Тара Девитт
Все сложно
Глава 6
«Раньше я думал, что нет ничего страшнее, чем кончить жизнь в одиночестве. Оказалось, есть. Кончить жизнь в окружении людей, с которыми чувствуешь себя одиноким».
Робин Уильямс
Тридцать четыре месяца назад
Майер
Если вы думаете, что никто не захочет провести канун Рождества в стендап-клубе, то вы заблуждаетесь.
Зал набит до отказа. В перегретом воздухе пахнет алкоголем и весельем. Хейзл и я решили провести этот праздник вместе с Фарли, которая, как хорек, прорыла к нам ход, став незаменимой частью нашей жизни.
Даже не знаю, как назвать эти отношения. Наверное, мы друзья. Время от времени я даю Фарли советы по поводу ее выступлений, однако вряд ли я могу считаться полноценным наставником – это было бы чересчур громко сказано. Да, друзья – самое то. Особенно если учесть, сколько места она занимает в моих мыслях.
С Хейзл у них какая-то удивительная связь. Фарли постоянно шутит насчет того, что она, мол, плохо влияет на детей, но я уверен: моя дочь выигрывает от такого общения. Малышке весело. К тому же Фарли помогает ей разбираться со многими ситуациями, где я могу сплоховать: с подружками или с мальчиком, который толкнул Хейзл во время игры в мяч. Что особенно ценно, Фарли дает дельные советы, а не психует, в отличие от меня. Я-то был готов после того случая забрать дочь из школы, найти ей репетиторов и больше никогда не выпускать ее из дому. А Фарли просто предложила Хейзл попрактиковаться в игре с мячом. Мы втроем стали ходить в парк, на спортплощадку, три раза в неделю по вечерам, и вскоре Хейзл так наловчилась, что надрала тому мальчишке задницу. Теперь он держится от нее подальше.
А еще Фарли помогает Хейзл с танцами. Для этого, надо признаться, нужно особое умение. Как научить ребенка танцевать, если он не слышит ритма? Я раздражался и даже сердился, когда Хейзл упрашивала меня записать ее в танцевальный кружок. В итоге мне в очередной раз доказали, что я был не прав.
– Чтобы чувствовать музыку, необязательно иметь слух. Хейзл подвижная, она очень хочет танцевать, и это пойдет ей на пользу. Пусть попробует, – сказала мне Фарли.
При одной мысли о возможной затяжной дискуссии по этому поводу я почувствовал такую усталость, что предпочел сдаться: «Ладно, пускай».
А потом я смотрел, как моя дочь танцует… и чуть не лопался от гордости. Фи разжигает в девочке желание быть храброй, и одним желанием дело не ограничивается. Они придумали специальные жесты, означающие начало песни, чтобы Хейзл знала, когда вступать. И я, конечно, не мог не заметить, что Фарли приходится самой заучивать все танцы на случай, если малышке понадобится помощь в каких-то трудных местах.
Итак, когда мои родители заявили о намерении встретить Рождество на Гавайях, Хейзл захотела пойти к Лансу в клуб на выступление Фарли, и я согласился. Правда, теперь я начинаю сомневаться в правильности принятого решения. Зал наполняется студентами, которые приветствуют друг друга ударами грудью о грудь в прыжке и тут же начинают опрокидывать стопки на скорость. Может быть, нам с Хейзл стоило просто встретиться с Фарли после выступления?
Но пути назад уже нет. Мы сидим за столиком. Фи встает – сейчас ее номер. И вдруг та часть моего сознания, которой я обычно затыкаю рот, выходит из повиновения. Я вижу, как Фарли, вынырнув из темноты, появляется в круге света.
Она… прекрасна!
Не то чтобы я раньше не замечал ее женской привлекательности, но еще в ней есть какая-то особенная сила, которая в полной мере открывается мне только сейчас. Может быть, это суммарный эффект вчерашнего школьного концерта, в котором участвовала Хейзл, позавчерашнего катания на коньках и просто рождественского настроения. В любом случае я вижу Фарли так, как никогда не видел. В этом смысле она напоминает мне картинку, на которой первое время не можешь разглядеть ничего, кроме пестроты, а потом вдруг отстраняешься, и проступает портрет.
