Тара Вестовер
Ученица. Предать, чтобы обрести себя
– Спасибо, Одри, здесь темно и тихо… Это хорошо… темно… тихо… спасибо… Зайди ко мне, Одри, чуть попозже…
Мама не выходила из подвала целую неделю. Отеки с каждым днем усиливались, черные синяки становились еще чернее. Каждый вечер я думала, что лицо ее изуродовано навсегда, но на следующее утро оно становилось еще темнее и страшнее. Через неделю мама поднялась наверх. Солнце село, мы выключили свет. Мне показалось, что к ее лбу пристегнули какие-то странные яблоки, черные, словно маслины.
Про больницу никто не говорил. Момент был упущен. Возвращаться к нему значило вернуться к страху и ярости катастрофы. Отец сказал, что врачи все равно ничего не смогут сделать. Мама в руках Господа.
Шли месяцы. Мама называла меня по-разному. Когда она называла меня Одри, я не беспокоилась, но когда во время разговора она обращалась ко мне как к Люку или Тони, это меня пугало. Все мы уже знали – даже сама мама, – что она никогда больше не будет прежней. Мы, младшие, называли ее Енотом. Нам казалось, что это смешно. Черные круги под глазами продержались несколько недель – мы все к ним привыкли и даже стали подшучивать. Мы не знали, что в медицине есть такой термин – «глаза енота». Симптом серьезного повреждения мозга.
Тайлера терзало чувство вины. Он во всем винил себя – в аварии, в том, что случилось после. Отзвуки этой вины он чувствовал постоянно. Он принял на себя ответственность за аварию и ее последствия, словно все время спрессовалось в то мгновение, когда наша машина съехала с дороги. Словно не было ни истории, ни настоящего, ничего, пока он, семнадцатилетний мальчишка, не уснул за рулем. Даже сейчас, когда мама забыла все детали, я помню это выражение его лица, как сразу после аварии он смотрел на то, что казалось ему делом собственных рук, а изо рта его текла кровь.
Я никогда никого не винила в той аварии, и меньше всего Тайлера. Это была судьба. Спустя десять лет я стала думать по-другому – я стала взрослой. Эта авария всегда заставляла меня вспомнить о женщинах апачей и обо всех решениях, из которых состоит жизнь: о выборе, который делают люди вместе или порознь и который ведет к какому-то событию. Песчинки, бессчетные песчинки, спрессовались в осадочную породу, а потом в камень.
5. Честная грязь
Снег растаял, и Принцесса снова открыла свое лицо. Голова ее уходила в небеса. Было воскресенье. С момента аварии прошел месяц. Мы все собрались в гостиной. Отец начал читать Библию, но тут Тайлер откашлялся и сказал, что уезжает.
– Я п-п-поступаю в к-колледж, – сказал он с выражением решимости на лице.
На шее его проступила вена: она то появлялась, то исчезала, как огромная змея, пытавшаяся его задушить.
Все смотрели на отца. По его лицу мы ничего не могли понять, но его молчание пугало нас больше крика.
Тайлер третьим из братьев покидал дом. Старший брат, Тони, возил гравий и металлолом. Он пытался заработать денег, чтобы жениться на девушке, которая жила неподалеку. Второй брат, Шон, несколько месяцев назад разругался с отцом и уехал. С тех пор я его не видела, хотя маме он звонил каждые несколько недель. Шон говорил, что у него все в порядке: он работал сварщиком или водил машину. Если Тайлер тоже уедет, у отца не останется помощников, а в одиночку он не сможет строить амбары и сеновалы. Ему придется заниматься только металлоломом.
– А что такое колледж? – спросила я.
– Колледж – это школа для тех, кто оказался слишком глуп, чтобы выучиться самому, – ответил отец.
Тайлер смотрел в пол. Лицо его напряглось. Потом плечи опустились, лицо расслабилось, и он поднял глаза. Мне показалось, что он стал другим. Взгляд его стал мягким, добрым. Я не могла на него смотреть.
Тайлер глядел на отца, а тот уверенно вещал.
– Есть два вида профессоров, – говорил он, – те, кто знает, что лжет, и те, кому кажется, что они говорят правду. – Отец усмехнулся. – Не знаю, кто из них хуже, сами решайте: верный агент иллюминатов, который хотя бы понимает, что находится на службе у дьявола, или высоколобый профессор, которому кажется, что его мудрость превыше мудрости Бога.
