Тасос Афанасиадис
Император Юлиан Отступник: сын Солнца
Часть первая
ЮНОСТЬ
331–355 гг.
«Его отец (Констанция) и мой отец были братьями, рожденными от одного отца. Потому-то этот человеколюбивый император так хорошо обошелся с нами, своими ближайшими родственниками! Шесть моих двоюродных братьев, которые были и его двоюродными братьями, моего отца, который был его дядей, и еще одного нашего дядю по отцу, а также моего старшего брата – всех их убил он без суда…».
Юлиан. «Воззвание к Совету и Народу Афинскому».
Глава первая
Вопросы, оставшиеся без ответа
Судьбе, прихоти которой делают историю более интересной, было угодно, чтобы два малолетних двоюродных брата императора Констанция, Галл и Юлиан, спаслись от резни 337 года, и династия Флавиев дала (в лице второго из них) еще одного императора Византии – причем самого своеобразного. Софист Либаний, который в восхищении своим учеником Юлианом зачастую сообщает неточные сведения, пишет, что Констанций подарил им жизнь, поскольку не посчитал опасными – Галлу, которому во время переворота было двенадцать лет, потому что он был тяжело, почти смертельно болен, и Юлиана, потому что он был еще младенцем, хотя в действительности ему было шесть лет. Христианский диакон Марк прятал обоих мальчиков, пока буря не минует. Мальчики были сыновьями убитого во время восстания Констанция Юлия Констанция, одного из трех родных братьев Константина Великого, по отцовской линии внуками Констанция Хлора, усмирителя Британии, и правнуками основателя династии Флавиев Клавдия Второго, победителя готов, «который был бережлив, скромен, исключительно честен и справедлив в управлении империей», согласно восхвалениям Евтропия.
Этой Юлий Констанций, бывший еще юношей, когда его родной брат взошел на престол, прожил жизнь, сменяя город за городом, преследуемый любовницей своего отца Еленой, которую христианская церковь провозгласила впоследствии «святой». Дочь содержателя постоялого двора, едва ее незаконный сын Хлор утвердился во дворце, незамедлительно явилась к нему, чтобы удовлетворить давнюю ненависть к сыновьям своей соперницы – императрицы Феодоры. По причине странствующего образа жизни своего отца Юлиан называл его Одиссеем. В конце концов, Юлий Констанций повстречал как-то своих братьев, Далмация и Ганнибалиана, в богатом университетском городе Тулузы Нарбоне где они вели уединенный образ жизни, как изгнанные родственники императора. Юлий Констанций, имевший определенные склонности к образованию, посещал там уроки прославленных философов и риторов.
В 324 году, когда исполнилось двадцать лет со времени восшествия на престол Константина Великого, император, всегда чтивший свою мать и доверенную советчицу, дарами и почестями, выпустил в честь ее серебряные монеты и возложил на ее главу венец августы. Тогда же он ощутил потребность установить тесные связи со своими братьями. Далмаций и Ганнибалиан получили высшие должности, однако Юлий Констанций предпочел приятное времяпровождение на вилле среди чарующей тосканской природы. Там он познакомился, а затем и женился на некоей благородной римлянке Галле, которая подарила ему сына Галла. Однако подогреваемая императрицей-матерью Еленой подозрительность императора по отношению к своим братьям не замедлила пробудиться снова. Так, Юлий Констанций был вынужден снова отправиться в странствия и оказался в Коринфе. Жители города встретили его гостеприимно. Пейзаж со склонами Парнаса и Киферона и водами залива восхищали его. Он решил, что обрел свою Итаку. Однако скитальческая натура этого неудовлетворенного bon viveur вскоре потребовала перемен. В Константинополе, где Юлий Констанций остановился после утраты жены, он женился во второй раз – на христианке Басилине, дочери вифинского архонта Юлия Юлиана, бывшего родственником всесильного во дворце Евсевия епископа Никомедийского, а затем Константинопольского. Юная Басилина, успевшая изучить благодаря своего отцу греческую литературу, родила в 331 году Флавия Клавдия Юлиана и умерла на следующий год. Будущий император отзывался всегда с уважением о своем деде со стороны матери, которому он был обязан чем-то особенно ценным в жизни – образованием. Вифинский архонт сумел отличить среди своих рабов некоего особо одаренного евнуха-скифа, дал ему образование, а тот учил впоследствии его дочь поэзии Гомера и Гесиода. Это был старый педагог Мардоний, «лучший страж благоразумия», как назвал его Либаний, посвятивший Юлиана в таинства эллинского духа и прививший ему чувство восхищения неповторимыми достижениями и жизненную мораль. Во многих своих произведениях Юлиан вспоминает о благом влиянии, которое оказал Мардоний на формирование его характера и его духовное развитие.