На Фарли красные ботиночки, футболка с какой-то неизвестной мне музыкальной группой и юбка, открывающая ноги. Оттенок кожи чуть теплее слоновой кости. Красные и зеленые рождественские огни подчеркивают скулы.
Я знаю форму этого лица, знаю, как оно улыбается. Знаю, какой бывает улыбка Фарли, когда она смотрит на Хейзл и что-то говорит ей жестами – только жестами, без озвучивания (в таких случаях я понимаю: девочки хотят обсудить дело без меня). Я знаю, как Фарли покусывает большой палец, если чем-то увлечена, и как нелегко ей дается хмурая гримаса, если она чем-то недовольна (например, тем, что я наотрез отказался знакомиться с какой-то ее подругой). Я знаю, что, когда Фарли от души смеется, ее глаза почти исчезают за щеками, превращаясь в щелочки.
Черт!
При всей своей эмоциональной подавленности я понимаю: нужно предупредить девушку, что у меня появляются к ней чувства. Я должен дать ей шанс отстраниться. Только хорошо бы не резко, чтобы не травмировать Хейзл. Нужно найти способ тактично установить безопасную дистанцию, обозначить границы наших отношений… Вдруг я вспоминаю все те сообщения, которыми мы обменивались ночами, и мне становится стыдно. Как можно было запасть на молодую женщину, которая проявляет по отношению ко мне и моему ребенку чисто дружескую симпатию? Даже если она иногда и флиртует со мной, это делается в шутку. Такой уж Фарли человек: не может не шутить.
Ну ты даешь, Майер! Пишешь сценарии для романтических комедий, строишь из себя знатока человеческих душ, а в жизни не распознаешь очевидных вещей!
Тут в моей голове, набравшись наглости, начинает звучать другой, совсем хилый голосок:
А вдруг она чувствует по отношению к тебе нечто подобное? Вдруг для нее это тоже больше, чем дружба и работа?
До сих пор я не позволял себе даже подумать о таком.
Прежде чем я успеваю опомниться, зал взрывается аплодисментами. Значит, все время, пока Фарли выступала, я сидел и пялился на нее, как будто меня оглушили. Даже во рту пересохло. Вот она возвращается к нам – какая-то… другая. Почти застенчивая. Я слышу, как мой собственный голос произносит:
– Мы можем поговорить чуть попозже?
– Да, – улыбается Фарли.
Просто «да». Никаких вопросов, никакой тревоги в глазах. «Да», и все.
Мой рот сам собой растягивается в ответной улыбке. Фарли улыбается шире, но опускает глаза. Не может быть, чтобы эта женщина вдруг чего-то застеснялась! Однажды (вскоре после нашего знакомства) она сказала мне, что совмещает составление списков в телефоне с мастурбацией, чтобы «приучить мозг все организовывать и структурировать»: мол, так он привыкнет получать удовольствие от порядка. Должен выработаться рефлекс, как у собаки Павлова. При воспоминании о том разговоре я сжимаю губы, подавляя усмешку. Застенчивость? Нет, это точно не про Фарли.
Я хватаю ее пальто, оставленное за барной стойкой, и мы начинаем пробираться к выходу, попрощавшись с Мариссой, которая сегодня работает в баре. Они с Фи подружились еще в начальной школе, а теперь вместе снимают комнату с двухъярусной кроватью. Марисса тоже владеет языком глухонемых, и Фарли уговаривает меня нанять ее в качестве репетитора для Хейзл. Наверное, в ближайшее время я так и поступлю.
Помогая Фи надеть пальто, я чувствую, как внутри растет какая-то странная надежда непонятно на что. Это ощущение начинает искриться внутри меня бенгальским огнем, когда Фарли задерживает мою руку на своем плече и, повернув голову, коротко улыбается.
Хлоп!
Внезапно я получаю полотенцем по затылку. Оборачиваюсь. Марисса показывает на притолоку, под которой мы стоим, и, стараясь перекрыть шум переполненного зала, кричит из бара:
– Омела![4]
Фи вдруг перестает улыбаться.
– Прекрати, Марисса! – говорит она и, взяв Хейзл за руку, пулей выскакивает за дверь.
Я устремляю на барменшу гневный взгляд, но та уже обслуживает неуемную студенческую компанию.
– Джонс! – кричу я, пытаясь догнать Фарли.