Он продолжал усмехаться. Ситуация не казалась ему серьезной – нужно было просто кое-что объяснить сыну.
Мама сказала, что отец попусту тратит время, что никто не сможет отговорить Тайлера, если он принял решение.
– Можешь с тем же успехом взять щетку и подметать нашу гору, – сказала она.
Потом она поднялась, немного постояла, чтобы обрести равновесие, и побрела вниз.
У нее началась мигрень. У нее почти всегда была мигрень. Мама все дни проводила в подвале, поднимаясь наверх лишь после заката солнца. И тогда она редко оставалась с нами больше часа – от шума и усталости голова у нее снова начинала болеть. Я смотрела, как она медленно и осторожно спускается по ступеням, сгорбившись, вцепившись обеими руками в поручни, словно слепая, нащупывая каждую ступеньку. Она делала шаг, потом ставила на ступеньку вторую ногу и только потом осторожно нащупывала следующую. Отек на лице почти прошел. Она стала самой собой, остались только круги под глазами. Из черных они стали темно-фиолетовыми, а потом сиренево-коричневыми.
Через час отец больше не усмехался. Тайлер не стал повторять, что едет в колледж, но и не пообещал остаться. Он просто сидел с невозмутимым лицом и о чем-то думал.
– Мужчина не может зарабатывать на жизнь книжками и бумажками, – сказал отец. – Ты должен быть главой семьи. Как ты прокормишь жену и детей книжками?
Тайлер наклонил голову, показывая, что слушает, но ничего не ответил.
– Мой сын встает в очередь, чтобы социалисты и шпионы иллюминатов промыли ему мозги…
– Ш-ш-школой управляет ц-ц-церковь, – перебил его Тайлер. – Ч-ч-что в этом п-п-плохого?
Отец открыл рот и с шумом выдохнул:
– А ты не думаешь, что иллюминаты проникли в церковь? – Голос его гремел, каждое слово было наполнено огромной силой. – Ты не думаешь, что они первым делом проникли в школу, чтобы воспитать целое поколение мормонов-социалистов? Неужели я ничему тебя не научил?
Таким мне запомнился отец навсегда. Мне не забыть его силу и отчаяние. Он наклонился вперед, сжал челюсти, глаза его сузились. Он пытался разглядеть в лице сына согласие, ту же убежденность, что и в нем самом. Но не нашел.
История о том, как Тайлер решил покинуть гору, странная и удивительная. Она полна пробелов и неожиданных поворотов. Все началось с самого Тайлера – с его особого отношения к жизни. В семьях такое порой случается: один из детей не вписывается в общий круг, живет по другому ритму, настроен на другой мотив. В нашей семье таким был Тайлер. Он вальсировал, когда мы все плясали джигу. Он был глух к буйной музыке нашей жизни, а мы не слышали его безмятежной полифонии.
Тайлер любил книги, любил покой. Он любил все организовывать, раскладывать по полочкам и снабжать ярлыками. Как-то раз мама нашла в его шкафу целую полку спичечных коробков. Тайлер сказал, что в них лежат карандашные стружки за последние пять лет. Он собирал их, чтобы взять с собой в качестве растопки, когда нам придется бежать. Если у Тайлера царил порядок, то в остальном доме творился настоящий бедлам: на полу в спальнях валялись груды нестираной одежды, перепачканной маслом и сажей на свалке; на всех кухонных поверхностях громоздились банки с мутными настоями. Убирали все это только для того, чтобы освободить место для чего-то еще более грязного – например, для свежевания оленя или смазки винтовок. Но посреди этого хаоса Тайлер спокойно и методично пять лет собирал карандашные стружки, аккуратно раскладывая их по годам.
Мы с братьями были похожи на стаю волков. Все постоянно друг друга испытывали, и потасовки прекращались лишь тогда, когда какой-то юный щенок начинал стремительно расти и мечтать о новой жизни. Когда я была маленькой, наши баталии останавливали лишь окрики мамы, ругавшейся из-за разбитой лампы или вазы. Но когда я стала старше, в доме почти не осталось ничего, что можно было разбить. Мама говорила, что, когда я только родилась, у нас был телевизор, но потом Шон разбил его – головой Тайлера.
Пока братья боролись, Тайлер слушал музыку. У него был единственный на весь дом плеер, а рядом с ним высокая стопка дисков со странными надписями: «Моцарт», «Шопен». Как-то в воскресенье, когда ему было лет шестнадцать, он поймал меня за их рассматриванием. Я пыталась сбежать – боялась, мне влетит за то, что я залезла в его комнату. Но Тайлер взял меня за руку и подвел к дискам.
