сынок! Вот такой ведь был! – Дядя Коля показывал жёлтый скрюченный мизинец, призывая Сергея Ильича разделить его радость от того, что «сынок» раздобрел.
Высокий любовно похлопал дядю Колю по спине, и Сергею Ильичу показалось, что он едва удержал себя, чтоб не подхватить старика на руки и не понести в зал.
– А вы товарищ инженер, да? – Высокий сунул руку Сергею Ильичу. – Да уж мне папаня про вас порассказал! Толковый, говорит, вы! А у папани это первая похвала!.. Ну, пойдёмте, пойдёмте! Солянка стынет, я заказал, взял на себя смелость! Не знаю, как вы, товарищ инженер, а папаня солянку горяченькую очень уважает!..
И они направились к столу. Сергей Ильич шёл за ними, пытаясь сообразить, как он попал в такой… балаган. И что именно он станет рассказывать этому статному молодцу с маслеными губами?!
В этом ресторане Сергей Ильич не был никогда – он вообще не любил ресторанов и боялся их, словно опасался запачкаться, сделать что-то не то, оказаться в неловком положении.
Здесь было красиво и как-то… респектабельно, что ли. Высокие окна, начищенные паркеты, белоснежные скатерти, хрустали и вкусные запахи.
Столик оказался в углу, у самого окна – хороший столик, должно быть, просто так за него не сажают, только энкавэдэшников!..
– Ну, познакомимся, – сказал мужик деловито, как только они уселись и официант подал солянку и водку в запотевшем графинчике. – Колокольный Михал Михалыч, майор государственной безопасности. Старинный друг вот этого самого типуса, дяди Коли Логунова. Мы с ним всю блокаду бок о бок… прожили.
– Эт как поглядеть, – поправил дядя Коля, с удовольствием хлебая огненную солянку. – Когда жили, а когда и помирали.
– Всё верно.
– А ты теперь в Москве, что ль, Миша?
– В Москве, папань.
Дядя Коля отозвался от тарелки и ткнул в сторону Колокольного ложкой.
– Эт он меня в войну так повадился называть-то! А я и привык – папаня да папаня! Ишь, помнит!
– Мои все в первый год блокады умерли, – сказал Колокольный. – И мать, и отец. Никто уезжать не хотел.
– Почему? – зачем-то спросил Сергей Ильич.
Колокольный мельком на него глянул:
– Из чувства долга, по всей видимости. Моя мать уже совсем была слаба, а я как раз пришёл. А я мог, понимаете! Мог отправить. А она мне говорит: «Куда же я, Миша, поеду. Я дочь тайного советника и всю жизнь здесь прожила! А если силой меня увезёшь, ты мне не сын». И осталась.
– Умерла? – спросил Сергей Ильич.
Колокольный кивнул.
Дядя Коля продолжал с удовольствием хлебать солянку.
– Стой, мужики! – вдруг спохватился он. – Стой, не ешь! Мы ж не выпили ещё!..
Он ловко разлил водку по стопкам, поднял свою высоко и сказал:
– Чтоб войны больше не случилось, – и залпом выпил.
Сергей Ильич и майор тоже выпили.
– Вы вот что мне расскажите, товарищ инженер, – попросил Колокольный, принимаясь за солянку. – Вернее, нет, не так. Вспомните как следует: раньше вы никогда не знали генерала Гицко Афанасия Степановича?
…Началось, подумал Сергей Ильич. Вот и допрос.
Ну, дядя Коля!..
– Я никогда не знал генерала Гицко, – выговорил он очень чётко, словно собеседник был глуховат. – Впервые в жизни я увидел его на нашем заводе. Он пришёл в первый отдел начальником.
– Вы не распаляйтесь, – попросил Колокольный. – Мы с папаней разобраться хотим. Понять, в чём тут дело. Для чего начальник первого отдела копает под толкового инженера. Сейчас, слава богу, не тридцать седьмой год.
Сергей Ильич усмехнулся и разлил ещё по стопке водки.
– Должно быть, рожа моя ему не нравится.
– Э, нет. Непохоже. Он ведь, как папаня говорит, целую кампанию против вас развернул. Значит, ему это нужно. До его прихода вы работали спокойно, хотя наверняка кадровики вас проверяли.
Сергей Ильич ткнул на стол стопку, которую собирался выпить, из неё выплеснулась водка.