– Папа?! – произносит она в тот момент, когда я выхожу на улицу.
Проследив за ее взглядом, я вижу хмурого мужчину; волосы у него такого же каштанового цвета.
– Папа, что ты здесь делаешь? – спрашивает Фи, вся как будто съежившись.
– Пришел к тебе, хотел пригласить к нам на рождественский ужин. Но дома тебя не оказалось, и тогда я понял, что, скорее всего, ты здесь. – Он встряхивает головой и, разочарованно скривив рот, продолжает презрительно: – Уж не знаю, догадываешься ли ты, как я тобой горжусь. Это же такая радость для любого отца! Видеть, что дочь нашла своим языковым способностям блестящее применение! Рассказывает про дерьмо и минеты!
– Папа, перестань, – шепчет Фи прерывающимся голосом.
– Фарли, когда ты наконец поймешь? Это не настоящая работа! Неужели ты не хочешь сделать для общества что-нибудь полезное? Ладно, черт с ним – с обществом. Неужели ты не хочешь чего-нибудь стоящего для себя? Тебе не нужен стабильный доход? Не нужна медицинская страховка?
– Папа, я… Сейчас дела идут неплохо. Правда. Меня стали приглашать в разные клубы, я много работаю… – отвечает Фарли как будто бы не своим голосом, ярким и сочным, а его безликой оболочкой.
– Ты ничего не воспринимаешь всерьез. Ни-че-го. Вбила себе в голову, что должна мне за что-то мстить. Но я-то желаю тебе добра! В твоей жизни нет ни капли стабильности… Ну а это еще кто? Ты с ним спишь? – Мужчина показывает на меня пальцем. Я прижимаю к себе Хейзл. – Вы вместе занимаетесь этой словесной ерундой? Может, хоть вы уговорите ее взяться за ум?
– Вообще-то я ее менеджер, – отвечаю я. – У вашей дочери большой талант. Мы уже довольно давно работаем вместе и, я думаю, многого добьемся.
Фарли с благодарностью смотрит на меня, и ее повлажневшие глаза высыхают. Черт! Я действительно буду ее менеджером, помогу ей выбраться отсюда и стать успешной. Лишь бы только этот засранец оказался не прав. Его уже сейчас перекосило от злости. Тогда что же потом будет? Никаких усилий не пожалею, чтобы посмотреть.
Теперь и еще кое-что становится ясным. Как менеджер я не могу, не должен злоупотреблять своим положением и путать деловые отношения с романтическими. Если я буду одновременно заниматься карьерой Фарли и встречаться с ней как с девушкой, никто не станет воспринимать нас всерьез.
Приятное чувство смутной надежды угасает.
Ему на смену приходит готовность к действию.
Прежде чем направиться к машине, Фарли бросает через плечо:
– Пока, пап. С Рождеством.
Через некоторое время, уже в нашей квартире, Фи запихивает конфеты в чулок Хейзл и, подлив себе вина, говорит:
– Майер, я никогда… Уф… Короче, спасибо, что поддержал меня.
– Пожалуйста, Джонс.
– А о чем ты… О чем ты хотел со мной поговорить? – спрашивает она, нервно дергая коленкой.
– Ах, да так… Собирался спросить тебя, не согласишься ли ты стать моей клиенткой?
– Клиенткой? Как менеджера?
Я пожимаю плечами.
– Ну да.
– Спасибо. Даже не верится.
Чтобы компенсировать тот ущерб, который кто-то, видимо, причинил ей в прошлом, я говорю:
– Детали мы проработаем потом. В любом случае я действительно думаю, что ты, Джонс, можешь добиться успеха. У тебя есть веские причины заниматься тем, чем ты занимаешься.
– И какие же?
– Ты помогаешь людям забыть о грусти. Объединяешь их смехом. Хорошие комики на самом деле способны очень на многое… Шутить можно о чем угодно, хоть о политике. И если ты говоришь смешно, тебя будут слушать. Даже когда человек не хочет менять свое мнение, не хочет воспринимать никаких аргументов, правда, замаскированная под шутку, обязательно доберется до его мозга. Ты заставляешь людей смотреть на жизнь под другим углом. Помогаешь увидеть смешную сторону того, что вызывает у них дискомфорт или неловкость. Ты незаметно заставляешь их принять твою точку зрения…
Фарли начинает плакать. Я отодвигаю от нее бокал.
