Тамара Москалёва
Любовь в курятнике
* * *
Как-то холодным дождливым вечером Надя торопилась домой. Небо покрыли сизые тучи, из которых влажно пылило, а по слякотной земле скользил плотный туман. Доносились визг паровоза и рыканье автомашин. Отовсюду тянуло прелью и мазутом. Чтобы не угодить в колдобину, Надя, всматриваясь, осторожно обходила грязные лужи – хорошо сапоги обула! Внезапно прямо перед собою она смутно увидела пару. Мужчина бережно держал за талию женщину, предупреждая каждый её шаг. Они прижимались друг к другу, о чём-то болтали и весело смеялись. «Уф… чуть, было, на людей не налетела!» Надежда сбавила ход… и… и только теперь до неё дошло… «Генка!..» Девушку как током ударило. Она остановилась, переводя дух. В висках застучало, сдавило дыхание. «Генка… с ней?., с ней… Ну почему ты с ней?.. Почему? Почему-у!..» Ещё минута, и Надя забьётся в истерике. «Ты же – мой! Мой! – кричало сердце. – Не прикасайся к ней! Не прикасайся!» Надя с трудом сдержала себя, чтобы не вцепиться в соперницу, не раскидать обоих в разные стороны. Она стояла жалкая, раздавленная… «Что вы делаете? Зачем?.. Мне же больно!.. Бо-ольно… больно…» Ноги подкосились, не хотели идти. Девушка без сил опустилась на раскисший асфальт, навзрыд хлебая дождь со слезами.
Видеть их ежедневно не хватало сил. И Надежда, едва окончив институт, с благословения бабушки, уехала из города… Дела, новая жизнь отгоняли грусть-печаль. Аспирантура. Защита кандидатской. Удачное замужество. Заграница. Интересная работа. Сын.
* * *
И вот она снова здесь, в родном дворе… Боль утихла. Ушла обида. Остались чистые воспоминания юности. И этот барак и котлован, как печальный привет из прошлого…
Из строительного вагончика красным шариком выкатилась ядрёная бабулька в рабочей спецовке. Осторожно тронула за руку. Надя встрепенулась, подняла растревоженный взгляд. Бабка что-то быстро говорила, показывая на котлован. Её слова долго булькали в горле, наконец, скатились с языка:
– Гражданочка, ты, вроде как, не в себе? – испуганно проклокотала она.
– Вы… кто? Откуда?.. – рассеянно спросила Надя.
– Я – охранница.
– Чего здесь охранять-то?..
– Чего охранять? Да хоть вот эту яму от таких блаженных, как ты… чтобы не кувыркнулись ненароком, – бабулька весело захохотала съеденными зубами, закудахтала. Вытерла мокрый нос обветренным кулаком. – Ну дак с тобой-то всё нормально? – пытала сторожиха. – Смотри, а то метнёсся невзначай да и скувыркнёсся в яму-то, вишь, как склизко… отойди-ка, давай, от греха подальше, – она потянула Надю за рукав. – Вообще-то здесь не положено посторонним. Давай, девонька, иди отселя. – Искоса взглянув на женщину, полюбопытствовала: – Жила, что ль здесь когда?
Надя кивнула: «Жила…»
Она поплелась к воротам. «Зачем пришла?.. Чего хотела увидеть?.. Знала ведь, что дом снесли, знала! Да ещё котлован этот… чёрной пастью наплевал в душу… И снег… противный… лепит глаза…» Надя всхлипнула.
Тучи освободили солнце, и снег прекратился. Женщина, не дожидаясь автобуса, медленно пошла к трамваю через городской сад. Рябит, жмётся от холода знакомый пруд, голые деревья размахивают ветками, просят у солнышка тепла. Вон там, вдоль тропинки у сухого фонтанчика, жёсткие метёлки высокого кустарника скрывают заветную лужайку с маленькой скамейкой… Надя с трудом раздвинула колючие вицы. «Надо же! Скамейка! Живая!..» Надя продралась сквозь прутья, села на скамеечку. Перед ней раскинулась полянка с жухлой травою. Плотные кусты защищали от солнца и ветра. Надя закрыла глаза…
* * *
Вот Генка притащил с дачи охапки незабудок – они весёлыми огоньками посыпались к Надькиным ногам. А вот он принёс диковинные в уральских краях маленькие жёлтые сливы – очередную гордость Веры Ивановны.