– К-к-какой т-т-тебе н-н-нравится?
Один диск был черным. На обложке было изображено множество мужчин и женщин в белом. Я указала на него. Тайлер скептически посмотрел на меня.
– Эт-т-то х-х-хоровая музыка, – сказал он.
Он поставил диск в черную коробочку и уселся за свой стол с книгой. Я устроилась на полу возле его ног, рассматривая узоры на ковре. Зазвучала музыка: вздох струнных, потом шепот голосов, пение, нежное, как шелк, но в то же время пронзительное. Гимн был мне знаком – мы пели его в церкви нестройными голосами. Но это было нечто другое. Музыка осталась религиозной, но в ней появилось что-то еще, что-то, связанное с учебой, дисциплиной, сотрудничеством. Нечто такое, чего я еще не понимала.
В семьях такое порой случается: один из детей не вписывается в общий круг. В нашей семье таким был Тайлер. Он вальсировал, когда мы все плясали джигу.
Песня закончилась. Я сидела, не в силах пошевелиться. Началась следующая. За ней следующая, пока не проиграли все на диске. Без музыки комната показалась безжизненной. Я спросила Тайлера, можно ли послушать ее снова. Через час, когда музыка стихла, я стала упрашивать включить ее снова. Было уже очень поздно. В доме все замерло. Тайлер поднялся из-за стола и нажал кнопку, сказав, что это в последний раз.
– М-м-мы можем п-п-послушать диск завтра, – сказал он.
Музыка стала нашим языком.
Из-за заикания Тайлер был молчаливым, он с трудом ворочал языком. Из-за этого мы с ним никогда особо не разговаривали; я не знала собственного брата. Теперь же каждый вечер, когда он возвращался со свалки, я уже ждала его. Он принимал душ, соскребал с кожи пыль и грязь, усаживался за стол и говорил:
– Ч-ч-что п-п-послушаем с-с-сегодня?
Выбирался диск, прочитывалась надпись, я ложилась на пол возле ног Тайлера, утыкалась взглядом в его носки и слушала.
Я была такой же буйной, как братья, но с Тайлером становилась другой. Может быть, все дело было в музыке, в ее гармонии и нежности. А может быть, дело было в Тайлере. Ему как-то удавалось заставить меня посмотреть на себя его глазами. Я пыталась вспомнить, что можно разговаривать без крика. Пыталась избегать драк с Ричардом, особенно самых буйных, когда мы катались по полу, таскали друг друга за волосы, впивались ногтями в нежную кожу на лице.
Я должна была понимать, что когда-нибудь Тайлер уйдет. Тони и Шон ушли, а ведь они, в отличие от Тайлера, целиком и полностью принадлежали горе. Тайлер всегда любил то, что отец называл «книжным учением». Все остальные, за исключением Ричарда, были к этому совершенно равнодушны.
Когда Тайлер был еще мальчишкой, мама идеализировала образование. Она всегда говорила, что мы остаемся дома, чтобы иметь возможность получить образование лучше, чем другие дети. Но так говорила только мама. Отец же считал, что мы должны научиться практическим навыкам. Когда я была совсем маленькой, родители поссорились: мама хотела, чтобы мы каждое утро занимались учебой, а отец сразу же тащил мальчишек на свою свалку.
Мама эту войну проиграла. Все началось с Люка, четвертого из пяти ее сыновей. Люк всегда был умен: работая с животными, он словно разговаривал с ними. Но он был совершенно не способен к обучению и с большим трудом научился читать. Мама пять лет каждое утро усаживалась с ним за кухонный стол, снова и снова объясняя буквы и слоги. Но к двенадцати годам Люк мог лишь с большим трудом прочесть стих из Библии во время семейных чтений. Мама не могла этого понять. Она без труда научила читать Тони и Шона, да и все мы как-то справились с этим. Тони научил меня читать в четыре года – думаю, на спор с Шоном.
Когда Люк научился каракулями писать свое имя и читать короткие, простые предложения, мама перешла к математике. Я научилась математике, пока мыла посуду после завтрака и слушала мамины объяснения: что такое дроби, как пользоваться отрицательными числами. Люку учеба не давалась. Через год мама сдалась. Она перестала говорить, что мы получим лучшее образование, чем другие дети, и начала вторить отцу. Как-то утром она сказала мне:
– Важно только научиться читать. Все остальное – это всего лишь промывание мозгов.