– Скажешь тоже, – тихо смеется она и, смахнув слезу, легонько толкает меня в плечо.
Я обнял бы ее, но после того, как я сначала осознал свои чувства к ней, а потом засунул их подальше, нам нежелательно лишний раз соприкасаться друг с другом. Поэтому я только глажу ее по спине.
– Я ведь не рассказывал тебе, почему я… бросил стендап. То есть перестал выступать, – говорю я.
Фарли поднимает глаза. Смоченные слезами, они блестят, как золото.
– Мы с мамой Хейзл… У нас не было стабильных отношений. Ни ей, ни мне их не хотелось. Мы просто переспали, и она забеременела. Она была постарше меня, и я подозреваю, что поначалу она вообще сомневалась, стоит ли сообщать мне о ребенке. Думала, я начну уговаривать ее сделать аборт. Если уж говорить совсем честно, Джонс, то я бы, наверное, и правда предложил аборт. Мне было двадцать пять, я выступал как комик, моя карьера шла в гору. Конечно, я с уважением отнесся бы к любому решению женщины, но если бы она пришла и спросила, что делать… Поэтому хорошо, что она не стала ни о чем спрашивать. И вообще ничего не говорила до того момента, когда делать аборт стало уже поздно. А я к тому времени знал немало людей нашей профессии, которые сели на иглу или даже умерли от передоза. На сцене получаешь такой адреналин, что возникает своего рода зависимость. Даже когда не выступаешь, хочется испытывать эти ощущения. Можно унестись очень далеко, если, конечно, ничего не сдерживает. Так вот, узнав про ребенка, я решил: пора остепениться. Пусть моя жизнь обретет смысл в реальности, а не только на сцене. Ну а потом… После рождения Хейзл у ее мамы, Хэлли, развилась эмболия околоплодными водами – редчайшая болезнь, от которой Хэлли умерла в течение двадцати четырех часов. – Не давая себе времени, чтобы передумать, я вываливаю все до конца: – Мне казалось, что в этой долбаной жизни нет ни единого светлого пятна. Хэлли очень хотела стать матерью, наконец родила чудесное, совершенное существо, и это ее убило. Она даже не успела порадоваться своему ребенку. Я чувствовал себя так, будто сам ее убил.
Я сглатываю.
– Майер…
– Не перебивай, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты знала, какое огромное значение имеет то, чем ты занимаешься. Клянусь, тогда я думал, что больше никогда не буду смеяться. Меня тянуло на дно, а на руках был младенец, с которым я совершенно не умел обращаться. На помощь приехала мама из Огайо, но все равно, Фи, мне в голову лезли такие мысли… Боже мой! Сейчас, вспоминая о них, я чуть не задыхаюсь от стыда. Однажды выдалась особенно тяжелая ночь… или день, не помню, все сливалось, как в тумане. В общем, я случайно включил стендап и стал смеяться. Хейзл, разумеется, ничего не понимала, тем не менее вид моего смеющегося лица заставил ее впервые улыбнуться. С тех пор я стал записывать то, что со мной происходило. Ничего хорошего, конечно, не происходило, но я подумал: «Если бы это была не моя жизнь, а чужая, я наверняка нашел бы в ней что-нибудь смешное». И вот из рассказов о том, как я вычищал из-под ногтей детское дерьмо и как порвал связку, поскользнувшись на игровом коврике, сложилась пилотная серия, которую у меня потом купили. Юмор не давал мне погрузиться в депрессию, помогал держать чувства под контролем. Я старался окружать себя всякими забавными вещами, чтобы как можно больше смеяться. А если смеяться все-таки не получалось, то я хотя бы трансформировал свою боль в то, что могло вызывать смех у других людей. И мне становилось легче. Не так одиноко.
Фарли смотрит на меня. Я отвожу взгляд. Хватит, я и так уже вывернулся перед ней наизнанку.