Здесь на ромашковой лужайке они готовились к экзаменам.
– Ты сиди-учи, я щас… – вдруг вскакивал Генка и куда-то убегал. – Надька, налетай! – вскоре появлялся он и вытаскивал из-под широкой рубахи чашку, укутанную полотенцем, с каким-нибудь гуляшом или шницелем. – Маму предупредил, чтоб не беспокоилась. Они ели, целовались… зубрили…
В памяти выплыл тёплый вечер… Крошево огней разметалось по чёрному небу. Где-то за речкой взахлёб хохотала гармонь. Они ползали по мокрой траве – искали Надин кулон. Кувыркались, приминая сонные ромашки… В воздухе, мерцая, зависали тонюсенькие трели-свиристели… Звенели серебряными колокольчиками какие-то птахи в кустах.
«Надька, милая моя, Солнышко лесное,
Где, в каких краях ты встретишься со мною?!»
– орал Генка.
– В этих краях! – кричала Надька. – Мы не расстанемся с тобою! Ни-когда-а!
Здесь, на своей поляне, они читали стихи, горланили песни, как счастливые сумасшедшие! Да так оно и было.
Вскоре оба сдали экзамены и поступили в институты.
* * *
«Да… Генка, Генка, – вздохнула Надежда. – Как живёшь ты, Генка?»
Подружки писали, что живёт он теперь где-то по соседству, недалеко от Надиной бабушки. С женой не ладит. Мол, просил жену-Любу родить. Она не торопилась. Частенько, оставляя мужа одного, надолго уезжала в свой город. Девчонки говорили, что Генка стал выпивать, погуливать. Лет шесть супруги жили как кошка с собакой. Запахло разводом. Но вдруг выяснилось, что Люба ждёт ребёнка.
* * *
Как-то на днях по дороге в булочную, Надя нечаянно заметила мужчину в верхнем окне соседней высотки. Дымок струился из форточки. Женщина бросила взгляд и… ей показалось… нет, ошиблась, наверное. Возвращаясь из магазина, Надя мельком посмотрела на то же окно. И снова увидела тот же силуэт… Человек наблюдал за нею! Странно… Неужели?..
– Бабуся, а где Генка живёт? – спросила она, выкладывая хлеб.
– А тебе зачем? – живо поинтересовалась бабушка. Подумав, нехотя кивнула куда-то, – не знай, там де-то…
* * *
И теперь Надя задумчиво шла с трамвайной остановки. Талая снежура расползалась под ногами. Между домами осатаневший сквозняк полоскал чьё-то бельё на верёвке. С грозным урчанием безжалостно драл разноцветные рубахи и белые простыни, и хлопал, и возил по грязной земле. «Вот кому-то радость – опять стирка…» Но ветер враз стих, и по асфальту смачно зашлёпал мокрый снег. Он тяжело лупил по лицу, заползал под воротник.
Надя остановилась, поправила мокрый платок. «Ох и денёк! Никогда не беру зонт! – проворчала она. – Ну-ка, может… – открыла сумку. – Хм… Нет… Ладно, уже недалеко, добегу, не растаю!» Глядя под ноги, направилась, было, дальше, но кто-то загородил дорогу. Женщина подняла голову – перед ней стоял… Геннадий! Он был бледен и почти не изменился. От неожиданной встречи у Нади потемнело в глазах. Геннадий поддержал её за локоть, легонько притянул к себе.
– Заходи под зонт. Видишь снег какой.
– Генка… ты?..
– Я. – Мужчина нервно вынул пачку сигарет. – Разреши?
Надя кивнула. Он с жадностью глотнул, мешая слова с дымом, заговорил: – Ждал тебя… Увидел, как ты уходила куда-то… вот и ждал… Вообще-то, я вижу тебя каждый день… – Геннадий затянулся. – Ну… рассказывай… Слышал, наукой занимаешься… живёшь за границей…
– Жж-живу зз-за границей, наукой зз-занимаюсь… – Надежду трясла лихорадка, она изо всех сил пыталась сдержать дрожь. – Тебе… известно?
Мельтешил надоедливый снег.
