Тамара Шаркова
105 тактов ожидания
И, вообще, при такой твоей безнадзорности ничего хорошего не получится.
Надо подумать, можешь ли ты жить одна без родителей.
Когда я возвратилась в спортивный зал, ко мне подошли Лида Ткаченко и Натка.
––Ну, что там инквизиторы с тобой делали? – спросила Натка. – Испанские сапоги надевали?
––Тише, ты! – шикнула Лида. – Домой пойдем, тогда и поговорим. А девчонкам скажешь, вызывали из-за того, что два раза опоздала в школу. Они не поверят, но это их забота.
––Ну, так зачем они тебя с урока сорвали? «Колорадский жук» за тебя волновался, даже из зала выходил, – начали свои расспросы девчонки, как только мы вышли из школы.
«Колорадским жуком» мы называли нашего учителя физкультуры, который носил странный спортивный костюм в коричневую клетку. Он достался ему, как и Наткино австрийское пальто, от родительского комитета. Мы все любили его уроки и с удовольствием участвовали в разных состязаниях. Я была членом школьной легкоатлетической команды и заслужила значок ГТО – 1 ступени за прыжки в высоту. Физкультурник, очевидно, боялся, что меня по какой-нибудь причине отстранят от соревнований.
-–Спрашивали, какие книги читаю, почему о «Королеве Марго» в классе рассказывала,– ответила я неохотно. – Сказали вести дневник всего прочитанного и приносить на проверку классной. Еще узнавали, есть ли дома учебники по рисованию для художников.
––Это еще зачем? – изумилась Натка.
–– Они не объяснили.
––С этим-то как раз все ясно, – прокомментировала Лида. – У Кривицкой вчера после уроков какой-то листок из учебника английского выпал. Классная взяла его, рассмотрела и покраснела вся. А Кривицкая говорит: «Я только что эту бумажку у последней парты подняла. Это, наверное, Костенко рисовала».
––Ну, а что там может быть? – спросила я изумленно.
––Тебе сколько – двенадцать? Ну и проста же ты, мать! – засмеялась Будницкая. – Я на год старше, но в твоем возрасте давно уже все понимала. А еще Шекспиров всяких читаешь!
––Брось, Натка! – остановила ее Лида. – Ты же сама точно не знаешь, что было на той бумажке. Но Кривицкая и Лисицина – та еще парочка. Они же переростки и двоечники. Если что, обе быстро из школы в ФЗУ вылетят. И о «Королеве Марго» , скорее всего, именно эти девицы Классной и рассказали.
––Ты, Татка, только не вздумай ни с кем откровенничать о разговоре в учительской, – стала поучать меня Будницкая. – Читаешь – сказки и про Гулю Королеву. Рисуешь – цветочки и стенгазету. Все. Больше ни о чем не распространяйся. Держи в классе рот на замке.
На том и остановились.
Наша троица вместе дошла до Башни. Потом Натка повернула направо, а Лида проводила меня почти до дома, хотя жила в противоположной стороне от школы.
Я думала, что на следующий день обо всех этих глупостях забудется, но не тут-то было. Некоторые одноклассницы стали уже демонстративно меня избегать и обходить стороной, как будто я была заразная. Не все, конечно, но обидней всего было то, что среди них была Галя Ломберт. Я пошла к ней домой за своими акварельными красками, которыми мы рисовали газету, а она меня даже в дом не пригласила. Вынесла синюю коробочку «Невы», протянула мне и произнесла механическим голоском:
«Я, Костенко, газету с тобой выпускать больше не буду. Мама была в школе на родительском комитете, и ей сказали, что от тебя нужно держаться подальше».
Я коробочку из рук у нее взяла, раскрыла и медленно так на землю высыпала все любимые мои корытца с красками. Потом повернулась и пошла домой. Легла, не раздеваясь, на кровать и заснула. После этого я долго болела с высокой температурой. Даже Лизка испугалась. Детский доктор Деревянко сказала, что это, очевидно, опять мои гланды, которые пора удалить. Но маме я писала, что все хорошо.