– Моя мама, – начинает она, – умерла, когда мне было шестнадцать лет. От сердечного приступа. Совсем еще молодая женщина. А отец… Мама не заключала с ним никакого соглашения о совместной опеке. Он то объявлялся, то на несколько лет исчезал. Иногда подкидывал какие-то деньги; мама ими не пользовалась, а клала на мой счет. Ей приходилось из кожи вон лезть, чтобы у нас был не пустой холодильник, и тем не менее она умудрялась давать мне все. Я жила, как в сказке. – Фарли улыбается, по ее щеке скатывается слеза. – Неудивительно, что я росла взбалмошной. Учителя меня ненавидели. Я ни минуты не сидела спокойно и всегда очень бурно выражала свои эмоции. Поэтому мама решила, что мне не помешает освоить язык глухонемых: руки будут заняты, я научусь сосредоточиваться и стану сдержаннее. Сдержаннее я не стала, но те уроки мне все равно пригодились. Как бы я хотела, чтобы вы, то есть ты и Хейзл, могли познакомиться с моей мамой! Она была такой… бесстрашной! Умной. И глупой. Сначала мы с ней вместе играли, а потом, когда во мне стали бушевать подростковые гормоны, вместе ревели из-за всякой ерунды. Говорят, невозможно быть другом собственному ребенку, так вот у моей мамы это получилось. Я сделала бы все, что угодно, чтобы она мной гордилась. В день ее смерти я сняла все деньги с того счета и устроила великолепные похороны. Купила самый красивый гроб. И в тот момент, когда его опускали в землю, на крышку нагадила птица.
– Что? – переспрашиваю я, с трудом сдержавшись, чтобы не фыркнуть от неожиданности.
– Чертова птица нагадила на гроб моей матери. И я засмеялась. Худший момент моей жизни, когда все вокруг меня рушилось, стал чуточку менее тяжелым благодаря капле птичьего дерьма. – Фарли начинает неистово хохотать, вытирая слезы. – Священник не знал, что делать. Попытался вытереть помет и почему-то без конца бормотал извинения. А я чуть не писалась со смеху, потому что знала: мама сейчас тоже засмеялась бы. И знаешь, Майер? С тех пор я живу так, как живу. Во всем ищу смешное.
Глава 7
«Тому, кто что-либо создает (неважно что), опасно заботиться о мнении других людей».
Кристен Уиг
Сейчас
Фарли
– Если я расскажу историю про дамочек из вашего родительского комитета, у тебя будут неприятности? – спрашиваю я Майера из-под маски гоблина.
Перед самым Хэллоуином Хейзл вдруг решила, что хочет нарядиться и собирать с соседей конфетную дань. Мы пришли в магазин, но выбирать уже не из чего – все разобрали.
Майер хмуро прикладывает к лицу маску печального щенка.
– Смотря что за история.
– Ну, та! Когда они пригласили меня на свою вечеринку.
– Не помню.
– Еще как помнишь. Это было нечто среднее между шоу «Девчонки идут в отрыв» и триллером «Судная ночь». Одна женщина обрызгала вышибалу грудным молоком, другая угодила в больницу, где ей наложили швы, а та, которая все время нудит про то, что детей в школе кормят недостаточно здоровой пищей, сожрала мексиканского фастфуда на тридцать семь баксов.
– Ага, припоминаю.
Появляется Хейзл и, показывая нам белый парик и очки с круглыми толстыми стеклами, спрашивает:
– Может, я оденусь старушкой? Они часто плохо слышат. Все будут мне что-то кричать и подумают, что, раз я не отвечаю, значит, «вжилась в роль».
Девчонка соображает!
Майер снял щенячью маску и расплылся в мегаваттной улыбке, которую мне так редко удается увидеть.
– Отлично придумано!
Хейзл опять куда-то убегает, а я уже забыла, о чем мы говорили до ее появления.
– Что касается встречи родительского комитета, – говорит Майер (точно! вспомнила!), – все зависит от того, собираешься ли ты выставить этих мамаш в невыгодном свете.
– Такой задачи у меня нет. Я считаю, что если женщины так отрываются, то это свидетельствует только об одном: в их жизни много стресса. Да и вообще, я от души повеселилась на той вечеринке. Я сразу раскусила, зачем меня на самом деле пригласили, – только затем, чтобы расспросить о тебе.
– То есть? – спрашивает Майер, возвращая щенячью маску на полку.
– Пф! – фыркаю я.
Он останавливается и смотрит на меня.
– Нет, правда. Зачем этим женщинам обо мне расспрашивать?
