Татьяна Скорнякова ОсенняЯ: истории, которые согревают

Введение

Дорогие друзья!

Представьте тихий осенний вечер: за окном медленно кружатся листья, в воздухе пахнет дождём и тёплой корицей, а в руках – чашка ароматного кофе, от которой поднимается лёгкий пар. Именно в такие моменты особенно хочется открыть книгу, где каждая страница – как маленькое окошко в чужую жизнь, полную чувств, надежд и неожиданных открытий.

Эта книга – сборник историй о любви во всех её проявлениях. О той любви, что рождается из мимолетного взгляда, случайного прикосновения, невысказанного слова. О любви, которая живёт не только в громких признаниях, но и в тишине между фразами, в паузах между ударами сердца.

Здесь вы встретите героев, чьи души особенно чутко отзываются на красоту мира. Они умеют замечать то, что ускользает от взгляда спешащих: как солнце играет в каплях дождя, как пахнет осенний парк после ливня, как звучит тишина в квартире, где только что был любимый человек. Их радости и печали – такие же, как наши. Их ожидания счастья – такие же трепетные и настоящие.

Эти рассказы – о случайных встречах, которые меняют всё. О людях, оставляющих яркий след в сердце, даже если они были рядом всего мгновение. О мгновениях, которые становятся вечностью. О том, как в обыденном рождается чудо, а в простом – прекрасное.

Каждая история – это маленькая жизнь со своим закатом и рассветом, со своими штормами и штилями, со своими уроками и откровениями. В них вы, возможно, узнаете себя: свои надежды, страхи, мечты, те невысказанные слова, что хранятся где‑то глубоко внутри.

Осень – особенное время. Она словно создана для того, чтобы замедлиться, заглянуть внутрь себя, вспомнить то, что было, помечтать о том, что будет. Чтобы, укутавшись в тёплый плед, открыть книгу и позволить словам согреть душу, как согревает чашка горячего напитка в прохладный вечер.

Так что наливайте кофе, укутывайтесь в плед – и давайте вместе отправляться в это путешествие. Пусть каждая история станет для вас тёплым огоньком в осеннем сумраке, пусть в чьих‑то переживаниях вы найдёте отголоски собственных чувств, а в чьих‑то словах – ответы на невысказанные вопросы.

Эти истории вас согреют.

С теплом,

Татьяна Скорнякова (Тес)

Трусиха

Фотографировать не разрешаю! – серьёзно заявила бабушка и угрожающе махнула посохом в сторону удивлённой Людмилы.

После такого предупреждения фотокорреспондент районной газеты слегка разочаровалась, но не отступила. Она остановилась, окинула взглядом необычную сцену и решила наладить контакт с эксцентричной старушкой, окружённой тремя не менее почтенного возраста козами. Те с аппетитом жевали сочную траву на городской лужайке.

– Не сердитесь, я из газеты. У вас очень красивые козочки, – попыталась завязать разговор Людмила.

– Тем более не снимай! – твёрдо отрезала бабушка. Подбоченившись, она медленно двинулась к застывшей с фотоаппаратом девушке.

Людмила, закалённая многолетним опытом, мгновенно убрала аппаратуру в сумку. Уходить она не собиралась: чутье подсказывало, что бабушка явно не из молчаливых и вот‑вот заговорит.

– А почему нельзя снимать? Я бы друзьям показала – такая экзотика! Козы в городе, да и вы очень интересная женщина, – продолжала Людмила, стараясь расположить к себе строгую собеседницу.

– Молока не будет! – весомо произнесла бабушка, словно оглашала научный постулат.

– А…

– В прошлый раз телевидение снимало – и что вышло? У Люльки молоко пропало, Стрекоза заболела, а малая три дня из загона не выходила, только блеяла.

– Хорошо, не буду снимать. Молоко важнее, чем снимок в газету. Хотя я могла бы и про вас написать. Вы ведь здесь давно живёте, наверное, в частном секторе? Наверняка знаете много историй о том, как строился город, как менялся…

– Да что говорить, всё изменилось. Но ты не думай, я не всегда была вот такой – в платочке, с посохом.

– Я и не думаю, вы… – начала было Людмила.

Бабуля поправила косынку, разгладила юбку и протянула руку. Несмотря на преклонный возраст, выглядела она достойно: лицо не так уж морщинисто, глаза – ясные, серые, а по выбившейся пряди видно, что седина не сплошная. Осанка ровная, стоит крепко, уверенно; палка, видимо, нужна лишь для пастушьих дел – коз подгонять.