Отец стал забирать мальчишек раньше и раньше. Когда мне было восемь, а Тайлеру шестнадцать, уроки окончательно прекратились.
Конечно, мама не полностью поддалась отцовской философии. Порой ее охватывал прежний энтузиазм. В такие дни, когда вся семья собиралась за завтраком, мама объявляла, что сегодня мы будем учиться. В подвале у нее был шкаф с книгами о лекарственных травах. Там же было несколько старых книг в мягких обложках. Все мы учились по одному учебнику математики. А книгу об американской истории не читал никто, кроме Ричарда. Была у мамы и книга по физике, наверное, для маленьких детей, потому что в ней было полно блестящих картинок.
Обычно на сбор всех книг уходило полчаса. Потом мы делили их между собой и расходились по разным комнатам «учиться». Не представляю, чем занимались мои братья с сестрой в это время. Я же раскрывала книжку по математике и десять минут переворачивала страницы, тщательно разглаживая их пальцами. Дойдя до пятидесятой, я сообщала маме, что сделала пятьдесят страниц.
– Поразительно! – восклицала она. – Вот видишь, в публичной школе ты никогда бы не смогла учиться в таком темпе. Такое возможно только дома, где можно по-настоящему сосредоточиться, ни на что не отвлекаясь.
Мама никогда не читала лекций и не проводила экзаменов. Мы никогда не писали сочинений. В подвале у нас был компьютер с программой Mavis Beacon, с ее помощью можно было научиться печатать.
Когда маме нужно было развозить травы, а мы уже заканчивали свою работу, она брала нас в библиотеку Карнеги в центре города. На первом этаже была комната с детскими книжками, и мы их читали. Ричард даже брал книги с верхних этажей, книги для взрослых об истории и науке.
Учеба в нашей семье была делом самостоятельным. Можно было учиться всему, чему сможешь, после завершения работы. Кто-то из нас был более дисциплинированным, кто-то менее. Я была самой недисциплинированной, поэтому к десяти годам систематически изучала только азбуку Морзе – на этом настаивал отец.
– Если линии перережут, мы окажемся единственными людьми в долине, кто сможет общаться, – говорил он.
Я всегда думала, с кем же мы будем общаться, если окажемся единственными, кто владеет этой азбукой.
Старшие мальчики – Тони, Шон и Тайлер – росли в другое время. Порой мне казалось, что их воспитывали совершенно другие родители. Их отец никогда не слышал об Уиверах, никогда не говорил об иллюминатах. Он возил троих сыновей в школу. И хотя через несколько лет он их оттуда забрал, поклявшись учить дома, когда Тони захотел вернуться в школу, отец ему разрешил. Тони почти окончил школу, но он много пропускал из-за работы на свалке, и сдать выпускные экзамены ему не удалось.
Тайлер был третьим сыном. Он почти не помнил школы и был рад учиться дома – до тринадцати лет. А потом, возможно потому, что мама все свое время посвящала Люку, Тайлер попросил отца разрешить ему поступить в восьмой класс.
Тайлер учился целый год, с осени 1991 года до весны 1992 года. Он изучил алгебру, что было для него так же естественно, как дышать. А в августе случилась осада Уиверов. Не знаю, удалось ли бы Тайлеру вернуться в школу на следующий год, но знаю точно: после осады Уиверов отец не позволил бы никому из своих детей переступить порог публичной школы. И все же математика зачаровала Тайлера. На карманные деньги он купил себе учебник тригонометрии и стал учиться самостоятельно. Потом он хотел изучить дифференциальное исчисление, но не смог найти денег на книжку. Он пошел в школу и попросил учебник у учителя математики. Тот рассмеялся ему в лицо:
– Ты не сможешь этого выучить. Это невозможно.
– Дайте мне учебник, – ответил Тайлер. – Думаю, я смогу.
Он вышел из школы с учебником под мышкой.
Труднее всего было найти время для учебы. Каждое утро в семь часов отец собирал сыновей, делил их на команды и давал задание на день. Обычно отсутствие Тайлера он замечал примерно через час. Он врывался в дом и мчался в комнату Тайлера, где тот сидел над книжками.
– Какого черта ты тут делаешь? – орал он, и комья грязи с его ботинок летели на безупречно чистый ковер в комнате сына. – Люк грузит балки в одиночку, выполняет работу за двоих. А ты тут просто сидишь?!