– Майер, ну ты же не можешь не понимать, что ты эффектный мужчина – одинокий отец с сексуальной грустинкой. Одна из мамаш спросила меня, не тройничок ли у нас с тобой и Мариссой.
– Врешь!
– Честное слово. Ну а когда я ответила, что мы просто друзья, каждая из этих дамочек тут же достала заранее составленный список женщин, с которыми можно тебя свести.
– Нет!
– Не переживай, я тебя прикрыла. Сказала, что давно втайне пылаю к тебе неразделенной страстной любовью, одновременно сладкой и горькой. Они сразу отстали.
Господи, Фи, какого черта ты это брякнула? Я неловко смеюсь под маской гоблина. Ужасно неуютная штука.
– Хм… – Майер откашливается. – Ну тогда… спасибо. Что касается твоего вопроса, то проблем у меня не будет, если ты удачно закруглишь шутку. Скажи, как сказала мне: про стресс, который матери постоянно испытывают, и все такое.
– Это можно.
– Вообще до сих пор ты не особо заботилась о том, чтобы никого не обидеть своим выступлением, – замечает Майер, склонив голову набок. – Просто лепила, что думаешь, а я знал: обязательно найдется кто-нибудь, кто поймет тебя неправильно, и кто-нибудь, кто поймет тебя правильно, но ему это не понравится. Что теперь изменилось? Откуда вдруг такая осмотрительность?
Я пожимаю плечами.
– Конкретно в этой ситуации меня смутило то, что Кара тоже мать. А вообще… я готовлю новый номер и чувствую себя как-то… – Не люблю озвучивать свои тревоги. – Я чувствую себя как бы связанной. Свежий материал дается мне тяжело.
– Ну а что ты делаешь, чтобы он у тебя появился?
– Пока ничего особенного. С тех пор как мы подписали документы, прошло всего две недели, но… Ах, да ладно тебе, Майер! Разве обязательно применять логику, когда занимаешься ерундой?
Он смеется – низко, сочно, раскатисто.
– Может, и необязательно, но у меня есть логичное решение, которое имеет смысл попробовать.
– И какое же?
– Убить двух зайцев. – Не переставая брать товары с полок и класть их обратно, Майер объясняет: – В качестве репетиции наших фиктивных отношений мы могли бы действительно планировать и делать что-нибудь вместе. Такое, чего раньше не делали. Все это, конечно, будет довольно нелепо…
– Ты имеешь в виду, не для камер, а просто так?
– Да. По-моему, чем репетировать какие-то постановочные сцены, лучше на самом деле проводить некоторое время вдвоем. Но не в привычном формате. То есть встречи не должны быть связаны с Хейзл или с работой, не должны происходить у тебя или у меня дома. Надо выйти из зоны комфорта. Это нас отвлечет, и тогда наши тренировки, я надеюсь, пойдут легче.
– Ага, – говорю я, шумно дыша.
Женись на мне, раз уж на то пошло. Давай я что-нибудь для тебя испеку, а ты придумай мне ласковое прозвище. Когда ты напряжен, я буду массировать твои большие ладони.
Майер опять смеется:
– Оказывается, в маске гоблина ты куда сговорчивее, чем обычно.
– Рада, что ты доволен, потому что я в ней, похоже, надолго. Она запуталась у меня в волосах, – говорю я, безуспешно пытаясь высвободиться.
– Давай помогу.
– Попробуй.
Я поворачиваюсь к нему спиной и осторожно пячусь, пока мои лопатки не начинают ощущать тепло.
– Ой, да у тебя тут колтун…
Затаив дыхание, я чувствую, как он запускает пальцы мне в волосы и осторожно разделяет их. При этом он задевает у меня на шее какую-то точку, которая тут же приятно холодеет, будто прося нового прикосновения.
– Погоди… Сейчас я просто оторву эту штуковину.
Майер обходит меня, коснувшись моего уха бородой, и перегрызает шнурок маски.
– Ну вот, ты свободна, – тихо говорит он.
Его губы всего в нескольких дюймах от моего лица. Я могла бы повернуться к нему и провести дорожку по столбу его шеи: сверху вниз – поцелуями, а потом снизу вверх – языком. Могла бы обнять его и медленно, с нажимом, спуститься ладонью к тому карману джинсов, под которым скрывается задница не хуже, чем у Капитана Америка.