Оба брата, Галл и Юлиан, уже круглые сироты, лишенные отцовского имущества, которым завладел Констанций, составляли вместе разительное сочетание двух совершенно разных характеров. Кроме огромной физической силы (достоинство Флавиев) и белокурого цвета волос, между ними не было ничего общего. Голубоглазый Галл унаследовал от предков своего отца крутой и непокорный характер, тогда как Юлиан с черными живыми глазами казался изысканным плодом, словно появившимся на свет от прививки к стволу ветви другого дерева, будучи сыном вифинской аристократки и потомка иллирийского крестьянина Констанция Хлора.
Историк Зонара сообщает, что, когда Басилина была беременна Юлианом, ей приснилось, будто она родила Ахилла. На следующий день, когда она рассказывала мужу этот странный сон, и произошли безболезненные роды. Родители, естественно, возлагавшие на сына особые надежды не могли представить, что сон оказался пророческим: как и гомеровский герой, Юлиан прожил жизнь короткую и трагическую. Так и не узнав своей матери, Юлиан тем не менее с нежностью хранил память о ней, назвав Басилинополем город, основанный близ Ниссы. Незадолго до смерти он благодарил божественное провидение, которое преждевременно лишило его матери, чтобы той не пришлось видеть страданий и несчастий своего единственного сына…
Задумчивый мальчик, росший в те ужасные годы в легкомысленном христианском Константинополе в семье своей матери и под мягким присмотром арианского епископа Евсевия или же в пустынном дворце Никомедии, не мог представить, что роскошная столица, которую он открывал для себя во время очаровательных прогулок с педагогом Мардонием, скрывала в себе моральный распад. Полюбивший мальчика за искренность и любознательность старый скиф, догадываясь сколь мрачные, унаследованные от предков склонности таились в его душе, пытался (втайне от Евсевия, знаменитого мастера дворцовых интриг) обучить Юлиана придерживаться строгой добродетели, противопоставляя развращенным привычкам своего времени суровый идеал философствующего эллинского целомудрия. Впоследствии Юлиан расскажет в «Ненавистнике бороды» о своем воспитании Мардонием, воздерживаясь от какой бы то ни было оценки Евсевия.
Ненастными зимними ночами в пустынном дворце Никомедии Мардоний, как бы заменяя любящую мать, рассказывал у очага сказки. Этот замечательный воспитатель столь умело приводил в движение скрытый в каждом ребенке дивный механизм создавать благодаря воображению волшебные миры, что доверенный его попечению Юлиан зачастую восполнял то, чего сам оказался лишен, событиями из жизни героев своего любимого Гомера. Как впоследствии расскажет он с необычайной выразительностью в «Ненавистнике бороды», впечатления о знаменитых конных ристаний в столице, видеть которые сам Юлиан не мог, он получил, читая (по указке скифа) описания конных состязаний в гомеровских поэмах. А когда присутствующие говорили о пантомимах, Мардоний отсылал Юлиана к танцам юных феаков,… Из гомеровских поэм Юлиан взял себе в друзья кифареда Фемия и рапсода Демодока. Часто Юлиану казалось, что он сопровождает Одиссея и Навсикаю в чудесных рощах острова феаков. Калипсо, Кирка и Навсикая были влюблены в него, и он гостил у них в чудесных лесах, у ручьев с кристально чистой водой, у золотистых виноградников, где раздавалось пение неземных птиц. А лето он проводил снова в Халкедоне, на вилле своей бабушке по матери (женщины богатой и очень динамичной) с великолепным видом на острова Мраморного моря и Константинополь. Впоследствии, в одном из своих писем к своему любимому другу ритору Евагрию Юлиан сообщает, что дарит ему для отдыха эту виллу и с ностальгией пишет о летних месяцах своего детства – о том, как он наблюдал на берегу в утреннем свете за рыбаками, тащившими наполненные рыбой сети, за садовниками, ухаживавшими за деревьями, о том, как сам он занимался посадкой, как находился среди сборщиков винограда, распевавших песни в давильне (признаваясь, что не был другом вина), как поднимался на ближайшие возвышенности увидеть неповторимый закат солнца или как забывался по несколько часов кряду, восторженно глядя на усыпанный звездами небосвод…
* * * * *
Эта беззаботная жизнь у любимой бабушки Феодоры и дяди Юлиана, с ежедневными уроками Мардония окончилась внезапно в 342 году, когда умер занимавшийся интригами при дворе арианский епископ Евсевий. Император, всегда подозревавший, что окружение родственников в Никомедии может способствовать возникновению в душе младшего из двоюродных братьев злопамятности, которая впоследствии перерастет в ненависть непримиримого мстителя, решил отправить Юлиана и его воспитывавшегося при дворе брата Галла в Макелл – крепость в Каппадокии, чтобы они находились подальше от влияний столицы. Одиннадцатилетнему Юлиану, глубоко опечаленному расставанием с любимым учителем, оставалось только утешать себя мыслью, что рядом находится Галл.