– Зинаида Васильева!

– Очень приятно, Людмила.

– Чего тут приятного – со старухой разговаривать? Меня тут все знают, только гоняют да боятся…

– Потому что ваши козы траву в палисаднике выщипали? – с лёгкой усмешкой спросила Людмила.

– Верно, так и есть. Да и ворчат, что тротуар вокруг музея своими какашками забросали. Поди ж ты, какие чистюли стали! А рядом мусорка забита – никто не вывозит, это им не мешает. А мои козы – мешают. Прям войну устроили.

– А кто они?

– Да вон, сторож этого музея. Смотри, даже оградительные ленты растянул – ещё бы щит поставил да написал: «С козами вход запрещён»! Между прочим, здесь раньше клумбы с цветами были – я с детьми высаживала. А теперь одна трава. Нет никому дела, и не косят ведь. А всё равно – не трожь! Что за народ такой!

Бабуля рассмеялась – искренне, без злобы. Жаловалась она не сердито, а скорее снисходительно, будто просто констатировала человеческую нелогичность.

– Я тут раньше работала – учительницей литературы, когда школа в этом здании была. Потом здесь городской музей сделали, но к тому времени я уже на пенсию вышла.

– Так вы, можно сказать, у родных стен коз своих выгуливаете, – поддержала разговор Людмила и протянула чёрной козочке пучок травы.

Смешное создание не обратило на угощение внимания, зато как бы невзначай наступило передним правым копытом на ногу девушке.

«Вот зараза, ревнует», – подумала Людмила, но возмущаться не стала.

– Ты не думай, пенсия у меня – о‑го‑го, хорошая, почти двадцать тысяч. Заработала! – с гордостью заявила экзотическая пастушка.

– …

– Удивлена? Ну конечно, не с учительства такие деньги. Я на «вредном» предприятии работала, когда после войны сюда приехала. Страх как тяжело было – а что делать? Пришлось выживать. Работали как окаянные.

Нас мать сюда с братом привезла – из Воронежской области мы. В госпитале с солдатиком познакомилась, а он из этих мест был. Отец‑то наш погиб в сорок первом – вот и приехали мы в Бежецк. Потом я выучилась на учительницу, вскоре и деда своего встретила.

– А что, и тогда коз уже держали?

– Что ты, голубушка! Тогда мы социализм строили – не до коз было. А вот на пенсию вышли, сын взрослый, внуков ещё не было – коз и завели. Стадо большое было, восемьдесят голов. Вот здесь всегда и гуляли, да ещё вдоль Отсречины ходили.

– И жили всегда здесь? В центре? – удивилась Людмила.

– Так что там центр… Город‑то почти не изменился: как стояли деревяшки, так и стоят. Мы – по второй линии, за купеческими домами живём. Там и коз держали. А у соседей и того больше было – более ста.

– Это хорошее подспорье: и молоко, и мясо, – поддержала разговор Людмила, поглядывая на озорных козочек.

Между тем животные общипали всю траву вокруг ног беседующих и тыкались мордами в ладони хозяйки – наверно, попрошайничали или ещё чего хотели. Две из них успели сцепиться и попинать друг друга рогами. А одна – та, что с чёрными пятнышками на голове, – всё держалась в сторонке, периодически издавая смешной звук: «Бе‑бе!»

– Молоко – да. А вот мясо – нет, не ели. Продавали скупщикам. Да как можно? Ведь каждая из них – как дитё родное. Они на наших глазах рождались, росли – у каждого свой характер. А в глаза смотрят как люди, а порой и добрей людей, и понятливей…

– Да, забавные они у вас.

– Вот три и остались. Мне уж восемьдесят, да и дед плох стал – нам и с этими тремя не управиться уже, – посетовала бабуля. – Буду продавать!

«Вот хитруня, бабуня! Коз на мясо собирается сдать, а фотографировать нельзя – молока не будет. Зачем ей это молоко тогда?» – подумала Людмила.

Тем временем коза, стоявшая в сторонке, решительно подошла к хозяйке, побелекала и боднула Людмилу рогами. Потом потёрлась бочком о её ногу и подставила морду под ладонь, словно призывая: «Гладь меня, гладь!»

Людмила нерешительно погладила её по голове между рожками – жёсткая шёрстка, даже колючая. Хотела было одёрнуть руку, но не тут‑то было: коза настойчиво требовала продолжения процедуры, издавая смешной звук блаженства – «бее‑еее!».