При вдохе он касается грудью моего плеча. Скосив глаза, я вижу: он тоже скользнул взглядом вниз по моей спине. Брови, как всегда, нахмурены. А губы почти что слишком красивые для мужчины.
– Мне… – хрипло произношу я, но договорить не успеваю.
Майер, моргнув, натыкается бедром на мое бедро, и тут в нас с разбегу врезается Хейзл.
– Идем скорее! – возбужденно жестикулирует она, прыгая вокруг отца. – Мне срочно нужен кардиган и бежевые колготки!
Прежде чем он успевает разинуть рот, я смотрю на часы (вернее, на запястье – часов на мне нет) и говорю, дублируя свои слова знаками:
– Вообще-то мне уже пора. Мы с Мариссой договорились встретиться. А с вами, ребята, мы увидимся завтра, когда пойдем обирать соседей.
– Пока! Оденься как положено! – отвечает Хейзл.
Я выбегаю из магазина, не рискнув еще раз посмотреть на Майера. Я и без этого вот-вот вспыхну.
Когда я паркуюсь возле продуктового магазина, от Майера приходит сообщение:
«Хейзл сегодня ночует у тети. Хочешь пойти в кино под открытым небом? Или у тебя правда какие-то планы с Мариссой?»
Сначала я слегка обижаюсь – он усомнился в моих словах! – но потом вспоминаю: у нас общий электронный календарь, в котором на сегодняшний вечер ничего нет. А обычно я все туда заношу, потому что не надеюсь на свой безалаберный мозг.
Входя в магазин, я звоню Мариссе.
– Приветик! – отвечает она.
– Привет. Слушай, Майер позвал меня на так называемое репетиционное свидание. В общих чертах мы уже обсуждали это, но теперь он разработал целый план и настроен, похоже, серьезно. Боюсь, я все испорчу: сорвусь и прыгну на него. У нас ведь уже был такой момент…
– Притормози-ка. Отсюда поподробней.
Я рассказала о том, как мы с Майером вместе обедали, как он дотронулся до моей руки и что я при этом ощутила. Не знаю, мол, как себя вести, чтобы крышу не сорвало.
– Ясно… Не подумай, что я недооцениваю серьезность твоей проблемы, но когда у тебя в последний раз что-нибудь было?
– О, в этом смысле у меня полный порядок. Сегодня я прекрасно провела время сама с собой, – говорю я довольно громко, идя по овощному ряду.
Какой-то пожилой мужчина с негодованием поворачивается в мою сторону.
– Так, конечно, проще, но все-таки, подруга, это не то. Ни тебе тяжести мужского тела, ни напряженных толчков… Не говоря уже о страстных взглядах, галантных комплиментах, маленьких знаках внимания и долгих поцелуях.
Я беру рулон бумажных полотенец, на котором изображен мускулистый мужчина в красной клетчатой рубашке, и вздыхаю.
– Не спорю… – Я бросаю полотенца в детское кресло на соседней полке. – Боже мой! Я уже начала вожделеть мультяшных персонажей! Плохи мои дела!
Правда, к Майеру я испытываю нечто большее, чем плотское вожделение. Это какое-то более многогранное чувство.
– Что может произойти в худшем случае? – невозмутимо спрашивает Марисса.
– Я скажу ему: «Ты для меня не просто друг, ты для меня все. Я тебя люблю». Ему станет дико неловко, и нашим отношениям придет конец – и дружеским, и рабочим. Я потеряю его и Хейзл.
– Черт! Ладно, допустим. Майер не открытая книга. Я не могу наверняка сказать, что он отвечает на твои чувства. Ты моя подруга, и я не хочу тебя зря обнадеживать. Исключать такой вариант нельзя. Если он к тебе равнодушен, а ты ему признаешься, то да, на ваших с ним отношениях это может отразиться. Но общаться с Хейзл он тебе не запретит.
– Так мне идти с ним в кино?
– Конечно, иди. Заодно сделай так, чтобы он в тебя влюбился.
– Лучше ведь пока не давить на него слишком сильно, правда?
Майер никогда не баловал меня комплиментами. Разве что изредка отпустит с равнодушным видом какое-нибудь замечание по поводу моей одежды. Единственная вещь, которую он, пусть ворчливо, но все-таки действительно похвалил, – мои красные ботильоны.