Если отец ловил меня за чтением вместо работы, я все бросала и принималась за дело. Но Тайлер был непоколебим.
– Па, – говорил он, – я п-п-поработаю после об-б-беда. А утром м-м-мне н-н-нужно уч-ч-читься.
Чаще всего они спорили несколько минут, потом Тайлер откладывал карандаш, плечи его опускались, он натягивал ботинки и рабочие рукавицы. Но бывало и по-другому – и это меня всегда удивляло. В такие дни отец выскакивал из дома один.
Я не верила, что Тайлер действительно поступит в колледж, бросит нашу гору и примкнет к иллюминатам. Отец все лето пытался привести Тайлера в чувство – он делал это каждый раз, когда все собирались за обедом. Мальчишки носились по кухне, накладывали себе второе, наливали компот, а отец устало растягивался на жестком линолеуме – ему нужно было полежать, но он был слишком грязным, чтобы ложиться на мамин диван. С пола он начинал свою лекцию об иллюминатах.
Один такой обед навсегда врезался в мою память. Тайлер накладывал в тарелку такос, приготовленные мамой. Он положил себе три такос – очень аккуратно, в рядок, – потом взял салат и помидоры. Он тщательно отмерил нужное количество и аккуратно полил все сливочным соусом. Отец продолжал вещать с пола. Когда он приблизился к концу своей лекции и сделал вдох, чтобы начать сначала, Тайлер загрузил все три безупречные такос в мамин блендер, которым она пользовалась при приготовлении лекарств, и включил его. Кухня наполнилась жутким ревом, ни говорить, ни слушать было невозможно. Рев прекратился, отец заговорил снова. Тайлер перелил оранжевую жидкость в стакан и начал пить, осторожно и аккуратно, потому что его передние зубы все еще шатались. Он очень старался сделать так, чтобы жидкость не выливалась изо рта. Многие воспоминания связаны у меня с этим периодом нашей жизни, но главным остается это: отец вещает с пола, а Тайлер пьет свои такос.
Весна закончилась, началось лето. Отцовская решимость перешла в отрицание – он вел себя так, словно спор закончен и он одержал победу. Он перестал говорить об отъезде Тайлера и отказывался нанимать помощника вместо него.
Одним теплым днем Тайлер повез меня к Ба-из-города. Она жила в том же доме, где выросла мама. В мире не было другого дома, настолько непохожего на наш. Отделка была недорогой, но тщательно продуманной: кремовые ковры на полах, обои с цветочным рисунком на стенах, тяжелые красивые шторы на окнах. Бабушка с дедом редко что-то меняли. Ковер, обои, кухонный стол и стойка – все было точно таким же, как на слайдах из маминого детства.
Отец не любил, когда мы туда ездили. До выхода на пенсию дед был почтальоном, а отец считал, что человек, работающий на правительство, не заслуживает уважения. Бабушка в глазах отца была еще хуже. Она была «фривольной». Я не знала, что означает это слово, но отец повторял его так часто, что я стала связывать его с ней: с ее кремовыми коврами и обоями в цветочек.
Тайлеру у бабушки нравилось. Ему нравился покой, порядок, тихий голос бабушки и деда. В этом доме царила своя аура: я сразу понимала, что здесь нельзя кричать, драться или носиться по кухне на полной скорости. Но бабушке приходилось постоянно напоминать мне, чтобы я снимала свои грязные туфли у двери.
– Конечно, поступай в колледж! – сказала бабушка, когда мы устроились на диване в цветочек. Она повернулась ко мне: – Ты должна гордиться своим братом!
Бабушка улыбалась, глаза ее блестели. Я видела каждый ее зуб. «Надо же, бабушка радуется тому, что Тайлеру промоют мозги», – подумала я.
– Мне нужно в туалет, – сказала я.
Оказавшись в коридоре, я пошла очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы ноги тонули в ковре. Я улыбалась, вспоминая, как отец говорил, что бабушкин ковер такой чистый, потому что дед никогда по-настоящему не работал. «Может быть, у меня и грязные руки, – говорил он, подмигивая мне и демонстрируя пальцы с грязью под ногтями, – но это честная грязь».
Шли недели. Лето было в полном разгаре. Как-то в воскресенье отец собрал всю семью.