Когда повозка с императорскими знаками двигалась по ущельям Тавра близ постоянно покрытых снегом вершин, у огромных меловых скал и по высокогорьям с девственными дубовыми лесами, Юлиан с ностальгией вспоминал ласковую природу у Пропонтиды, куда новости от родственников из Константинополя доходили очень быстро, и он вовсе не чувствовал себя изгнанником. Суровые исавры пасли коз и быков. С грохотом падали водопады. Сколько нежности было во взгляде бабушки, которая пристально смотрела на него, словно воссоздавая в его чертах лицо своей преждевременно умершей дочери Басилины… Добрый и рассудительный дядя Юлиан… При свете молнии непродолжительной грозы он увидел, как брат его Галл спит, похрапывая, в глубине повозки. Отчаяние охватило Юлиана. Духовным воспитанием Галла при дворе совсем пренебрегли. Галл вырос неотесанным мужланом. Полное одиночество! Юлиан принялся декламировать стихи «Илиады». Наконец, однажды под вечер они прибыли в огромное имение, окруженное высокими стенами. В полной тишине сияли гирлянды еловых ветвей, покрытых сверкающим белым снегом. Это была крепость-дворец Макелл. Посреди этого высокогорья возникало чувство, будто находишься вдали от жизни, на краю ойкумены, погребенный заживо.
Нетрудно догадаться, какими мыслями руководствовался император, отправляя их в это заточение, которое церковный историк Созомен назвал «местом отдохновения», потому что видел его глазами взрослого, тогда как в глазах Юлиана это был сущий ад. «Никому из посторонних не позволялось приблизиться к нам. Старым знакомым запрещали посещать нас. Мы жили, лишенные всякого образования, всякого свободного общения, росли среди толпы слуг, занимались телесными упражнениями вместе с рабами, словно это были наши друзья, поскольку общаться со сверстниками нам возбранялось…» – напишет он впоследствии в своем замечательном «Воззвании к Совету и Народу Афинскому», ставшем апологией его жизни в правление двоюродного брата. Даже Григорий Назианзин, вместо того, чтобы выступить против преступного Констанция, (который, помимо всего прочего, защищал его противников ариан, дойдя даже до того, что отправил в изгнание папу Либерия, председательствовавшего на Никейском соборе, и Афанасия Великого), желая опорочить вдохновителя языческой веры, утверждает, что Констанций из милосердия спас в 337 году двух своих двоюродных братьев от неминуемой смерти и, желая дать им подобающее императорам воспитание, чтобы впоследствии они помогали ему управлять империей, отправил их в Макелл! Правда, в своих энкомиях императрице Евсевии и Констанцию Юлиан часто выражает признательность двоюродному брату, признаваясь в следующем: «… С самого моего детства император выказал мне великую доброту. Он спас меня от опасностей, поскольку человеку в порыве юности трудно обрести спасение без некоего высшего божественного покровительства…». Однако не вызывает сомнения, что господствующий во всем этом тексте льстящий императору тон, вызванный страхом. Пока был жив Констанций, Юлиана постоянно пребывал в жутком страхе быть убитым. Впрочем, его собственных свидетельств в «Воззвании к Совету и Народу Афинскому» вполне достаточно для развенчания любого предыдущего энкомия. Великий защитник православия (наряду с различными верными свидетельствами о своем давнем соученике в Афинах) в своей ненависти к чуждой вере дошел до того, что повторяет даже небылицы, связанные с его пребыванием в безлюдном отдаленном от мира поместье. «Два брата, – пишет он, – с такой ревностью отдавались исполнению своего религиозного долга, что зачастую читали перед собравшимся народом священные тексты, чтобы вдохновляться пытками мучеников. Галл, несмотря на свою резкость, был более искренним, тогда как Юлиан скрывал за показным благочестием маловерие и склонность к греху. Однажды, соперничая друг с другом, братья решили построить две небольшие церкви в честь Святого Маманта. Тогда как труд Галла близился уже к завершению, стараниям Юлиана препятствовало колебание почвы – свидетельство того, что мученик не желал принимать ложного благочестия будущего отступника от Христа! Оба брата – продолжает Назианзин, – упражнялись также в риторике, принимая участие в философских диспутах. Однако Юлиан, якобы желая поупражняться «в доказательствах от противного», с особым жаром выступал на стороне многобожия! Совершенно в природе человеческой, что великим благочестивцам присуща злопамятность, как некоторым святым – грехи…
