Тасос Афанасиадис
Путешествие в одиночестве
Пролог. Духота
С утра моросил мелкий дождик. На зеленых крышах домов он казался белизной на голубых елях. Дождик уныло затягивал горизонт в этом, казалось, пропитанном свежестью пригороде, где находилась летняя резиденция императора Александра I с роскошными фонтанами. Однако после полудня потеплело, и пейзаж приобрел неподвижный, сонный вид кладбища…
А что будет чуть позже?
Кучер хлестнул лошадей и, наклонившись к окошку кареты, крикнул путешественнику:
– Глаза застилает, граф. Держитесь за поручень! Второй поворот или третий? Из-за дождя ничего не видно…
Путешественник резким движением откинулся всем телом назад и поправил белый шелковый шарф, выбившийся из-за воротника серого сюртука. Он снова погрузился в раздумье.
Он был бледен и выглядел угрюмо. Изящный нос придавал его смуглому, с крупными чертами лицу горделивое выражение. Миндалевидные глаза неподвижно смотрели из легкого полумрака на землю, жадно впитывавшую влагу. Впрочем, он уже вышел из прежнего состояния. Может быть, уже приехали? Двадцать семь верст от Петербурга за три четверти часа – для подвыпившего Петра неплохо.
Путешественник придвинулся к окну и добродушно, с напускным гневом крикнул:
– Неужели мы так давно не были здесь? Четвертый. За усадьбой князя Никитина с фонтанами.
В эти дни он был бледен, губа в правом уголке треснула. Минувшую ночь он провел неспокойно. Нынешняя осень началась слишком рано. Наступления холодов ничто не предвещало. Все выглядело таинственно и коварно, почти несуразно. Императрица Елизавета, болезненная христианка, тщетно пытавшаяся акклиматизироваться в России, в нынешнем году не могла найти себе покоя, уединившись в Петергофе с классиками и Дамаскином. Столь привычная здесь императорская гвардия удалилась еще до наступления сентября. Уехал даже шведский посол со своими болезненными мальчиками. Честолюбие Корсиканца весьма их беспокоит. Его тщеславие весьма их беспокоит…
Карета остановилась и из-за приоткрывшейся двери показалась огромная голова кучера в надвинутой до ушей шапке. Усы и борода его были все в мокротах, а небольшие голубые глазки помутнели от ветра и дождя.
– Подождите, пока принесут калоши, граф, – по-свойски сказал он. – Ирина Петровна их уже приготовила…
Дождь прекратился. Напряженное спокойствие царило в Петергофе. О, сколь удручающа осень, когда на исходе дня не слышно переливов смеха…
К карете подбежал в сопровождении двух слуг проворный, как мальчишка, розовощекий юноша лет двадцати. Высокое чело его было отмечено печатью одухотворенности, в небольших карих глазах сияло выражение уверенности в том, что мир добр и прекрасен. Он открыл дверцу кареты и, взяв прибывшего под руку, в радостном воодушевлении заговорил с ним, пока старый слуга надевал ему на ноги калоши.
– Знаешь, мы ведь поспорили, что ты приедешь, даже в такую погоду! Я ни за что бы не поверил, что ты можешь уехать, не повидавшись с отцом…
Приезжий протянул руку и ласково потрепал юношу по шее, затем посмотрел ему прямо в глаза и вышел из кареты. Взявшись за руки, они вошли в сад. У первого цветника граф остановился и посмотрел на юношу, лицо которого было покрыто каплями дождя.
– Для Петергофа это лучшее время года, Александр. Осенью он, должно быть, уныл. Как поживает отец? Думаю, мы с ним не виделись дней пятнадцать…
Он прислонился к деревянной изгороди, желая сорвать гладиолус, но нога в калоше скользнула и увязла в глинистой почве.
Александр поддержал его под руку.
– Нет, не здесь. Пройдем через заднюю часть сада. Что это отец взял себе в голову и все медлит с отъездом… Приезжать сюда в гости – великолепно, но жить в таком уединении…
– Да, ты прав! Жить в таком уединении нелегко… – ответил приезжий, желая продолжить путь.