Натка и Лида приходили ко мне два раза. И мы играли в города и морской бой. Я долго ничего не ела. Не хотелось. А потом Натка принесла кусок черного хлеба с толченым салом и чесноком, посыпанный крупной солью. Мы стали кусать его по очереди. Я откусила и после этого у меня проснулся зверский аппетит. А вот возвращаться в школу мне первый раз в жизни не захотелось.
Вскоре приехал майор Мотыльков и увез меня на другой конец города, где его семья снимала комнату. Перед отъездом дядя Миша с другом упаковали наши вещи в ящики и отнесли их на мансарду. Квартира и некоторая мебель у нас были служебные, и вещей оказалось не так уж и много. В основном – книги. Кровати, шифоньер и письменные столы (папин и мой) отнесли в сарай. Пианино Циммерман осталось стоять на своем месте в белом чехле. Больше я на нем не играла. Из книг дядя Миша позволил мне взять мой любимый «Таинственный остров», и еще толстый том Шекспира и «Дэвида Копперфилда» – последние подарки от брата и сестры. А из нот только те, что нужны были мне для экзамена.
––Все остальное будешь брать в библиотеке, да и у нас кое-что найдется.
Дядя Миша и Нора снимали комнату в особняке, где жили ещё две семьи. У всех жильцов было по одной комнате, а у хозяйки – две. Про нее говорили, что она «косметичка», хотя официально она работала в аптеке провизором. Нора в первый же день купила у нее баночку с каким-то невиданным «спермацетовым кремом» и каждый вечер мазала им свое смуглое лицо потихоньку от дяди Миши.
Комната наша была разделена ширмой на две неравные части. В маленькой стоял диван, на котором спали взрослые, и стояла Лялечкина кроватка. В большой – шкаф, этажерка с книгами и круглый стол. Мне стелили постель на полу у стены на полосатом матраце. Потом дядя Миша раздобыл «дачку», раскладную деревянную кровать.
Дня через три после моего переезда у дяди Миши был выходной. Нора с Лялей ушли погулять, а он усадил меня на диван и сказал:
––Таня, мне кажется, что тебе надо знать правду о том, что происходит с папой. Потому что все эти перемигивания и переглядывания за твоей спиной спокойствия тебе не прибавят. В Житин на прежнюю работу папа не вернется. Сейчас решается вопрос, где… (он запнулся) он будет работать. И это может долго решаться.
–– А почему мама пишет, что он в госпитале?
–– Папа действительно в госпитале. Ты же знаешь, сколько у него проблем со здоровьем.
–– А он… а с ним не как с Марусей?
–– С какой Марусей? – удивился дядя Миша.
–– Она в гастрономе работала, а во время войны была партизанкой.
–– И что?
–– Кто-то в милицию написал, что она неправильно торгует, и ее арестовали.
Но все говорят, что она не виновата.
Дядя Миша встал, вынул папиросу из портсигара, но потом вспомнил о Лялечке и положил папиросу на место.
–– Папа сейчас действительно лечится, и давай не будем ничего придумывать. Скажу честно, в городе нашлись люди … человек… который не хотел, чтобы твой отец после учебы сюда возвратился. Решил сам занять его должность. Заявление этого человека сейчас проверяют, правда там написана или он на папу наговорил.
Конечно, я уже догадывалась о чем-то таком. Но догадываться это одно, а узнать…
До этого года я не очень понимала, чем занимается папа и почему он так редко бывал дома. И никто не давал мне толкового ответа на эти вопросы.
––Твой отец все свои силы отдает восстановлению разрушенного войной народного хозяйства, – говорил папин помощник Павел Петрович. Он всегда говорил так, будто стоял на трибуне и произносил речь.
«А другие что, не восстанавливают? – сердито думала я. – Но дети видят их каждый день, а я своего папу – «по большим праздникам». Ответ Павла Петровича меня не устраивал.
Тут дядя Миша сел рядом, обнял меня и прижал к своей гимнастерке. Но я сидела, как замороженная.