Нет ничего удивительного в том, что во время своего шестилетнего пребывания в Макелле Юлиан, несмотря на ежедневные наставления богословов и священников (при неизменном надзоре со стороны арианского епископа Каппадокийского, а затем Александрийского Георгия), оставался в глубине души чуждым их учению, тогда как подавляемая любовь к эллинской культуре становилась все сильнее. Среди суровой природы, создававшей свирепых воинов и угрюмых монахов, чувствительный юноша во время многочасовых обрядов (братья зачастую выступали в роли чтецов) в гнетущем полумраке с удушающим запахом ладана под зловещими многосвечниками, среди икон с суровыми ликами, нескончаемых псалмов с суровыми обещаниями посмертного бытия – конечно же, думал об изящных богах, покровительственно улыбавшихся за спиной у своих любимых героев, о светлых пейзажах, о гомеровских пирах, о добродушных ссорах на Олимпе, о ристаниях колесниц и о прекрасных телах атлетов в палестрах. А за всем этим пребывал незримо волшебник, открывавший ему жизнерадостный мир язычества, – Мардоний, место которого заняли угрюмые священники, слуги-доносчики и отвратительные рабы. Сердобольный отрок, очень рано углубившийся в свой внутренний мир, удивленно спрашивал себя, почему религия Христа, учившего любить даже врагов своих и считать убийство смертным грехом, вооружила руку его двоюродного брата на убийство его отца, и чем более свыкался с эллинскими мыслителями, чувствовал в себе «всяческое величие». Правда, дворцовое общество того времени было в большинстве своем арианским и догматические диспуты священников происходили по-варварски. Однако в юношеском возрасте Юлиан не мог еще разглядеть оттенков христианской метафизики. Впрочем, последующие «светочи» Каппадокии были его ровесниками и потому не могли посвятить его с помощью своей златоустой аргументации в то ранее неслыханное, что несла миру Нагорная проповедь, прежде чем отвращение к христианским нравам укоренилась навсегда в его душе. Впоследствии, встретившись с целой когортой боговдохновенных проповедников, неистово крушившей развалины многобожия, которые он пытался восстановить, Юлиан понял, сколько божественности таило в себе пламя христианства, способное заставить людей идти добровольно на смерть, тогда как язычество поддерживали только бездушные любители древности. Итак, «лжеблагочестие» («мое лицемерие», по его собственному признанию) было самозащитой. Тем не менее, иногда ему пришлось сражаться и за свою истину, подобно Дон Кихоту…
Во время прогулок с братом по обширному имению Юлиан не упускал случая поговорить о своем любимом учителе и о полученных от него духовных дарах или же комментировать противоречия между проповедью Евангелия и поведением христиан. Однако Галл, которого совершенно не трогали такого рода вопросы, только иронически усмехался и переводил разговор на соревнования и охоту. И тогда мудрый отрок снова замыкался в себе, будучи сам же постоянным своим слушателем – самым доверительным. А иногда он вдруг снова впадал в дивный экстаз и забывался, глядя на солнце, так что казалось, будто он становится единым с дневным светилом, либо смотрел ночью на звездное небо, чувствуя, что пребывает совсем далеко от людей…
Однажды в Макелл прибыл (во время одного из своих путешествий) священник, напоминавший своей внешностью эфиопа. Епископ Феофил Индиец, как называли его из-за смуглого цвета кожи, был широко известен в империи своей проповеднической деятельностью, во время которой посетил даже глубинные области Аравии и берега Красного моря. Пламенная проповедь христианского слова туземцам наряду с чудотворными лекарскими способностями (он даже воскресил некую иудейку) вызывали почтение к Феофилу и среди христиан, и среди язычников. Хотя Феофил был ревностным поборником Никейского символа, авторитет его среди арианского двора был огромен. Феофил потребовал от Констанция, который часто обращался к его советам, чтобы тот позволил ему высказывать свое мнение без каких-либо ограничений, и император согласился. Даже эгоцентрические характеры, которым нравится, чтобы другие взирали на них подобострастно, испытывают от возражения своего рода мазохистское наслаждение. Феофил неустанно напоминал императору о его прегрешениях, вызывая таким образом желание очиститься, которое зачастую толкало Констанция к совершению филантропических поступков. Между нежностью страстно любимой им императрицы и возражениями Феофила, ставшего вождем его совести, Констанций обретал – если, действительно, обретал, – некую внутреннюю уравновешенность. Поэтому вполне естественно, что визит Феофила в Макелл вызвал переполох среди священников и богословов. Епископ пожелал увидеть двоюродных братьев императора. Мальчики смотрели на него с испугом. Однако вскоре они осмелели: Феофил с нежностью опустил им на кудри свою ладонь и усмехался, слушая их вопросы. Феофил беседовал с епископом Георгием и наставниками юношей. Высказанное им мнение, что, поскольку Бог не даровал императору наследника, такового следовало выбрать среди его двоюродных братьев, произвело сильное впечатление. Естественно, что предпочтение было отдано старшему: Юлиан, как более склонный к учебе, мог продолжать свои занятия.