Они прошли по небольшой дорожке, благоухавшей в тот вечер лавандой. Через изгородь свисал плющ. Акация и дрок с трудом удерживали тяжесть накопившейся воды. Однако среди осенней хмурости сада пребывало также ликующее убежище весны – пестрые хризантемы. В глубине сада, укрытый покрывалом плюща, возвышался загородный дом Стурдзы. Двухэтажное, без каких-либо излишеств здание с западной верандой и готическими окнами. Стены из рваного камня были зеленоватого цвета, который создает ощущение старины. Оконные проемы сделались от сырости серо-зелеными. Тем не менее, совсем молодые особы проводили здесь в обстановке необычайной добросердечности все двенадцать месяцев в году. Воистину здесь чувствовалась особая, неизъяснимая теплота…
– Мы с Роксаной приехали рано утром. По дороге она рассказывала о твоем подарке императрице, – сказал Александр и после небольшой паузы добавил: – Только уроженец Ионических островов мог сделать такой подарок…
Граф запротестовал против этого преувеличения.
– Ты добился подлинного успеха, Иоанн. Вчера все в Министерстве говорили о твоей миссии. Возможно, я задеваю твою скромность, но ты должен признать, что Дунай – совершенно неосвоенное поле деятельности для дипломата, который сдает экзамен на гениальность… И когда советник какого-то Чичагова…
Они остановились у лестницы. Взгляд графа светился любовью к этому юноше, столь радостно воспринимавшему жизнь.
Он улыбнулся и сказал с ласковой иронией:
– Знаешь, Александр, для таких, как Чичагов, осень – это поздняя весна. Да, да… Поверь мне… – И, понизив тон, добавил: – Возможно, даже опасная…
Войдя в широкий зал, Александр, громко засмеявшись, воскликнул:
– Отец! Отец! Иоанн, конечно же, имел в виду и вас… Конечно же!.. – снова воскликнул он. – Только не совсем по душе мне эти слова: «Возможно, даже опасная…»
В это время семья ужинала в просторной столовой с простой, без всяких излишеств мебелью и огромной люстрой, рассыпавшей розовое сияние.
Посредине стола сидел старик Стурдза, справа от него – его дочь Роксана, слева – супруга. Его небольшие, несколько изумленные глаза подмечали малейшую подробность во всем, что происходило вокруг. Полное лицо словно завершалось серыми усами, а его веселое выражение выдавало человека, умеющего сохранять хорошее настроение даже во время самых серьезных дел. Он порывисто поднялся навстречу графу. Все присутствующие выказали свою радость рукопожатиями и теплым немногословием.
Старый граф усадил гостя между собой и Роксаной, похлопал его по плечу и весело сказал:
– Из всех иерархий, любезный Иоанн, я признаю и принимаю только иерархию рыб… Да, только ее! Отведай этого усача из Финского залива, и ты со мной согласишься…
И он поглядел на жену со злорадством супруга, слишком верного в молодости. Белокурая малоросска Варенька подносила одну за другой закуски. Она принесла окуня, копченого угря и блюдо, приготовленное специально для графа, – вареную морковь. Сидевшая рядом Роксана приготовилась разделывать рыбу. Александр, удалившийся было на несколько мгновений на верхний этаж, снова спустился вниз с вазоном герани, который поставил на скамью, и уселся затем на другом конце стола.
– Утром я приколю герань к твоей петлице, Иоанн, – сказал Александр. – Не удивляйся, что герань так свежа. Я получил ее от одного норвежца. Мы поливаем ее телячьим бульоном, и она весь год пребывает в цвету…
– Хорошо, что ты принес ее, – сказала графиня. – Не выношу запаха новых сигар, которые курит ваш отец…
Отвечать у графа не было возможности: он наслаждался астраханской икрой. Однако вскоре он оставил свое лакомство, посмотрел на Иоанна и сказал:
– Наполеон, дорогой мой, преподал мне урок суетности человеческих устремлений… – И, помолчав немного, добавил: – Сегодня ты выглядишь немного не в духе…
Тот обвел всех присутствующих беглым взглядом и, сделав оживленный жест, возразил:
– Вовсе нет… Всегда, при смене обстановки…
– Кушай вволю и радуйся! Для сверхштатного секретаря посольства в Вене это ведь немало… – снова сказал хозяин, искоса глянув на дочь, которая молча жевала рыбу.
– И я говорил ему то же самое. Вчера это было основным вопросом обсуждений в Министерстве, – сказал Александр, мелкими глотками попивая воду. – В Секретариате до сих пор не могут забыть дерзкий тон его меморандума о ходе военных действий в Италии. Кроме того, если он покинул в Вене привлекательное общество…
Иоанн не дал ему завершить фразу:
– У сверхштатного забот больше, чем у штатного. В Вене я не успел познакомиться ни с кем, за исключением одной ненавидящей греков княгини…
– Готова поспорить, что это была княгиня Чернина… – прервала его Роксана.