– Мы запаслись продуктами, – сказал он. – У нас есть горючее и запасы воды. Чего у нас нет, это денег. – Он достал из бумажника двадцатидолларовую бумажку и смял ее. – Не этих фальшивых денег. В Дни отвращения они ничего не будут стоить. Люди будут менять стодолларовые банкноты на рулон туалетной бумаги!
Я представила себе мир, где по дорогам носятся зеленые бумажки, словно пустые банки газировки. Я осмотрелась. Похоже, эту картину представили все, особенно Тайлер. Взгляд его был очень сосредоточенным.
– Я скопил немного денег, – сказал отец. – И ваша мама тоже кое-что отложила. Мы собираемся обменять их на серебро. Именно об этом скоро будут мечтать люди – о серебре и золоте.
Через несколько дней отец принес домой серебро и даже немного золота. Это были монеты, упакованные в небольшие тяжелые коробочки. Отец сложил коробочки в подвале и даже не позволил мне их открыть.
– Это не игрушка, – сказал он.
А через какое-то время Тайлер взял несколько тысяч долларов – почти все свои сбережения, оставшиеся после выплаты фермеру за трактор и отцу за микроавтобус, – и купил собственное серебро. Его он сложил в подвале, рядом с оружейным шкафом. Он долго стоял там, пересчитывая коробочки, словно колеблясь между двумя мирами.
Тайлер оказался более легкой добычей: я упросила его, и он дал мне серебряную монету размером с мою ладонь. Монета меня успокоила. Тайлер купил монеты в знак преданности семье. Несмотря на овладевшее им безумие, которое гнало его в школу, он все равно выбрал нас. Он будет сражаться на нашей стороне, когда наступит конец времен. В те дни листья уже начали желтеть: можжевеловая зелень лета уступала место гранатовой красноте и золотой бронзе осени. Монета поблескивала в тусклом свете, отполированная тысячами пальцев. Ее осязаемость утешала меня. Я думала, что раз монета реальна, то Тайлер от нас не уедет.
Но в августе я проснулась и обнаружила, что Тайлер сложил свою одежду, книги и диски в коробки. К тому времени, когда мы уселись завтракать, у него все было убрано. Я быстро поела и побежала в его комнату. Все полки были пусты. Только на одной лежал диск, черный с людьми в белых одеждах. Это был хор Мормонской Скинии. В дверях появился Тайлер.
– Я ос-с-ставил его д-д-для тебя, – сказал он.
Он вышел из дома и принялся мыть машину, смывая всю пыль Айдахо. И скоро стало казаться, что эта машина никогда не ездила по проселочным дорогам.
Отец закончил завтракать и ушел, не говоря ни слова. Я его понимала. Вид Тайлера, загружавшего коробки в машину, сводил меня с ума. Мне хотелось кричать, но я выбежала из дома через черный ход и понеслась по холмам к горе. Я бежала, пока стук крови в ушах не заглушил мыслей в моей голове. А потом развернулась и побежала обратно, через пастбище к красному вагону. Я забралась на крышу как раз вовремя, чтобы увидеть, как Тайлер захлопывает багажник и делает на машине круг, словно желая проститься. Но прощаться было не с кем. Я представила, как он зовет меня и каким расстроенным становится его лицо, когда я не отвечаю.
Когда я спустилась, он был за рулем. Машина катила по проселочной дороге. И тут я выскочила из-за железного бака. Тайлер остановился, вышел из машины, обнял меня – не снисходительно, как взрослые часто обнимают детей, а по-настоящему. Мы стояли, он притянул меня к себе, прижался лицом к моему лицу. Он сказал, что будет скучать по мне, а потом отпустил, сел в машину и поехал вниз с холма к трассе. Я видела, как за ним поднимается пыль.
После этого Тайлер нечасто приезжал домой. Он начал новую жизнь за линией фронта и редко совершал вылазки на нашу сторону. У меня почти нет воспоминаний, связанных с ним. Но через пять лет, когда мне исполнилось пятнадцать, он ворвался в мою жизнь в критический момент. К тому времени мы уже были чужими. Прошло много лет, прежде чем я поняла, чего стоил ему тот день и как мало понимал он, что делает. Тони и Шон ушли с горы, но они делали то, чему научил их наш отец: водили тягачи, занимались сваркой, строили. Тайлер ушел в пустоту. Не знаю, почему он это сделал. Он и сам не знает. Он не может объяснить, откуда взялась эта убежденность, как ей удалось вспыхнуть так ярко, чтобы озарить мрак неопределенности. Но я всегда думала, что в его голове звучала музыка, мотив надежды, неслышный всем остальным, та тайная мелодия, которую он напевал, покупая учебник тригонометрии и складывая карандашные стружки в спичечные коробки.