– Я ничего не скрываю, – глядя Колокольному в лицо, отчеканил он. – Потому что скрывать нечего. На оккупированной территории не был, в плен не сдавался. Из семьи служащих.
– Повезло вам, – заметил Колокольный. – А вот у меня дед тайным советником был. А прадед священником.
– Ишь ты, – удивился дядя Коля. – То-то я думаю, внешность у тебя поповская, и обхождение тоже!..
– А ваши родственники? Родители? Братья, сёстры? Жена?
– Жены нет. А что родственники?
– Они Гицко не знают?..
Сергей Ильич всё-таки выпил водки – один, не стал никого дожидаться.
– У меня никого нет, – признался он. – Все на войне остались. Отец в артиллерии служил, брат лётчиком. Брата в сорок первом убили, а отца в сорок четвёртом, в Восточной Пруссии. Мать умерла в сорок пятом, до Победы немного не дожила, две недели.
Колокольный тоже выпил и задумчиво крутил в руке стопку. Пальцы у него были тонкие, длинные – красивые.
– И впрямь непонятно, – проговорил он задумчиво. – К вам и подобраться сложно! Что вам можно припаять, если родственников никаких давно в живых нет, а воевать вы по возрасту не могли?
– Дак и я об этом, Мишаня, – встрял дядя Коля. – Ты моё чутьё знаешь, оно меня сроду не подводило.
– Это точно, папань. Не подводило.
– Чегой-то ты, Мишаня, недоговариваешь.
Колокольный засмеялся.
– И тут ты прав! Ну, прямо ведун, одно слово! Закажем горячего, и растолкую. Кто чего будет? Я котлету киевскую, уж больно они тут хороши.
– Давай и мне каклетку, Мишаня, зубы-то самые что ни на есть последние остались!
Сергей Ильич из принципиальных соображений заказал бифштекс, хотя ему тоже хотелось котлету. Их носили мимо, они были здоровенные, поджаристые, масло сочилось из пышного нутра золотистой струйкой – должно быть, вкусна котлета!..
– Когда папаня попросил помочь, я стал наводить справки, – заговорил Колокольный, как только официант отошёл. – Но с другого конца.
– С какого же такого конца? – не удержался Сергей Ильич.
– Не о вас, товарищ инженер, а как раз наоборот – о генерале Гицко. И всё вроде там ясно, понятно и чистенько, но…
– Чего, Мишаня?
– В конце сорок первого года он словно куда-то пропадает. Ну, испаряется. Был генерал Гицко, и нету.
– Дак он и до войны генералом был?
– Кадровый. Всю жизнь при штабах.
– Воевал?
Мишаня покачал головой – нет.
Сергей Ильич почувствовал какой-то озноб – сейчас из-за него, из-за его дамской чувствительности и неправильной реакции на критику честного человека, генерала, служаку, под землю закопают, в грязи вываляют, со службы вытурят!
– Послушайте, это же не преступление! Что тут такого?! У нас в стране многие не воевали, в тылу ковали победу!
Колокольный на этот раз покивал:
– Вот я никак не могу понять, где именно он в сорок первом ковал победу.
– А это важно?
– В нашем деле всё важно, – сказал Колокольный буднично. – Да не сверкайте вы на меня глазами, товарищ инженер. Я людей не ем.
Сергей Ильич отвернулся и забарабанил пальцами по скатерти.
– И в расстрельные списки никого не совал, – продолжал майор. – Ссылать ссылал, в основном чтоб от расстрела спасти. В лагере искать никто не станет, правильно?
Тут вдруг Сергей Ильич обрадовался и возликовал:
– А может, этот самый Гицко как раз в лагере был? Может, его тоже кто-то… сослал?
– Не был он осуждён, я всё проверил. Но история ваша, товарищ инженер, точь-в-точь повторяет прошлогоднюю.
– Что это значит, Мишаня?
– В прошлом году генерал Гицко взъелся на одного ответственного товарища. Да и как взъелся! Со всех сторон его обложил, столько бумаг настрочил, таких людей к делу привлёк. И вот тоже вопросец: что ему этот ответственный товарищ? Вместе они никогда не служили, вроде бы и знакомы не были, стало быть, не враждовали. А Гицко его в могилу свёл.
– Как?!