Людмила не разделяла столь проникновенного расположения домашнего животного. Она лишь ощущала лёгкие толчки упругих рожек по ноге и специфический запах шерсти.

– Ты добрая, – с видом знатока произнесла бабуля. – Эта коза никого к себе не подпускает, даже меня. Всегда от всех шарахается, от любого звука забивается в угол сарая. А когда гром, гроза или салют – так мы её в дом берём: от испуга блеет, как окаянная. А к тебе подошла сама, расположилась.

– Я люблю животных, – тихо ответила Людмила, стараясь не напугать рогатую «подружку». – Вот только с козами так близко общаюсь впервые. – Она невольно покосилась на потрёскавшиеся рожки: кто знает, что у этой козочки на уме?

– Ладно уж, коль так… Человек ты, вижу, хороший. Тогда фотографируй – разрешаю! – повелительным тоном объявила бабуля.

– В другой раз, – отмахнулась Людмила. Ей уже не до съёмки: позже соберётся с мыслями, напросится на чай, побеседует как следует. Получится отличный очерк о долгожительнице Бежецка и её «домочадцах».

– Как знаешь, – буркнула бабуля и устремила взгляд в сторону своего дома.

Людмила поблагодарила за беседу и осторожно отстранилась от козочки, прилипшей к её ноге. Та и не шелохнулась – Людмила спокойно сошла с лужайки и на прощание махнула бабуле рукой.

И вдруг – резкий окрик:

– Трусиха, стой! Ты куда это пошла?!

Людмила обернулась и увидела: прямо на неё мчится коза.

– Трусиха, ах, Трусиха! – причитала бабуля, наконец-то поймав беглянку за верёвку и резко дёрнув к себе.

Людмила, не на шутку испугавшись, глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, и погрозила козе пальцем: «Вот проказница, как плохо себя ведёт!»

– Может, себе возьмёшь? – крикнула бабуля вслед удаляющейся девушке. – Всё равно продавать на мясо – полторы тысячи дают. Может, завтра и увезут. А тебе так отдам!

– Не‑е‑е‑ет, я… Мне… не надо!!! Спасибо! – почти как та коза, заблеяла Людмила.

«А ведь и я – трусиха из трусих. Не зря эта зверушка ко мне расположилась. И порой так хочется, чтобы кто‑нибудь пришёл, приласкал, положил руку на голову и сказал: „Всё будет хорошо!“ – и не убежал потом, как я сейчас бегу прочь…»

Думая так, Людмила вздохнула, внутренне сжалась, наконец вышла с лужайки на асфальт и направилась в редакцию. В голове снова и снова звучало:

– Трусиха, ах, трусиха!

Через неделю Людмила снова увидела коз, пасущихся у музея, и невольно обрадовалась.

– Эй, Трусиха, не боись! Поживём ещё, поживём! – крикнула она.

Достала фотоаппарат и поспешила сделать снимки.

Когда случайно встретишь Фею

«Как зовут вашу милую собаку?» – спрашивает женщина лет тридцати пяти.

Она поправляет шифоновый шарфик, идеально сочетающийся с голубым плащом, и наклоняется к моему псу. Пытается погладить его.

«Тимофей Петрович», – отвечаю сдержанно. Сегодня я не планировала ни с кем разговаривать – тем более о собаке.

Полдень выдался пасмурным, а я оделась не по погоде. Озябла, и даже золотые осенние листья не радовали.

А моя собеседница, судя по всему, не мёрзла. Она излучала тепло и радостно щебетала:

– Тимо‑о‑очка! – протянула она с поэтическими нотками в голосе, а потом по‑детски звонко рассмеялась, стукнула ладошкой по коленке и принялась звать лохматый комочек: – Тима, Тима, Тима!

Пес тем временем наблюдал за кошкой и полностью игнорировал любезное приветствие.

Это ничуть не смутило белокурую незнакомку. Романтично откинув кудри рукой, она нараспев провозгласила:

– Прекрасно, чудесно, как мило – вот так спокойно гулять, дышать осенним воздухом!

«Ага, – подумала я. – Очередная мечтательная натура. Сейчас начнёт рассказывать сказки про любовь ко всему человечеству».

Я попыталась поскорее распрощаться и уйти в дальний уголок парка. Но женщина не сдавалась. Она продолжала свой монолог о том, как прекрасен мир: мир чувств, мир природы и всех живых существ в нём…

– Ой, Тимочка, Тимоша! – вновь протянула она, на все лады перебирая имя собаки. Размахивала шарфиком, словно небесными крылышками, и слегка пританцовывала.