–– Ты, Танечка, знаешь, что папа твой человек очень смелый. Но тебе эта смелость кажется, наверное, такой… боевой, военной. Пулям не кланяется, перед врагом не отступает. И это, конечно, в нем есть, но главная его смелость – это готовность всегда принимать самостоятельные решения и за них отвечать. Уверяю тебя, что в мирное время так поступать иногда труднее, чем в военное.
Он замолчал, и стало слышно, как за окном пискнула синичка, улетающая от кормушки под сердитое ворчание толстого грудастого голубя.
-– Принимать решения и не бояться отвечать, – повторил дядя Миша после паузы. – Отвечать за себя и за сотни людей, с которыми ты работал и кому доверял. Понимаешь, за сотни разных людей. И время показало, что он доверял им правильно. По большому счету ошибся только в одном человеке.
Только человек этот для твоего папы особый. Друг юности. И при любом раскладе я уверен, что «друг» еще расплатится за свое предательство или слабость муками совести.
Дядя Миша встал и принес мне стакан воды, которую я стала пить совершенно механически.
–– Танечка, я догадываюсь, что в школе к тебе относятся не так, как раньше, и нет пианино, чтобы заниматься, но я что-нибудь придумаю, – продолжил он. – Обещаю. Ты только настройся на то, что все будет хорошо и скоро вы все будете вместе. Договорились?
Он еще долго что-то говорил о том, как мама и папа меня любят, и какие замечательные впереди времена, когда мы всей семьей вместе с ним, Норой и Лялечкой поедем к дяде Никите в Батурин ловить рыбу в реке Сейм. И он стал перечислять каких-то рыб: щук, карасей, карпов …
Он так долго их перечислял, что я невольно стала о них думать, «разморозилась» и стала реветь в три ручья.
Человека этого… который на папу наговорил, я знала. Это был папин друг юности – дядя Алеша, герой-партизан, а дочь его Нина стала директором нашей школы.
Ночью мне не спалось. За ширмой, расписанной фигурами японок с веерами, тихо разговаривали Нора и дядя Миша. Нора сердилась.
––Одно взять к себе девочку, а другое ходить и хлопотать за нее во всяких инстанциях! Ты что, не помнишь, как полковник Воронов кричал: « Я сдохну, но до Сталина дойду и докажу, что Пашка Кузнецов – не враг!»? И что? Кузнецов в лагере, но жив, а Воронова через месяц расстреляли.
Ничего страшного не случится, если Таня пойдет в ФЗУ и не окончит музыкальную школу. Была бы здорова. Ты лучше о нас подумай. Если с тебя снимут погоны, куда мы денемся со своим пятым пунктом ?! Мы и так еле-еле сводили концы с концами, а нас теперь не трое, а четверо. Кто готов будет поддержать евреев?
Я затаила дыхание. Неужели Нора верит в то, что в Советском Союзе могут плохо относиться к евреям?! Это так же нелепо, как верить в то, что все врачи-евреи лечат людей неправильно и берут у них кровь не для анализа, а для себя. Об этом, крестясь, говорила Лизавета, ссылаясь на своего друга-милиционера.
-–Успокойся, Нора, и спи, – ласково, но твердо, сказал дядя Миша. – Все будет так, как я сказал. И все будет хорошо.
На следующий день Дядя Миша в полевой офицерской форме с портупеей через плечо и кобурой на боку появился в нашей школе и сразу направился в кабинет директрисы, которую с порога назвал просто по имени. Он ведь знал ее семью с довоенных времен.
Совсем хорошо после его вмешательства мне, конечно, не стало, но я уже не чувствовала себя совершенно беззащитной. Во всяком случае, школьное начальство больше не затевало со мной официальных разговоров о « книгах сомнительного содержания» и переводе в «другое учебное заведение».
Вернулась «с картошки» * моя сестра-студентка и стала писать мне бодрые жизнерадостные письма. Она была намного старше меня. Когда я поступила в школу, сестра ее окончила и стала студенткой мединститута в другом городе. Мы виделись только на каникулах, но это был для меня праздник. В эвакуации на Урале сестра заболела туберкулезом и сражалась с ним, не сдавалась, до сих пор. Хотела бы и я иметь такой характер!