– Она самая, – не выказав ни малейшего удивления, ответил Иоанн. – Кроме того, я научился думать по-гречески, а выражать свои мысли по-русски…
Роксана снова ласково прервала его, обратившись к отцу:
– Знаешь, батюшка, вчера, прощаясь с императрицей, Иоанн сделал ей подарок, вызвавший восхищение у Ее Величества, – издание «Эзопа» Кораиса в золотом переплете.
Старый граф прикинулся удивленным:
– Ну и ну! Чего же ты молчала столько времени, барышня…
Он посмотрел на них, словно не находя слов, а затем сказал полушутя полусерьезно, подняв указательный палец и глядя на жену:
– Все женщины, будь то императрицы, фрейлины или простые мещанки, нуждаются, подобно книгам, в одной вещи – и тех и других следует окружать заботой, чтобы они не испортились…
– Вы имеете в виду, батюшка, что женщинам нужен переплет, как книгам? – сделав оживленный жест, спросила Роксана.
Все засмеялись. Старый граф посмотрел на Иоанна:
– От женщин, сынок, не следует ожидать большего, чем они могут дать! Если они дают больше, следует испытать отвращение и уйти. Если они дают меньше, следует испытать беспокойство и опять-таки уйти…
– В таком случае, мы пребывали бы в непрестанном бегстве, батюшка, – заметил Александр.
– Существует, однако, и нечто среднее, мой дорогой, – тут же возразил отец. – Когда-то, во время бегства, я познакомился с вашей матерью, и она оказалась столь легкой, что непрестанно удерживала меня на поверхности…
Заключение понравилось всем, даже графине, которая не преминула заметить:
– Прекрасный софизм для законоведа.
Иоанн повернулся к своей подруге и посмотрел на нее. Ее зеленые влажные глаза превозмогали выдержку собеседника. Ей были присущи особая медлительность движений и жесткость в произношении «р». На ее маленьком, пшеничного цвета личике просто не оставалось места для притворства.
Мужчины прошли в салон, окна которого выходили в сад. Женщины оставили их одних.
В тот вечер Иоанн не был особенно расположен к беседе. Он остановился у окна, повернувшись в профиль. Устроившись на небольшом удобном диване, граф попивал чай. Болтали о погоде и о политическом бездействии в Европе. Вспоминали также о кокетстве Марии-Луизы. Старый Стурдза, комментировавший в последнее время издание рукописи Каллимаха, воспользовался возможностью поговорить с Иоанном об этом единственном своем занятии:
– Это, сынок, редчайший труд ученейшего фанариота1. Фон Лингенталь признает его превосходным. Слышишь? Сам фон Лингенталь…
Опершись локтями о столик, Александр листал «Фигаро». Прервав это занятие, он серьезно заметил:
– Что ни говори, но превыше всего – самоуправство, батюшка. Его рукописями не прошибешь. Здесь нужна сильная рука…
Старик сложил руки на груди, глянул на Иоанна, который наблюдал за ними, подумал было, что отвечать не следует, но, в конце концов, сказал:
– То, о чем ты говоришь, совсем не ново, сынок.
Однако юноша не остался равнодушным. Он тоже глянул на гостя и сказал:
– Завидую Иоанну. Там, в придунайских княжествах у него будет возможность неоднократно наносить удары по самоуправству, которое здесь утвердилось официально…
Старый граф еще раз заявил о своей позиции:
– Иоанн, сынок, Молдавия – это театральная ложа, из которой уже без лорнета можно смотреть трагедию нашей родины…
Иоанн посмотрел на свои длинные тонкие пальцы с изящными ногтями.
– И трагедии этой суждено разразиться… – ответил он тихо, придавая своим словам особое значение. – Думаю, что Наполеон, кроме тех ролей, которые замечают за ним другие, играет и еще одну, особенно характерную для нас: он стоит на авансцене и восклицает толпе зрителей: «Incipit tragoedia».
Он слегка наморщил лоб, устремил мечтательный взгляд в пустоту окна и добавил:
– Злые языки утверждают, что Корсиканец решил попробовать нашей сладостной осени…
Граф, встрепенувшись на своем диване, поднялся:
– Что еще за дерзость? Если попробует, то найдет себе могилу на российских просторах…
Александр стал у окна, рядом с Иоанном.
По мере приближения ночи благоуханное дыхание сада становилось все обворожительнее. Искупавшиеся в осеннем дожде растения словно переживали запоздалую молодость. Старый граф ступал по тонкому персидскому ковру с изображением победителя при Гавгамелах, опустив голову. Наконец, он подошел к столику, выпил одним духом остатки чая, и попробовал было сменить тему разговора:
– Чичагов, любезный Иоанн, несколько эгоистичен, как и все военные. Однако, если ему предоставить инициативу, он может снести все. Думаю, вместе вы совершите на Дунае замечательные дела.