«Ну прямо фея! Сейчас оторвётся от земли и полетит», – мелькнуло у меня в голове.

Но, слава небесам, этого не случилось. Мы оставались в реальном мире. Я видела её светло‑голубые, лучистые глаза и слышала вполне реальный голос:

– У каждого есть имя – у меня, у вас, у дерева… И у Него тоже должно быть имя! Да, Тимочка?

Она веселилась и тискала мою собаку, как маленькая девочка, даже поцеловала его в носик. Пёс чихнул. А затем резко шагнул ко мне и вдруг – почти шёпотом – спросил:

– Вот у вас есть имя, у меня, у дерева… А у Него? Как Его зовут? – Она подняла глаза к небу, сложив руки у сердца.

Я замерла в замешательстве.

Женщина продолжала стоять в этой почти волшебной позе и теперь смотрела прямо мне в глаза. От этого взгляда по спине пробежал холодок.

И вдруг меня словно током ударило. В глубине самых тайных романтических мечтаний я сердцем услышала Имя. От неожиданности даже перестала дышать.

«Я знаю, знаю… как Его зовут! Он живёт за границей, я не видела его двадцать пять лет, жду от него SMS и звонка в WhatsApp…»

Я уже хотела произнести это имя вслух, но моя «фея» вдруг спохватилась и заторопилась: оказалось, ей пора на обед.

Бежецк. Липовая аллея. 2017 год

Через мостик за счастьем

Город Бежецк разрезает река. Два берега Остречины соединяет мостик, старенький, деревянный, узенький. Уж не одно столетие он тут стоит, обновляется каждый год после паводка, и верой и правдой служит людям. Скрипит, скулит, но держится.

Бегут по нему мальчишки, мамочки буксируют коляски, велосипедисты лавируют между рыболовными снастями, рыбаки и стар и млад медитируют на поплавок.

Женщины не стучат каблучками по треснувшим доскам , идут на носочках-чтоб каблуком не попасть в щель.

Работяги тащат на своих сапожищах грязь, молодежь пролетает в кроссовках и балетках, и не парится, что там и сям нет доски, перепрыгнули и побежали дальше, а бабульки отстукивают тростью в так поскрипывающих перил минутки своей ходьбы, а может жизни…

Шарк, шарк-тук, тук, тук!

Идет жизнь, скрепит. Перетекает, от берега к берегу, от шага к шагу, от поколения к поколению.

Все новости и сплетни-здесь: встречи знакомых и бывших супругов, одноклассников и коллег по работе, бывших начальников и соседей.

Мостик сближает на секунду проходящих и мгновенно разводит. В этом-то и прелесть. Кивнули друг другу , перебросились парой фраз и разошлись. Мало места для встреч и разглагольствований. И многие этому рады – редко кто готов сегодня отвечать на вопросы: как дела?где работаешь?как дети?мама?

Что сказать?! Ищу работу, денег нет, два высших образования, карьера-коту под хвост, мать болеет, дети уехали, муж запил! Знакомые,друзья и так это знают, городок маленький, прозрачный. И все же спрашивают, в надежде услышать, может у кого-то жизнь наладилась и выведать секрет -благополучия.

До мостика идут – сердитые и печальные, а как только коснутся перил, так как-то расцветают, улыбаются . Красивые берега! Река – успокаивает и вселяет надежду, что там, на том берегу каждого ждёт другая жизнь, более радостная и благополучная!

Бесплодные мечты и все же , надежда не покидает проходящих, пусть пять минут-но верить в лучшее, это прекрасно.

Некоторые останавливаются на мгновение, опираются на перила и всматриваются в гладь реки, погрустить или помечтать, у каждого своя причина.

Вот и женщина в шляпке-остановилась. Окликнула меня.

Мадам в возрасте, явно на пенсии уже лет десять, ухоженная, костюмчик летний, сверху кофточка, сумочка из дорогих , туфли возрастные, но новые; лицо в морщинках-но с косметикой.

Губки подкрашены, бровки нарисованы, только очень уж грустные глаза. Вижу , страх в них засел…

– Вы недавно к нам приехали, – утвердительно говорит.

Я останавливаюсь.

Киваю и не успеваю ответить.

Она продолжает говорить.

– И как вам наш город?

– Ну, как сказать, красивый старинный центр, зелени много....