Лето прошло, растаяв от собственной жары. Днем все еще пекло солнце, но вечерами было прохладно. Холодных часов после заката становилось все больше с каждым днем. Тайлера не было уже месяц.
В тот день я была у Ба-из-города. Утром я приняла ванну, хотя день был не воскресный. И еще я надела особую одежду, без дырок и пятен, отстиранную до блеска и выглаженную. Я сидела на бабушкиной кухне и смотрела, как она делает тыквенные кексы. Осеннее солнце пробивалось сквозь тюлевые занавески и ярко освещало оранжевую плитку на стене. Вся комната была залита янтарным светом.
Когда бабушка поставила первую партию кексов в духовку, я пошла в ванную. Проходя по коридору, застеленному мягким белым ковром, я вспомнила, что последний раз была здесь с Тайлером, и ощутила мгновенный укол гнева. Ванная казалась мне чужой. Я смотрела на перламутровую раковину, розовую шторку, персиковый коврик. Даже унитаз был накрыт светлым ковриком. Я всмотрелась в свое отражение в обрамлении кремовой плитки. Я была совершенно не похожа на себя. И тогда я подумала: может быть, Тайлер хотел именно этого – красивый дом с красивой ванной и красивую сестру, которая будет приезжать в гости. Может быть, он уехал ради этого. И я возненавидела его.
Возле крана в раковине цвета слоновой кости лежали маленькие белые и розовые мыльца в виде лебедей и розочек. Я взяла лебедя и сжала пальцами. Он был такой красивый! Мне захотелось взять его с собой. Я представила его в нашей ванной в подвале: его нежные крылья на фоне грубого цемента. Увидела, как он лежит в грязной луже на дне раковины в окружении полосок пожелтевших обоев, и положила обратно в мыльницу.
Выйдя, я увидела бабушку, которая поджидала меня в коридоре.
– Ты помыла руки? – сладко-масленым голосом спросила она.
– Нет.
От моего тона сливки в бабушкином голосе скисли.
– Почему?
– Они не грязные.
– Всегда нужно мыть руки после туалета.
– Это необязательно, – отмахнулась я. – В нашей ванной вообще нет мыла.
– Это неправда, – возмутилась бабушка. – Я не так воспитывала твою мать.
Я уперла руки в боки, готовая спорить. Мне хотелось снова сказать бабушке, что мы не пользуемся мылом. Но когда я посмотрела на нее, передо мной оказалась совсем не та женщина, которую я ожидала увидеть. Она не была фривольной, не казалась той, кто будет целый день тратить на уход за своим белым ковром. В тот момент она изменилась. Может быть, изменились ее недоверчиво прищуренные глаза, может быть, как-то неуловимо сжались в тонкую ниточку губы. А может быть, ничего этого не было – была та же старая женщина, которая выглядела как обычно и говорила то, что говорила всегда. Возможно, эта трансформация произошла только в моем воображении – на мгновение я посмотрела на нее его глазами, глазами брата, которого и любила, и ненавидела.
Я забралась на крышу как раз вовремя, чтобы увидеть, как Тайлер захлопывает багажник и делает на машине круг, словно желая проститься. Но прощаться было не с кем.
Бабушка отвела меня в ванную и следила, как я мою руки, а потом велела вытереть их розовым полотенцем. Уши у меня горели, в горле першило.
Скоро меня забрал отец – он возвращался с работы. Он подъехал к дому на грузовике и посигналил, чтобы я выходила. Я вышла, низко опустив голову. За мной шла бабушка. Я залезла на пассажирское сиденье, переложив ящик с инструментами и рабочие рукавицы. Бабушка стала обсуждать с отцом, почему я не мою руки. Отец слушал, втянув щеки и положив правую руку на рычаг передач. Я чувствовала, что ему смешно.
Оказавшись рядом с отцом, я вновь почувствовала его силу. Знакомые линзы опустились на мои глаза, и бабушка потеряла ту странную власть надо мной, что была всего час назад.
– Разве вы не учите детей мыть руки после туалета? – спросила бабушка.
Отец включил мотор. Машина покатилась. Он помахал рукой и сказал:
– Я учу их не писать на руки.