Брат делал приписки к маминым письмам. Советовал внимательно прочитать книгу Сергея Боброва «Волшебный двурог» и не запускать математику. Как вводу глядел!
Ни у хозяйки дома, ни у кого из жильцов пианино не было, так что готовиться к занятиям по специальности мне было не на чем. И Бетховенский концерт томился в темнице нотной папки.
Но вот интересно, когда я могла садиться за пианино в любое время и играть как угодно долго, оно по несколько дней проводило в одиночестве.
Музыку я любила слушать, а играть – только то, что нравилось. Не гаммы, во всяком случае. Мне редко случалось высидеть за инструментом больше полутора часов. Разве что при подготовке к концерту или экзамену. За разучиванием этюдов и фуг время тянулось ужасно медленно, и я крутилась на винтовой табуретке во все стороны. А вот теперь, мне ничего так не хотелось, как пробежаться пальцами по всем регистрам.
Обычно я просыпалась с какой-то музыкой внутри себя. Это могла быть какая-угодно мелодия. Какое настроение – такая музыка. Когда все было хорошо, оркестр внутри меня часто играл музыку к фильму о приключениях детей капитана Гранта. После того, как я переехала к дяде Мише, музыкальная программа внутри меня неожиданно свелась к тому, что я чаще всего слушала внутри себя отрывки из Бетховенского концерта. Не знаю, было бы так, если бы я могла играть его каждый день. Но в это время, когда я думала о хорошем, то звучала замечательно радостная и оптимистичная основная тема из первого Solo. А когда во мне накапливались невысказанные обиды, то вместо слов внутри меня «тихо, но хорошо заметно» ( p ma ben marcato) дружно жаловались друг другу короткими музыкальными фразами правая и левая рука то в басах, то в верхах. Иногда все это продолжалось волнами грустных мелодичных пассажей через всю клавиатуру. И знаете, мне становилось легче!
Наконец мне разрешили выполнять домашние задания в музыкальной школе, в нашем маленьком концертном зале, когда там не было зачетов, репетиций оркестра и других мероприятий. Иногда приходилось ждать до глубокого вечера, между делом выполняя обычные школьные уроки. Пятерок в моем дневнике стало меньше, особенно по математике. Но волновалась я не из-за этого.
С выпускной программой все было не так, как хотелось. В этюдах уже не выручала природная беглость, в полифонических пьесах – память о советах Софьи Евсеевны, а работа над концертом откладывалась до января.
В ноябре произошло чудо.
В нашу женскую школу пришел мальчишка из 25 мужской школы Герка и принес мне конверт, надписанный знакомым каллиграфическим почерком Софьи Евсеевны. Карандашная надпись гласила: «Танечке Костенко из шестого класса. Буквы я не помню. Ты, пожалуйста, уж сам разберись, дружок».
«Дружок» нашел меня без проблем. Он заглядывал во все шестые классы во время урока и, размахивая конвертом, орал: «Танька Костенко у вас учится? Ей письмо!» Никто из учительниц, пораженных его наглостью, не сказал ему ни слова. И только, когда мальчишка вышел в коридор, слышно было, как уборщица тетя Глаша закричала ему вслед: «Почему галоши не снял, ирод? Вот я тебя сейчас тряпкой!»
Учительница географии хотела письмо у меня забрать, но я его не отдала. Объяснила, что оно от моей учительницы по музыке и спрятала его в рукав формы. Мой образованный брат-философ рассказывал, что в древнем Китае функцию карманов выполняли рукава, и в них переносились даже важные документы. Это знание мне пригодилось, потому что в форменном платье карманов не было, а в фартуке был, но слишком маленький.
«Дорогая Таня, – писала Софья Евсеевна, – передаю тебе свой пригласительный билет на концерт в музыкальном училище. К своим родственникам приехал Елин друг детства, теперь знаменитый пианист Святослав Рихтер. Он будет играть сонаты Бетховена. Я знаю, как это важно для тебя, милая моя девочка.
А у меня не ходят ноги, и я все лежу и слушаю музыку по радио.
Так хочется опять посидеть за роялем, но это, как Бог даст.