– А мне печально, так жаль, так жаль , родилась здесь-столько воспоминаний , а теперь смотрю , как все изменилось. Печаль, печаль на сердце, так вот, деточка!

– Ну, что вы так грустите, есть много всего прекрасного в городе:люди чудесные, стихи пишут, картины рисуют, вот и вы , смотрите, какая грамотная женщина, и молодцом держитесь!

Успокаиваю ее и подбрасываю леща, надо же как-то вывести ее из печального настроения. Я не собиралась сегодня грустить и ныть о реалиях жизни.

Дама не обращает на мои слова внимание, продолжает разговор.

Мне приходится слушать.

– Не правильно я жила, не подготовилась!

– К чему вы не подготовились?

– К старости.... , – отвечает она задумчиво. – Ошиблась, надо было не так все устроить. Я много ездила по стране, работала , много видела, много знаю… и вот одна на старости лет.

Это не открытие, так живут миллионы бабушек, думаю я. Чего уж ей так расстраиваться!

Однако, чувствую, надо выслушать неожиданную собеседницу. Пусть отведет душу, коль выбрала меня , надо набраться терпения

– Я вот тоже в свои еще почти молодые годы – одна, и не печалюсь,– бравирую я, хотя говорю так и знаю, что сама себя обманываю- плохо мне, очень плохо, и такой же вопрос себе задаю -почему так много одиноких людей?!

Ну, что я о себе, и так, продолжаю слушать даму.

Она говорит: о своих детях, о работе, о церкви, о батюшке, о городе, о желании собачку завести.

О том, что каждую ночь просыпается в четыре утра и ей становится страшно:случись что с ней, и в этой темноте никто и стакана воды не подаст! А потому , боится засыпать и жить так!

– Да вам еще жить да жить, посмотрите, какая вы красивая! – говорю ей, подбадриваю.

– Вот как мне эти года-то прожить, одной скучно,– вздыхает. – Не совершай моей ошибки, удачи тебе!

Она поворачивается и уходит в противоположную сторону от меня по мостику – на другой берег…туда, где, наверно, живет счастье!

Смотрю ей вслед. Ей еще долго идти. Красивая бабушка, о любви мечтает.

За счастьем пошла!

Хорошо, что он есть – этот мостик!

Бежецк. 2017 год

Какая вы интересная женщина

Платье в цветочек медленно двигалось по дорожке и приблизилось ко мне. Я немного смущена и недовольна, уединилась называется…посидела на лавочке, погрустила о своем, о женском.

Летний теплый вечер, комары, но под липой их вроде меньше.

– И нет мне покоя от этих бабушек, вон сколько пустых лавочек, нет же, именно ко мне подсела, – думаю раздраженно.

А платье в цветочек между тем по-свойски поглядело на меня, потом в мой телефон. Понимающе кивнуло и начало говорить. Я же внутренне настраиваю себя, что беседа будет скорее всего не долгой, и я улучу момент, чтобы быстро распрощаться, пожелав здоровья случайной собеседнице, и о Боже, долгих лет жизни!

Ну, не тут-то было. Она не стала говорить о городских проблемах, и пенсиях. Это хоть радует. Бабуля начала вспоминать юность, и отрывисто какие-то забавные истории из жизни. Я вежливо слушаю и не перебиваю.

Моя собеседница говорит ровно, спокойно, между тем очень внимательно и странно всматривается в даль, в самое начало аллеи, туда , где начинается прогулочная дорожка. Посмотрит, вздохнет и дальше говорит.

Но в какой-то момент лицо ее меняется и неожиданно преображается. Она резко поправляет вырез цветастого платья. Выпрямляется вся. И начинает говорить шепотом. Чего вдруг?

– Вот смотри Эммануил Петрович идет.... , – она тронула меня за руку, сжала ладошку своими шершавыми теплыми пальцами и заговорчески продолжила:

– Только оклемался, а как болел, как болел! Жена давно померла, он уж пятый год один. Каждый день здесь ходит, утром и вечером. Едва ноги передвигает, а ходит. А какой раньше был франт. Начальник на заводе.

Этот седовласый одуванчик уже приблизился к нам. Слышу- шарк, шарк. Руки за спиной. Чувствуется прежняя деловая выправка.

– Ты чего вырядился? Рубаха и галстук, а куртка – не по сезону.

Улыбается бабуля, громко говорит, с растяжкой произносит слова. Дедушка оглянулся, одернул куртку и махнул рукой. Дескать и так сойдет ....