– Этот самый директор завода защищался, как мог. И по партийной линии, и по нашей. А доносов на него за войну много понаписали, он завод свой на пустом месте из ничего собрал, вот из силы духа да из жил человеческих. Тогда по-другому и нельзя было, и вроде это всё понимают, но директора всё же теснить стали, прижимать. А он, как видно, своё честное имя берёг. Ну, и дочку. Дочка у него осталась. Боялся, видно, что затаскают. Вот он у себя в кабинете среди бела дня после совещания один остался и порошков каких-то выпил, а он сердечник, и супруга у него военврачом служила, видно, знал он, нужно выпить. И помер. Дела никакого мы не заводили. Тамошний секретарь райкома всё сразу понял, звонил, приезжал к нам, просил не заводить. Мы и не стали. Из-за девочки, дочки.
– А… как его звали, директора? – спросил Сергей Ильич деревянным голосом.
– Зачем вам, товарищ инженер?
– Мне нужно.
Колокольный пожал плечами:
– Кольцов Павел Егорович. Или вы знакомы?
– Знаком, – сказал Сергей Ильич.
Июнь 1957 года, Москва
– Грехи наши тяжкие, что же теперь будет, что будет?
– Агаша, что ты там бормочешь?
– Да я же за тебя ответственная, – Агаша бросила замётывать подол Надинькиного нового платья и выпрямилась. – Перед отцом и матерью твоей ответственная! А ты!
Надинька повернулась и обняла её изо всех сил.
– А я замуж выхожу, – прошептала она няньке в плечо. И засмеялась от счастья.
…Ах, как это звучало – я выхожу замуж! Замуж, замуж!.. И отныне мне никто не страшен, потому что меня будет всегда защищать и любить он, мой муж! Какое смешное и дивное слово – муж!
– Так ведь выйти замуж не напасть, как бы после не пропасть! – Агаша отстранила Надиньку от себя и посмотрела ей в лицо.
Девушка сияла так, что Агаша невольно улыбнулась навстречу этому сиянию.
Так человек один раз в жизни сияет, это Агаша точно знала, хотя самой так и не довелось… засиять.
– Вот увидишь, – тараторила Надинька, – вот увидишь, как всё будет славно! И хорошо! Ему квартиру вскоре дадут, мы с тобой туда переберёмся, а Яков Михайлович тут останется хозяйствовать!
– Кто ему квартиру-то даст? – Агаша вздохнула. – Он что у тебя, маршал Будённый, что ли?
– Агашенька, душенька, я тебе сто раз говорила, он инженер, судостроитель, очень талантливый!
– Талантливый он! А в доме ни разу не был! Вдруг прохиндей какой тебе голову заморочил?
Надинька кинулась к роялю, открыла крышку и сыграла бравурный пассаж.
– Агаша! – почти прокричала она. – Ну, что ты вбила себе в голову?! Он всё время работает! А когда приезжает, мы сразу встречаемся! Просто его всё время вызывают! Вот на майские…
– Вот на майские, – подхватила Агаша, – ведь обещался быть к столу! До шести вечера его прождали, а где он девался?
– В Ленинград улетел на самолёте, – Надинька словно даже хвасталась. – Агашенька, милая, ты его полюбишь, от всего сердца полюбишь!
– Да мне б его хоть одним глазком увидать!
Надинька вновь заиграла, на этот раз лирическое.
– А он про тебя всё знает, – сказала она под музыку. – Как будто тут с нами живёт. Я ему всё-всё рассказываю в письмах. Он говорит, пиши мне каждую деталь, мне всё важно, что с тобой происходит. Он даже знает, как ты Пушкина любишь. И как ворчишь! И знает, как папа нам кричал: «Девчонки, я приехал!» Вот правда!
Пушкин был тяжелой артиллерией. При его упоминании Агаша всегда мягчела, затуманивалась немного.
На этот раз номер не прошёл.
– Хоть Пушкина-то не поминай! – Агаша вновь принялась за подол. – И что за спешка такая, не пойму! Почему до осени нельзя отложить? Кто это летом свадьбы играет? Да и сессию ты только сдала.
– Я досрочно сдала! А осенью у него какие-то серьёзные перемены по службе, он хочет, чтоб я уже… чтоб мы… Ну, чтобы я стала его женой к тому времени.
Агаша вздохнула и покачала головой:
– Женой!.. Какая из тебя жена! Ты девчонка совсем, егоза! А вдруг он тёртый, обижать тебя станет? Откуда нам знать, мы его и не видали!