– Известно, – сказал Гена, не отнимая взгляда от Нади, снял с её лица влетевшую снежинку. – Послушай, Надь, может, зайдём ко мне, поговорим? Вишь, снег разбушевался. И ты, смотрю, продрогла совсем.
– А что, жж-жены нет дома?
– Нет. Поехала в Казахстан. Ну, пойдём, а?..
– Пойдём…
* * *
– Ухх, как тепло!
Хозяин помог женщине снять пальто, раскинул на вешалке мокрый платок. Залюбовался: «Стала ещё красивее!»
– Надюш, осваивайся. Это – дверь в нашу комнату. Проходи, не стесняйся. Квартира на три хозяина, – пояснил он, – проходи, я сейчас, – сам ушёл на кухню.
Небольшая полутёмная комната. Приглушённый торшерный свет у дивана выхватывает стол напротив, заваленный книгами, приёмник на полу, откуда сочится знакомый блюз. Очертания вещей на стуле, рамки фотографий на стене. Надя присела на диван у журнального столика. Мельком осмотрелась, немного уняла дрожь. Появился Геннадий, поставил коньяк, коробку конфет, печенье. Сел около.
– Хочется отдельную квартиру, – перехватив Надин взгляд, сказал он. – Пытаюсь отложить на кооператив. Не получается. Фотографам-то много не платят.
– Ты же энергетик.
– А-а… это само собой. Но ты ещё не забыла, что я и неплохо фотографирую? – Геннадий открыл коробку, – радиоаппаратуру чиню? Вот и работаю на трёх работах. – Он разлил коньяк. – Всё равно денег не хватает, – махнул рукой и подал Наде рюмку, – давай не будем о плохом… – Но тут же спохватился: – Может ты есть хочешь? Я – мигом…
– Нет, спасибо, не хочу.
Хозяин придвинул конфеты, печенье, улыбнулся:
– Надюшка, налетай! – Поднял рюмку: – Ну?.. За встречу?!
– За встречу…
– Надька, а помнишь, как мы мечтали о своём доме и в чужие окна заглядывали?
– Помню… Хм… Все окна помню… Ещё я помню, что ты – самый умный, самый талантливый…
– А ты помнишь?..
– А ты?..
– Ну как живёшь?..
– А ты?..
Они говорили и говорили, перебивая друг друга. Тихо подкралась сердечная песня, устроилась рядом, загрустила:
«Милая моя, солнышко лесное…
Где, в каких краях встретишься со мною?..»
– Генка… откуда? Наша песня…
– Тебе сюрприз… Эта плёнка всегда в магнитофоне.
Встреча и коньяк взволновали, воспоминания растеребили душу. Геннадий покачивал головой в такт песне и, не отрываясь, смотрел и смотрел на Надю… Осторожно привлёк к себе:
– Надька… Надька ты моя… Согрелась?.. – мужчина уткнулся в её волосы, прерывисто дыша, зашептал: – Если бы ты знала, как я скучал все годы. Если б ты только знала… – он отодвинулся, поглядел на неё. – Неужели это ты, моя Надюшка?.. И мы опять вместе, даже не верится… – Геннадий крепко обнял её. «Надька…»
Она послушно прильнула. «Мой, мой! Умный, ласковый Генка!» У неё запылали щёки. «Неужели это не во сне?..» От счастья кружилась голова, замирало сердце. Надю снова согревало его тепло. Снова она вдыхала его запах… такой родной. Вот они шрамы на пальцах. Родинка на груди… Она по-прежнему его любила… Нахлынул восторг, сладкое блаженство расплылось по телу. Заломило внутри. Замутилось… «Ни о чём не хочу думать… Забыться… с ним… с ним… Как хорошо…» Она жарко зашептала:
– Генка… родной… милый… Как же я люблю тебя!.. Как ждала этой встречи!.. Господи. Каждый день представляла… Ге-енка… Мой Генка… только мой! Мой… Никому тебя не отдам… никому… слышишь?.. Нико-ому-у…
– Ма-а-ма…
Надежда отпрянула… «Господи, к-кто… это?»
– Ма-а-амма, – надрывно заплакал ребёнок.
– Извини… – Геннадий аккуратно отстранил Надю, прошёл в дальний тёмный угол. Ласково зашептал: – