Таша Ульянова
Виктория Виктора
26
Вечером к нам в гости заглянул закат. Он окрасил стены в золото, и в этой торжественной обстановке Виктор вручил мне коробку, перетянутую алым бантом.
– С Днём рождения.
Бант распадается на две отдельные ленты, и прощальные лучи вспыхивают на глянцевом экране телефона последней модели. В будущей школе с таким девайсом мне суждено стать самой популярной девчонкой.
Синди зовёт пить чай. На столе горделиво возвышается кремовый торт, извлечённый, разве что из ящика фокусника.
Ночью шестнадцатого дня рождения я думаю о последующих пяти годах, за время которых мне доведётся стать свидетелем угасания Виктора. У Бога не хватило смелости спасти его, или продолжить род. Я – Бог-паразит, забирающий и ничего не дающий взамен.
Плёнка на окне шелохнулась от лёгкого сквозняка. Ночи грезилась прохлада, а мне покой.
Возле двери раздаются шаги.
– Ты не спишь, – утверждение, сменяет вопрос:
– Можно войти, Виктория?
Подтягиваю колени к груди и приглашаю опекуна. Он садится на постель, словно на трон. Сейчас отвести от Виктора взгляд, всё равно, что совершить преступление.
– Я подумал о твоём предложении…
Горе несчастным, в прошлом утонившим в синеве взгляда!
– … разбираться в чувствах – хорошая идея. Так я смогу стать ближе к тебе. Будь моим учителем…
Ближе, чем сейчас уже некуда. Виктор наклоняется, его тёплое дыхание касается моего лица.
– Виктория… – внезапное напряжение скул, блеск в глазах, – беги!
Мощью рук меня отшвыривает с кровати к двери, словно ненужную тряпку. Я сжимаюсь на полу в тугой комок – отвергнутая, растерянная.
Строительная плёнка на окне рвётся пополам, и четверорукое существо одолевает границу подоконника. Виктор набрасывается на монстра. Сцепившись, колоссы крушат мою спальню.
В эпицентр хаоса врывается Синди, ставит меня на ноги и тащит вниз по лестнице, но первая ступень уже занята долговязой тёмной фигурой.
Храбрости опекунше не занимать. Пару секунд идёт бой. Поражение. Плен.
27
С Виктора срывают одежду и ставят на колени. Меня и Синди привязывают к стульям, вынуждая смотреть.
Двое монстров старательно исполняют свои роли. После разделочного стола они отдалённо напоминают людей: четверорукая громадина ко всему имеет череп, будто угодивший под взмах косы, его долговязый побратим с взглядом мёртвой рыбы скалится акульей пастью. Ряды зубов терпеливо ждут, пока кто-то недалёкий протянет к ним палец.
Острой шпилькой Алесса мнёт наш ковёр. На её шее нет банта и надобности изламывать голос.
Бледная мама за её плечом, хоть и при дорогих вещах, смотрится бедной родственницей у порога хозяйского дома.
– Ты обещала не трогать Вику, – мама пытается отвоевать положение, но её никто не слушает.
– Эй! – отчаянный порыв матери пресекается одним поворотом головы долговязого верзилы с акульей пастью. Может быть сразу загрызёт, а может ещё подумает.
– Спокойно, – Алесса с недовольством глядит на мать. – Наша сделка подразумевает твой закрытый рот. Или ты непонятливая?
За подобные слова кто угодно поплатился бы, только сейчас мама испуганно отступает.
«Знай место», – соглашается Алесса.
Многорукий гигант произносит имя своей хозяйки.
– Приступай, – командует та.
Две верхние руки распинают Виктора, как на кресте. Две нижние начинают методично бить его по торсу. Каждый удар сопровождается звуком встречи мясницкого топора с разделочной тушей.
– Чего тебе надо! – взрывается Синди.
Монстр опускает кулаки и оборачивается к Алессе с её именем на устах.
– Продолжай.
Через минуту по лицу монстра катится пот, плоть под его кулаками – единое бордовое пятно. Виктор роняет голову. Из его рта течёт кровь.
– Довольно!
Алесса хватает опекуна за волосы и вздёргивает лицом кверху. На неё обращена безмятежная голубизна всего неба.
– Сколько тебе оставалось жить? – спрашивает Алесса. – Теперь этот срок уменьшился втрое.
– Какого хрена тебе нужно? – голос Синди звенит металлом, лязгает цепями.
– Мне нужно, чтобы у червя остались силы говорить, – Алесса бросает голову Виктора и брезгливо вытирает ладонь о занавеску. – Он в своё время уже прошёл испытание болью, в отличие от вас.
Кивок долговязому монстру – и ряды зубов смыкаются на плече Синди. Ткань ночной рубашки моментально тяжелеет от крови. Синди кричит. Я плачу.
– Дорогая, – Алесса гладит меня по щеке, – прекрати этот кошмар – отдай червю приказ.
Как мои руки связаны за спиной, так и моё горло связано молчанием.
На лице Алессы сквозь слой макияжа проступает боль:
– Я слишком долго страдала! – и по указке монстрическая челюсть впивается Синди в щёку.
Мама бросается на Алессу, целясь когтями в лицо, однако долговязый в долю секунды отрывается от Синди ради возможности нанести маме удар в живот.
– Осторожнее, – предупреждает Алесса корчащуюся у ног женщину. – Я поработала над мозгом слуг ради беспрекословного подчинения. Они могут перестараться.
– Вика, – Синди оборачивается ко мне целой половиной лица, с противоположной стороны – кровавое месиво, – это финиш.
– О, нет! – Алесса садится у моих ног и обвивает колени руками. – Один приказ, и мы расстаёмся! Червь ведь всё равно умрёт: земное – земле. Твою жизнь не должно омрачать такое событие, как смерть людоеда, – Алесса нежно целует меня в коленную чашечку:
– Я уже скучаю по тебе, дорогая.
– Вика, – Синди удачно сдерживает стон, – спасайся.
Смаргивая слёзы, я обвожу столовую взглядом: вокруг только кровь и боль. Молчать становится невыносимо:
– Виктор, пожалуйста, назови меня по имени.
Но опекун молчит – чувствует предательство Бога.
– Не так, – Алесса становится выше на длину шпилек. – Человек с гордостью или смирением принимает смерть. Животное питает надежду до конца, – и с силой бьёт. На моей щеке появляются четыре саднящих пореза от её острых ногтей.
Виктор вздрагивает. Тогда Алесса бьёт снова.
– Виктория, – с моим именем изо рта опекуна выливается очередной сгусток крови.
Когда счёт тяжёлым секундам подходит к концу, я подхожу к душевной пропасти:
– Расскажи Алессе метод червей…
Ночь шуршит листвой, подглядывает к нам через щели. Храм нашей жизни рушится моими словами.
28
Не успеваю растереть затёкшие от верёвок руки, как мать притягивает к себе и бросает Алессе грозное:
– Быстро гони ключи от машины! Как договаривались!
Кусок металла, гарантирующий спасение, тут же передаётся ей, а мне вручается книга в кожаном переплёте с золотыми буквами.
– С Днём рождения дорогая! – Алесса цветёт, словно роза. – Добавь к своей веточке семейный отросток!
То, что я – продолжатель рода архитектора плоти не имеет никакого значения: знания и вечная жизнь достаются Алессе.
Пританцовывая, она подходит к Синди; на полный презрения взгляд реагирует нежной улыбкой:
– Для меня по-прежнему загадка твоя способность нравиться мужчинам. Дело в горделивой осанке? Завтрак покажет.
– Нет! – рвусь из материнских рук с таким остервенением, что мать вынуждена ударить меня, чтобы привести в чувство. Я утихаю, молча сажусь в одну из припаркованных у нашего дома машин – прикасаюсь к роскоши, обещанной мне Алессой пару месяцев назад.
Под ногой матери гашетка упирается в пол, выжимая из двигателя все соки. Просёлочная дорога враждебно реагирует на скорость.
– Теперь заживём на югах! У нас дохрена денег! И тачка тоже наша!..
Мать кричит, стараясь перекрыть рёв мотора, о счастливой будущей жизни; мечтами, как грязью, пытаясь замазать память о случившемся. Ночной вид за окном машины крутится вихрем: мелькают кусты, отступают стороной высоковольтные столбы.
– Викуся, ты мне веришь?
Надежда растерянного человека на прилежный ответ после минутной тишины оборачивается требованием:
– Веришь или нет, чёрт тебя подери?!
Нет.
Хватаюсь за руль, через сопротивление материнских рук оборачиваю свою судьбу на 180 градусов. Авто подпрыгивает на ухабе и погружается передними колёсами в задубевшую выемку придорожной канавы.
Когда подушки безопасности сдуваются, я открываю дверцу и вываливаюсь из салона в ночь. Мама тихо окликает меня. По мере принятия реальности, её зов набирает силу, в то же время дистанция между мной и автомобилем увеличивается с каждой секундой.
Я оставляю поселковые огни в стороне ради одинокого света среди деревьев. Дом пышет электричеством – оно прёт из всех щелей.
Мышкой пробираюсь в гараж: здесь материалы, оставшиеся после ремонта, пепельница Синди. Разливаю растворитель на пороге, поверх кидаю тряпьё и поджигаю.
Коридорчик приближает меня к эпицентру катастрофы. Замираю в тени лестницы – отсюда видно часть столовой: будто ничего не изменилось и действующие лица на тех же местах, лишь Алесса нарушает сохранившуюся в памяти картину – она распорядитель и главное действующее лицо собственного торжества.
– Бутылка береглась специально для этого дня!
Долговязый слуга с глазами дохлой рыбы откупоривает сосуд и наполняет бокал чем-то искрящимся.
Алесса залпом опорожняет хрусталь, затем облизывает окровавленную щёку Синди:
– Нужно привыкать к вкусу!
Синди шлёт её куда подальше.
Потомок мясодела смеётся:
– Помнишь, как в моём доме все двери были открыты для тебя кроме одной? Сегодня я покажу её тебе, дорогая.
Слуги Алессы оборачиваются в сторону гаража, они чуют неладное.
– Что там? – их божество недовольно. – Проверь! – и долговязый монстр уходит.
Его многорукий побратим по-прежнему держит Виктора. Хрип разрывает горло опекуна при каждом вдохе.
– Я бы хотела причинить тебе больше боли, – сообщает Виктору Алесса, – но ты останешься равнодушен к страданиям дочери. А ведь когда-то я верила в твою способность любить.
– Горит, – в коридоре показывается долговязый монстр. Зубастая пасть сильно коверкает слова, поэтому для наглядности он демонстрирует пылающий рукав.
– Идиот! Нужно было оставить тебе чуть больше мозгов! – верещит Алесса. – Подгоняйте машину, тащите мясо в багажник!
Они ещё не знают, что шины их роскошного катафалка проколоты. До того момента кто-нибудь из местных заметит дым.
Я верую, что помощь не за горами, пока за моей спиной не возникает долговязый монстр. После чего вера подвергается испытанию; притянутая за волосы к ногам Алессы, выдерживаю натиск шпильки в бок.
– Ах ты, мелкая дрянь!
Надеюсь, что испортила тебе праздник, тётя.
– Так и быть! Выбор сделан, – Алесса оборачивается к слуге:
– Сожри её лицо!
Надо мною размыкается пасть с дополнительным рядом зубов. Вязкая слюна тянется с бледного языка. Я не в силах смотреть. Отворачиваюсь и пересекаюсь взглядом с опекуном. Виктор наблюдает смерть Бога, его лицо безмятежно.
Холодный комок слюны достигает моего лба, словно соусом поливая ещё горячее блюдо. Сейчас уже поздно признаваться, но я всей душой боюсь боли.
Слышится хруст, за которым то ли рычание, то ли крик сотрясает стены. Всё с тем же безмятежным лицом Виктор ломает на себе кандалы из плоти. Нижние руки его стража обвисают канатами, и опекун окончательно вырывает их из могучего торса. Бесполезные уже члены отделяются от плоти по давнишнему шву, некогда связавшему их с телом. Одна рука снарядом врезается в зависшего надо мною монстра и прерывает исполнение его приказа; второй рукой, словно молотом, Виктор добивает истекающего кровью соперника.
Пламя врывается в столовую, тянется раскалёнными пальцами к мебели. Алесса заходится в истеричном требовании смерти. Её оставшееся в живых творение, разинув пасть, бросается на Виктора. Я изо всех сил цепляюсь за штанину монстра, он оступается и опекуну удаётся увернуться от челюстей. Череп противника оказывается во власти его ладоней, шейные позвонки лопаются со звуком жареного попкорна и взгляд мёртвой рыбы отныне истинно принадлежит мертвецу.
Алесса пятится и от пламени, и от неминуемой гибели. Пальцы привычно юркают в сумочку, но вместо косметички извлекают пистолет. Она стреляет в Виктора. Тот падает на четвереньки. Победоносный крик разрывает Алессе горло.
Я втягиваю кислород с примесью прогорклого дыма:
– И это всё на что способен потомок архитектора плоти?! Создать парочку тупых обезьян и один раз пальнуть? Не удивляюсь, отчего весь твой род вымер, Олеся!
Алесса выпучивает на меня глаза:
– Какая я тебе «Олеся», идиотка?
– Моё настоящее имя, – Синди говорит спокойно, стараясь лишним напряжением не потревожить израненного лица:
– Новый Бог перед тобой.
Рот Алессы становится плавящейся пластмассой, теперь я знаю, что это выражение отчаяния. Сила будущего приказа уже тянет углы её губ и глаз вниз.
Синди наблюдает. Синди выдерживает секунды, а затем говорит:
– Сгори, тварь.
Нетвёрдой походкой, одетая в дорогие вещи дешёвая пластмассовая кукла разворачивается и уходит в пламя. Первым выжигается аромат парфюма, а дальше я не в силах смотреть.
Освобождаю Синди, помогаю Виктору подняться.
Мы уходим из пылающего дома. Вскоре я слышу неистовый треск – рухнула крыша.
29
Никто так и не вызвал пожарных. Настроенные против нас люди из посёлка сперва даже отказывались открывать двери.
Сидя на порожках очередного дома, Синди говорит, что устала и закрывает глаза. Больше она их не открыла. Врачи скорой констатировали смерть от потери крови.
Два дня мы проводим в больнице, одинаково окружённые медиками и полицией. Для первых, Виктор – феномен, способный передвигаться с поломанными рёбрами и пулевой раной, для вторых – подозреваемый в тяжком преступлении. Предположение следователей с готовностью оспаривает наш адвокат: он соболезнует, он будет бороться за нас, у него почасовая оплата.
Через два дня состоялись похороны Синди. Кроме работников похоронного бюро, в последний путь её приехал проводить Игорь. Из местных приходит Паша.
В чёрных брюках и белой рубашке его не узнать.
– Мне очень жаль, – говорит Паша.
Я ему верю.
Когда последние слова сказаны и над гробом заодно с небесами водрузилось молчание, на поселковое кладбище стремительно ворвалась машина. Из авто выпрыгнули одетые не по погоде люди с суровыми обветренными лицами.
– Успели!
Они вылетели с объекта под Хабаровском, как только узнали о трагедии.
– Многие хотели попрощаться с бригадиром, только начальство всех не отпустило, – словно оправдываясь, сказали они.
Я обрадовалась этим людям, как родным. Несколько мужчин, стоя над могилой, украдкой смахнули слезу. Может среди них был тот самый «зайчик», нежно исцелованный Синди?
Игорь подошёл ко мне в конце похорон:
– Обязательно звони! Хорошо?
Его дар подсказывал, что наши пути отныне навсегда расходятся. Моя судьба предрешена, но я всё же лгу другу о скором свидании. Он знает, поэтому долго не отпускает руку.
Последующий суд оказался куда короче трогательного прощания: после обыска в доме Алессы была обнаружена комната, наподобие хирургического кабинета с элементами оккультизма и частями человеческих тел. Алессу признали маньяком, дело закрыли. Даже, если у прокурора и оставались вопросы по поводу причины пожара, как и смерти некоторых людей, та нашему адвокату достаточно было предъявить фото разделочного стола, чтобы прокурор умолк.
Когда последние бюрократические заковырки были урегулированы, мы с Виктором переехали в новую квартиру и сразу разошлись по комнатам. Была середина октября.
На кухне не свистел чайник, не жарились на сковороде котлеты. Мы питались полуфабрикатами и булками – продуктами равнодушных к себе людей. Рана Виктора по-прежнему кровоточила, отбитые внутренние органы отказывались функционировать. До развития гангрены он добровольно выписался из больницы, пойдя против настояния врачей.
Виктор ежедневно делал себе перевязку, после каждой мусорное ведро наполнялось гнилыми бинтами. Близкая смерть порядком отпила от его прежней неземной красоты: высосала сок из щёк, провела чёрной кистью по векам. Опекун больше не произносил моего имени, и я познала одиночество Синди.
Если мама и пыталась выйти на связь, то новая сим-карта в моём телефоне препятствовала осуществлению её намерения. Иногда я представляла себе, как мама нежится на югах – потягивает коктейль в шезлонге на пляже, обязательно с таким же песком, как и в песочнице из моего детства. Мне не хотелось думать, что мама принялась за старое. Я желала ей душевного покоя – чувства, которого она некогда лишилась. Наверное, это и было прощением. Игорь гордился бы мной.
Иногда я боролась с желанием позвонить психологу. Он нашёл бы минутку-другую, чтобы узнать о моих успехах в учёбе и последних событиях школьных будней. Но окончательно обрубить концы подразумевало обрубить себе пальцы в случае подобной слабости. Друг никогда не потянет ко дну, а я считала себя пусть и законченным человеком, но настоящим другом.
Моя жизнь будто оборвалась в ту ночь, когда умерла Синди или встала на паузу, что почти одно и то же. В новой школе у меня вдруг возникали неотложные дела после уроков, я стала завсегдатаем всевозможных секций, лишь бы оттянуть возвращение в квартиру к полуживому существу, без надежды на толику человеческого тепла.
Я приступом брала кабинет биологии, заставляя учителя дивиться тяге подростка к изучению вымирающих видов животных и подземных обитателей. Мною штудировалась масса литературы и статей на эту тему – не знаю, что я искала, только находила лишь пустоту в душе и вой ветра по вентиляции, погрязшей в тишине квартиры.
На привале последних дней декабря город принарядился мишурой и огнями пышнее, чем снегом. Сверкали площади и скверы, загодя громыхали хлопушки, окна переливались всеми цветами электрической радуги, лишь из нашего окна на улицу выглядывала тьма.
Я вернулась с долгой одинокой прогулки, когда смотреть на счастливые лица людей стало невмоготу, и застала Виктора за ноутбуком. До сих пор большую часть суток он отсиживался в своей комнате, словно в мрачной берлоге, выползая лишь к холодильнику за пропитанием. Опекун водил пальцами по клавиатуре, на экране светилось чистое окно графического редактора.
Он снова взялся за работу.
Человек принял бы смерть. У животного иначе: пока забвение не наступило, каждый его день посвящён жизни.
Я скидываю куртку и шарф, подхожу к Виктору и касаюсь руки. Он поддерживал истекающую кровью Синди, и я никак не могла вспомнить отдавала ли ему такой приказ?
В порыве обвиваю плечи опекуна, припадаю мокрой щекой к шее. Мне не хватает его, даже лишённого прежней красоты, но внимательного, терпеливого. Вот бы он возмутился, рявкнул, что я мешаю работать – всё что угодно, только не молчание! В одинокой тёмной квартире посреди сверкающего праздником города, равнодушие – жестокий убийца.
Опекун замирает. Отводит пальцы от клавиатуры, но не касается меня и не скидывает моих рук. От его бинтов расходится тошнотворно-сладковатый запах.
Лучше дважды пережить смерть тела, чем один раз выдержать смерть души. Я отрываюсь от шеи Виктора и прислоняюсь губами к его уху:
– Живи!