– Отстань, чего привязалась! Поздно уже, поздно …

Сказал и пошел дальше.

Бабуля не смутилась. Не обиделась.

– Он сейчас круг сделает и домой пойдет, потом ужин себе красивый приготовит и обязательно рюмашку пропустит, – сердобольно посетовала бабуля и продолжила:

– А дочь его не приезжает. Уж не знаю, что там у них вышло.

Дедунь на обратном пути поравнялся с нашей лавочкой. Хитро взглянул на мою рассказчицу и пошел дальше. Только и слышны были его неуверенные шаги по брусчатке: шарк – шарк … шарк- шарк …

А бабуля тем временем, все также внимательно наблюдая за уходящим в даль старичком.

И такая грустная вдруг стала, даже цветочки на платье померкли.

– Вы такая интересная женщина! – задумчиво прошептала она.

Я и понять не могу, кому это она говорит , мы и не беседовали вовсе, я ее слушала только.

И тут она величественно повернулась ко мне, смущенно пожала плечами и улыбнулась печально.

– Он мне так сказал пятьдесят лет назад…

Опустила глаза, разгладила платье на коленках своими скрюченными мозолистыми руками и вздохнула с досадой…

Я готова была расплакаться.

Любовные семена

Старый бежецкий рынок – словно осколок ушедших времён. Триста лет ему, а может, и вдвое больше. Время обглодало его стены, но упрямые арки всё ещё держат небо, будто древние стражи, не желающие покидать пост.

Среди этой благородной разрухи, словно нарочито дерзко, выстроились торговые ряды. Тут и толстые цыганки с ворохом тапочек и очков, и белорусы с аккуратно сложенными полотенцами, и старушки, предлагающие всякую мелочь – ту самую «старческую ерунду», в которой порой прячется чья‑то забытая история.

Вокруг – шум, гомон, суетливое движение. Жизнь пульсирует вопреки ветшающим стенам, вопреки ощущению, что время здесь застыло в странном промежутке между прошлым и настоящим.

Я не люблю такие места. Они будоражат, тревожат, заставляют чувствовать себя чужой среди этого многоголосого быта. Но именно здесь пролегает самая короткая дорога на площадь – и я иду, невольно ускоряя шаг, стараясь не вдыхать этот густой, многослойный запах: затхлости старых камней, прогорклого масла, несвежей ткани и чего‑то неуловимо горького – запаха времени, которое здесь будто протекло сквозь пальцы и оседало на всём, к чему прикоснулось.

Воняет прошлым. Воняет неустроенным настоящим. И всё же – живёт.

Столько дешёвого товара – и столько же глаз: печальных, голодных, будто выхваченных из другого времени.

Двадцать первый век за окном, а здесь – словно история замерла или часы дали сбой. Пора бы их починить, да кто возьмётся?

Я иду, и каждый взгляд – будто прикосновение: может, на меня и не смотрят впрямую, но я чувствую себя обнажённой, выставленной на обозрение. Даже разглядывать прилавки не хочется – а они лезут в глаза, как назойливые тараканы, не дают отвести взгляд.

От напряжения устали руки, онемели пальцы. Скорей бы уже… Где эта площадь, чёрт бы её побрал?

Скрываюсь под внутренней паранджой – невидимым щитом, которым обволакиваю себя, чтобы не прорвалось это липкое ощущение чуждости.

Платочки, вонючая обувь, сорочки, губки для мытья посуды, свечи, спички, пакеты для мусора, бюстгальтеры, пижамы – всё свалено в одну кучу, в один бесформенный поток вещей, лишённых достоинства и порядка.

Базар.

Прижимаю сумку к самому сердцу, невольно прикрываю грудь, словно защищаясь. Уливаюсь внутрь себя, прячусь за невидимой стеной.

Пару раз огрызаюсь на окрики вроде «куда прёшь?». Мимо катит тележку какой‑то мужик, неуклюже выруливает. Пьяный… Фу, и я на мгновение опускаюсь до его тона, заражаюсь этой грубой волной. Злюсь – и тут же стыжусь своей злости.

Снова прилавки – бесконечная череда вещей: чайники, розетки, батарейки, памперсы, медный купорос…

Мой воспалённый мозг выхватывает из этого хаоса абсурдные сочетания: деревянные иконы рядом с плетёными корзинками, веники для бани – и тут же цветы в горшках. На руке продавщицы – огромное кольцо, а из её уст срываются обрывки разговора на незнакомом языке: «га‑ла, ах‑ры, гуль‑тор!».