После отъезда епископа некоторое изменение в поведении окружающих, особенно по отношению к Галлу, заставило братьев призадуматься. Что за тайные распоряжения императора относительно их судеб привез в Макелл черный епископ? Не исключено, что непостоянный в решениях Констанций принял благоприятное для двоюродных братьев решение в какой-то то момент после посещения Феофила. Однако вскоре он снова вернулся к своей подозрительности. А братья – к своим обычным занятиям: Галл – к охоте за дичью и девушками из прислуги, Юлиан – к постоянному времяпровождению в библиотеке за чтением Платона, Аристотеля, Феофраста, Порфирия, Ямвлиха, поскольку, уехав в двухмесячный отпуск, епископ Георгий оставил ему ключ от книгохранилища. Некоторое время спустя Георгий стал епископом Александрийским вместо Афанасия Великого, изгнанного арианином Констанцием. Оттуда Георгий часто присылал Юлиану книги.
Внезапно среди однообразной жизни с военной дисциплиной, словно удар грома, раздалась весть, что император прибудет (из Анкиры, где он находился по пути в Гиераполь) и остановится в Макелле. Братья встревожились. Что могло означать это внезапное посещение их заточения, в особенности после визита Феофила? Предвещало ли оно добро или же новые испытания? Разве необходимо императору приезжать самому, чтобы возвестить об этом? Обо всем этом братья спрашивали друг друга вполголоса. И хотя Юлиан безропотно переносил лишения, неизменно испытывая страх быть убитым, в ту ночь он не мог уснуть, мучимый кошмарами. Однако в какое-то мгновение голос разума возобладал и успокоил его: поскольку Мардоний учил Юлиана рассматривать всякое ограничение как внутреннюю нравственную закалку, какое значение могли иметь для него внешние события? Так он одолел тревогу.
На следующий день Макелл проснулся на заре от звуков рогов и конского топота императорской свиты. Известный своим благочестием император перво-наперво отправился на службу в церковь. Поскольку все знали о его увлечении физическими упражнениями, были организованы состязания и охота. В соседнем заповеднике император убивал медведей, львов и пантер. Во время многочисленных пиров два брата должны были показывать силу своего тела и ума. Император выслушал доклад об их поведении, поговорил с педагогами и пожелал увидеть их лично. Галл был уже в восторге от этого крепкого русого мужчины с могучей борцовской шеей, пользовавшегося славой великолепного бегуна и стрелка из лука. Юлиан, конечно же, в растерянности проявил разного рода неумение. Однако даже самую удачливую жизнь за ослепительным внешним блеском может омрачать некая скрытая драма. Скорее всего, невероятно, чтобы Юлиан догадался об этой драме. Скорее всего, что этот спокойный человек с розоватой кожей и мелодичным голосом, умевший скрывать чувства за холодной фамильярностью, не понравился ему.
После отъезда Констанция Макелл снова вернулся к своей однообразной жизни. В течение некоторого времени братья, встревожено глядя в глаза учителям, пытались разгадать, какое решение об их судьбе принял их всемогущий двоюродный брат. Однако однообразные дни не замедлили снова возвести вокруг них мощные стены спокойствия, а повседневная жизнь уменьшить напряженность…