Поэтому сейчас я их и надеваю. Вообще-то они не красные, а красно-коричневые. На каблуках, с квадратными носами, кожа выделана под крокодила. Они стали первым броским предметом в моем гардеробе. Я купила их, когда впервые выступила в клубе, где люди платят за билеты.
Надеваю платье и кожаную куртку, предварительно проделав все, что проделала бы перед настоящим свиданием. Все волоски ниже шеи удалены, а благодаря толстому слою всевозможных кремов мое тело, наверное, приобрело способность отражать свет. К макияжу я тоже подхожу основательно. Ну и как на любом свидании, с момента появления мужчины на пороге мое поведение становится неадекватным.
– Здравствуйте, сэр, – говорю я и в дополнение к этому нелепому приветствию кланяюсь, как дворецкий.
– Хм… Привет. Ты вроде бы обещала мне в ближайшее время не сходить с ума?
Майер одет как обычно. Серый джемпер, темные джинсы, коричневые полуспортивные ботинки. Внезапно мне приходит в голову, что я не знаю, как выглядят его ступни. Вдруг они волосатые, как у хоббита? Вдруг ногти на миллиметр длиннее, чем нужно? Вообще-то я видела его босым: мы много раз были вместе на пляже и у бассейна. Может, это и хорошо, что я не обратила на его ноги внимания? Значит, в них нет ничего особенного? Кстати, я никогда не видела мужчину во вьетнамках. Вдруг Майер их носит? От этой мысли меня почему-то тошнит. Похоже, я обнаружила у себя ни на чем не основанное предубеждение. Я, если можно так выразиться, антивьетнамочная фетишистка…
– Джонс? Моргни, пожалуйста. У тебя безумные глаза.
– Извини.
Майер подавляет улыбку и качает головой.
– Можно считать, что ты выбрала свой лимит на сегодня?
– Какой еще лимит?
– Выпадать в осадок не больше одного раза за вечер.
Я вздыхаю. Вот такой он – Майер. Раз уж на то пошло, таким я его и люблю. И сегодня я, как слабовольная женщина, разрешу себе насладиться тем, что мне так приятно. А последствия… Наплевать на них!
Да, я себя знаю. Перед Пасхой мешками скупаю шоколадные яйца «Кэдбери» якобы для того, чтобы есть их понемножку целый год… Может, мне все-таки стоит поменьше потакать своим слабостям?
Да ну на фиг!
– Хорошо выглядишь, – говорю я и искренне улыбаюсь.
Ответная улыбка Майера успокаивает мои раздерганные нервы.
– Ты прекрасна. Особенно в моих любимых ботинках.
– Спасибо. Я знаю, что они тебе нравятся.
Я поворачиваюсь, чтобы закрыть дверь.
– Идем? – спрашивает Майер, кивая на свою машину.
– Ага.
Я сажусь и глупо улыбаюсь, вдыхая его запах – такой знакомый. Майер приятно пахнет чистотой, спокойствием и соблазном. Землей после дождя и дорогим сандаловым гелем для душа. Знаю эту марку. Мыло для рук с точно таким же ароматом разложено во всех ванных его дома.
Как только машина трогается с места, мы заводим привычный непринужденный разговор. Он заставляет меня смеяться, я его – кривить рот и встряхивать головой. Вот и кинотеатр под открытым небом.
– Если бы это было нормальное свидание, ты предложил бы мне выбрать, где мы закажем еду?
Здесь множество нарядных фургончиков с закусками. Мой мозг уже загрузился сложнейшей аналитической работой.
– Послушай, Джонс, – вздыхает Майер, – не обязательно начинать каждое предложение с напоминания о том, что у нас тут все не по-настоящему. И хотя наши с тобой романтические отношения, может, и фальшивые, тем не менее я не сомневаюсь: ты непременно захочешь купить что-нибудь в каждом фургоне. И сегодня я буду пробовать все вместе с тобой.
– Ну ладно…
Я в некоторой растерянности. Как понимать это его настроение? Он вроде бы такой расслабленный и в то же время… задумчивый, даже печальный. Одно я знаю точно: видя эту печаль, я хочу вытеснить ее своими прикосновениями. Хочу утешить Майера, пусть мне и неизвестно, о чем он грустит. Моя рука тычется в его руку. Он берет ее, мы переплетаем пальцы.