Он подошел к окну, положил руку на плечо Иоанну и сказал с легкой иронией:
– Знаешь, в наших кругах, – хотя, к сожалению, я не принадлежу уже ни к какому кругу, – есть субъекты, которым нравится казаться простыми. Казаться, хотя это не более чем завеса. Так вот, у Чичагова есть такая завеса…
– А Наполеон, батюшка? – вызывающе спросил Александр.
– А я о чем?! Но он вовсе не прислушивается к голосу благоразумия.
– Возможно, потому, что он уже поднялся выше его, господин граф… – заметил Иоанн, искоса взглянув на него.
Однако у старого Стурдзы не было желания продолжать разговор. Он тщательно придерживался распорядка дня и не желал отказываться от своих привычек даже ради самого значительного гостя. Он ласково тронул Иоанна за плечо и взял за руки, словно желая этим прикосновением удержать в памяти его присутствие здесь.
– Жаль, но приходится попрощаться с тобой, – сказал старый граф. – Смотри, – он, шутя, погрозил пальцем, – от Александра я буду знать со всеми подробностями обо всех твоих поступках. Слышишь? Со всеми подробностями…
Они остались вдвоем, угрюмо стоя у окна. Какой-то неясный звук раздался в воздухе, – должно быть, пролетела птица. Постепенно вместе с темнотой зал наполнился тем многосоставным благоуханием, которое источают микрокосмы сада: ромашки, издавали пьянящий запах, розы, георгины пытались высвободиться из под власти дождевой воды, ожидая свежего ветерка, о котором должны были возвестить верхние листья плюща, но те все еще пребывали в неподвижности…
В полумраке Александру было легче смотреть на Иоанна.
– Сегодня я заметил наступление осени и почувствовал ее…
– Правда? – ответил тот непроизвольно, сунув руку в карман.
– И все же, – с некоторой горечью сказал Стурдза, – я начинаю верить, что Корсиканец отведает нашей осени. Особенно если узнает, что на Кавказе климат еще мягче, и что по ущельям близ Казбека можно прогуливаться в одной тонкой рубашке…
Иоанн решил вести себя более живо. Он опустил руку на правое плечо Александра и, смотря куда-то в голубой полумрак, сказал:
– Наполеон, друг мой, – это некий глашатай. Слышишь?
Иоанн умолк на мгновение, нервно прикусил верхнюю губу и продолжил:
– Теперь, думаю, его больше не интересуют ни Франция, ни европейские государства. Он пытается одолеть своего бога – демона, который пребывает внутри него. Он – великий узник. Трагическая личность. О, как я понимаю его! Великий узник, сам же заковавший себя…
В промежутке между молчанием и его словами опустилась безучастная темнота, щедро укутавшая все образы. Однако ветерка все еще не было, и листва в саду оставалась бездыханной. Ночь обещала быть душной и тоскливой…
В треугольной комнатушке, в которой располагалась библиотека Александра, Иоанн долго перебирал карты, диаграммы и законодательные акты. Его волосы ниспадали двумя прядями поверх ушей. Было уже очень поздно, но, листая материалы, касающиеся деятельности фанариотов в придунайских княжествах, он не замечал времени. Золотистая муха, запутавшаяся в тюлевой занавеске, тщетно пыталась отыскать выход. Дом пребывал в вечерней дреме. Маятник часов злорадно шептал людям и вещам: «Вы стареете!»
Может быть, так прошла целая вечность?
На страницах книги, которую читал Иоанн, появилась тень от руки, державшей вазу. Он вздрогнул от неожиданности, однако постарался не выдать своего волнения перед ее спокойствием. Она поставила вазу на круглый столик и посмотрела ему в глаза.
– Я не ожидал тебя, Роксана…
Она стояла перед ним стройная, молчаливая, совершенно спокойная. Едва заметная улыбка в уголках губ придавала ей некую таинственную грацию. Это пшеничного цвета лицо с зелеными глазами, волевым подбородком, лицо, которому были присущи легкие движения, вверх, столь естественные и неожиданные, придавало ему смелости в трудные часы. Она никогда не говорила с ним напрямик.
Она спросила:
– Ты не спишь?
– Не спится. С наступлением осени это со мной всегда случается. Чувствую себя расслабленно и грустно…
Поигрывая пальцами, она пыталась избежать его взгляда. Должно быть, она страдала.