– Серёжка? – не поверила Надинька. – Меня обижать? Что ты, Агаша! Он меня будет защищать и любить всю жизнь.
– Жизнь, она долгая.
– Всю нашу долгую жизнь.
В дверь заколотили:
– Надька, хорош на музыке играть! Рабочему человеку отдохнуть не даёшь!
Надинька выбралась из-за рояля, подбежала и распахнула дверь:
– Хотите, я вам колыбельную сыграю? – предложила она мрачному Федоту. – И вы будете спать сладко-сладко!..
– Опять, что ль, Шульберта свово?
– Сами вы Шульберт, Федот.
– Не, я Ващук! Федот Ващук!
– Ступай спать, Федот Ващук, – из комнаты приказала Агаша. – Сейчас Дуся вернётся, будет тебе на орехи!..
– Чего это на орехи, я нынче тверёзый, а тверёзому человеку на свете жить тяжко.
– Ступай, ступай!..
Надинька закрыла дверь, вернулась к роялю и заиграла колыбельную – как обещала.
– Так странно, – сказала она и перестала играть. – Даже думать странно – я выхожу замуж! Завтра.
– Господи, спаси и помилуй.
– Да что ты всё сокрушаешься, Агаша!
– Ничего, ничего, – себе под нос пробормотала нянька. – Я тебя не оставлю. Я тебя от любой беды спасу, от всякого горя укрою.
– Надька! – приглушённо закричали за стенкой. – Чего не играешь?! Я только задрёмывать стал!
Надинька спохватилась и опять заиграла.
Доиграла пьесу до конца, а потом ещё раз сыграла – на всякий случай. И прислушалась. Никаких звуков не доносилось, должно быть, Федот Ващук заснул.
– Только, Агаша, – сказала Надинька, – я тебя прошу! Чтоб завтра никаких застолий, угощений и водки!
– Что ты, как можно, – пробормотала Агаша.
– Страшное же варварство – все эти свадьбы! Мещанство дикое! Собираются люди, напиваются непонятно зачем!
– Уж это точно, – поддержала Агаша.
– Ещё бывает «горько» орут, и тут при всех целуйся!
– И не говори.
– Но ведь на самом деле свадьба никого не касается, только нас двоих! Мама рассказывала, они с папой даже расписываться не ходили, просто папа перевёз её к себе, и всё! А расписались, только когда мне метрику стали выправлять.
– Всё должно быть честь по чести, – непонятно сказала Агаша. – А ты ещё маленькая и этого не понимаешь. Сбегай-ка лучше в рынок.
– Зачем ещё? – насторожилась Надинька. – У нас всё есть!
– У нас цветочков нет. – Агаша сердито откусила нитку и воткнула иголку в подушку. – Или по новому обычаю невесте и цветочки не полагаются? А жених твой, может, принесёт, а может, и нет, кто его знает! Нету у меня к нему доверия.
Надиньке никакие «цветочки» даже в голову не приходили!.. А тут вдруг показалось, это будет так красиво – новое платье и букет! Платье Агаша сшила – заглядение! Нежное, в талию, рукава фонариками, юбка пышная, всё обшито тонким кружевом! Это самое кружево Агаша извлекла из своего самого заветного сундучка, который открывала редко, почти никогда.
– Бери букетик маленький, – наставляла Агаша, провожая Надиньку. – С большим намучаешься, надоест, да и перчатки порвёшь, если букет большой, они тонкие совсем!
– Агаша, что ты всё бормочешь!
Надинька поцеловала няню, помахала ей рукой, сделала на лестничной клетке реверанс и помчалась вниз, только каблучки зацокали.
Агаша прислушивалась, не уходила. Вот сейчас по перилам съедет, как пить дать! Каблучки затихли, а потом опять зазвучали, в самом низу. Егоза!.. Куда ей замуж?
…Господи, только бы человек хороший, не пропащий, только бы обижать не стал! Девочка вон как в него вверилась, душой оттаяла, как прежняя стала. Впрочем, тут и доктор Яков Михайлович влияние оказал – с зимы живёт у них, и как есть у него минутка, всё с Надинькой беседует.
Доктор въехал в маленькую комнату, пришлось потесниться, теперь Агаша с Надинькой жили вдвоём. Доктор шутливо называл их житьё «вокруг рояля».