– Не знаю, какой климат там, в Молдавии…
– Во всяком случае, лучше, чем здесь…
Она уселась в кресле напротив. На какое-то мгновение воцарилось молчание. Должно быть, шел дождь.
– Это пойдет тебе на пользу…
– Дело ведь не только в климате, Роксана. Думаю, что вся окружающая среда оказывает определенное воздействие на наше самочувствие…
Она подняла взгляд, чтобы смотреть ему прямо в глаза, но он старался избегать ее взгляда. Установилось несколько неловкое молчание. Внутри них скользило нечто, могущее в любое мгновение стать демоном или богом. Она слегка шевельнулась и наивно сказала:
– Завтра, Иван Антонович, должен состояться ваш последний визит к Романцову. Должно быть, вы знаете, что премьер-министр Его Величества вовсе не симпатизирует адмиралу Чичагову. Говорят, будто тот осрамил его во время игры в шахматы в присутствии царя, а премьер-министр переносит такое тяжело… Стало быть, визит… Как бы то ни было, премьер-министр желает иметь советником у подозрительного коллеги своего человека…
Иоанн положил руки на поручни кресла и опустил взгляд. Между бровями у него обозначился вопрос.
– Не имею ни малейшего возражения, Роксана. Я даже сам уже принял такое решение, хотя невежа Романцов никогда не выказывал мне своих намерений…
– Возможно, потому что сначала он желал узнать ваши намерения. Новым дипломатом поначалу движут чувства, но старым – всегда только расчет…
Он уселся перед ней поудобнее и улыбнулся, желая создать иное настроение:
– Лучше поговорим менее официально, Роксана. Я не ожидал этого ночного визита. Я думал, что попрощался с вами так же, как и с «другими»…
– Стало быть, вы совершили ошибку, господин дипломат, граф Иван Антонович Каподистрия…
– И признаю это. Нелегко угадать действия фрейлины, которая взяла себе в обыкновение никогда не показывать другим своего истинного лица…
Она посмотрела на него, спокойно поднялась и тихо проговорила:
– Никто не может скрывать свое лицо постоянно. Можно испытывать сильное волнение, страдать, но когда-нибудь лицо все равно увидят. И большое счастье, если сумеют рассмотреть его…
В тишине, последовавшей за ее словами, взгляд его блуждал по библиотеке, переходя с одного предмета на другой, пока не остановился, наконец, на небольшом свертке в тонкой желтой бумаге. Он поднялся и принялся разворачивать его, не выражая взглядом никаких намерений. А затем он подал ей пудреницу на бархатной подставке.
– Я приобрел ее у одного армянского ювелира в Вене, в день, когда меня отозвали из тамошнего посольства…
Он подошел к ней. Она пыталась спрятать руки в складках широкого халата. Скрыть их. Откуда в его голосе вдруг появился этот тон?
– Пудреница… Впрочем, видно, что вы – практичный дипломат даже в подарках! Думаю, вам нравится, чтобы окружающие скрывали за румянами естественный цвет лица…
– Но не свои чувства, Роксана…
– Чувства не всегда определяем мы сами…
Она рассматривала подарок с радостным лицом: пудреница была квадратная, покрытая эмалью, со спиралевидными золотыми бороздками, а в нижнем углу справа начертана ее монограмма.
– Удивляюсь, как это вы свернули с пути, истинного после того, как изучали в Падуе медицину, – взволнованно прошептала она.
Ответа не последовало. Склонившись рядом, он наблюдал, как она учащенно дышит, полностью отдавшись ощущению ее болезненного ожидания. А она следила за каждым его движением, бросая украдкой взгляды на легкий снег его висков.
Наконец, она робко глянула на него и сказала:
– Подарок всегда ставит в трудное положение того, кто принимает его, доставляя в то же время большую радость. ваш подарок выбран со вкусом. Извините, если я огорчила вас.
И ее влажные губы произнесли тихо: «Спасибо».
Он резко схватил ее за обе руки и сказал:
– Вспоминайте меня всякий раз, когда пожелаете скрыть от других естественный цвет своего лица…
– То есть, всякий раз, когда я буду притворяться? – радостно спросила она. – А саму себя мне тоже скрывать от других?
Он слегка склонил к ней голову:
– Скрывайте. Для меня, Роксана.
Золотистая муха больше не жужжала. Стало быть, она нашла выход? А плющ в саду так и не согнулся, потому что ветерок все еще не подул. Всю ночь напролет растения в саду проведут при безветрии. Даже бриза с Финского залива нет. А листопад? А листопад?
То, что проскользнуло в душе у них, стало божеством…