Соседи поначалу житья-то и не давали, изводили, жалобы на них строчили, участкового вызывали – так сердились, что лишнего человека в квартиру привели, но постепенно наладилось. Надинька набралась храбрости и позвонила знаменитому артисту Меркурьеву Василию Васильевичу, с ним Павел Егорович знакомство водил. А тот такой добрый человек оказался, такой душевный, даром что знаменитость! Василий Васильевич в Моссовет лично съездил, кого-то там попросил, похлопотал, и прописали доктора на их жилплощади!..
Агаша закрыла дверь, проверила цепочку, подумала и постучала соседям.
– Фейга Наумовна, откройте!
Дверь приоткрылась, выглянула встревоженная соседка и спросила заговорщицким шепотом:
– А Надинька?
– Только проводила, – почему-то тоже шепотом ответила Агаша.
– Ну, проходите, проходите!..
В соседской комнате было не протолкнуться – в прямом смысле слова.
В центре за круглым столом сидели все три брата Колпаковы – Витька, Юрка и Шурка – и гуашью рисовали что-то на длинном листе бумаги. Перед каждым был стакан ситро, от которого они отпивали понемножку, стараясь экономить, и по изрядному куску белого хлеба, щедро намазанного маслом и посыпанного сахарным песком, баловство немыслимое!..
Братья от старания высовывали языки и с Агашей поздоровались нестройно.
Все стулья, подоконники, буфетная стойка, принесённые из кухни два табурета и даже маленькая кушеточка были заставлены тарелками, рюмками, стопками, стаканами. На кушетке на подушках, покрытых свежей марлей, отдыхали два громадных, как гиппопотамы, пирога.
– Сладкий, – сказала Фейга Наумовна, указав на один из пирогов, – а этот с мясом. Рыбу ночью буду готовить, по-другому никак не получается. Из соображений секретности.
– Я осетра взяла, – доложила Агаша, – у Елисеева. Может, не связываться с рыбой-то?
Фейга Наумовна с высоты своего роста посмотрела на соседку с величайшим недоумением:
– Что вы имеете мне сказать? Что можно сыграть приличную свадьбу без рыбы-фиш? Кому интересна такая свадьба?
– Хлопотно вам больно, Фейга Наумовна.
– Я справлюсь. Главное, не выдать секрет раньше времени. Дети, – она повернулась к братьям Колпаковым, – не выдадите?
– Не-е-е, – вразнобой протянули братья. – Могила!
– Ефим Эммануилович добыл в заводоуправлении бумагу, нарисовал карандашом красивые буквы «Поздравляем молодожёнов!», а дети сейчас раскрашивают. Чтоб получился настоящий плакат. Мы его над вашей дверью прикрепим. И ещё я думаю – флажки. Какая разница, что они новогодние!
В приоткрытую дверь протиснулась бабуся Колпакова с ведром. Ведро было закутано в одеяло.
– Голубцы, – сообщила бабуся. – Только сейчас последний закрутила. В подвал спущу, там всё одно попрохладней. А прям с утра начнём варить. Я в шестой квартире кастрюлю эмалированную взаймы взяла, на восемь литров.
И погрозила одному из внуков:
– Гляди, Шурка, ежели штаны или рубаху изгваздаешь, домой не приходи, выгоню!.. Спасенья нет, такой грязнуля! Братья-то поаккуратней будут!
– А столы? – страдальческим голосом вопросила Фейга Наумовна. – У нас у всех совершенно разные столы! Не будет никакого единообразия и красоты!
– Вы лучше за лавки подумайте, – посоветовала бабуся Колпакова. – Гости на чём сидеть будут?
– С Федотом договорено, – успокоила Агаша. – Он доски добыл и чурбаки. Доски на чурбаки устроим, будут лавки. Картошку Дуся начистит, жена его. Закуска, соленья, маринады, селёдочка – наши, я всё соберу.
– А хлеб-соль? – не унималась бабуся Колпакова. – Доброй доли не будет, коли без хлеба с солью!
– Я тесто поставила на каравай, – отчиталась Агаша. – Чтоб прямо из печки и поднести!
Загремел входной замок, и они все – женщины и дети – разом замерли и прислушались.
– Никак моя вернулась, – проговорила Агаша с тревогой.
– Бегите, бегите скорей!..
Однако явился доктор Яков Михайлович, а вовсе не Надинька. Он был весь обвешан свёртками и пакетами.
– Агашенька, голубушка, примите скорей, уроню!
Агаша приняла у него огромную коробку.
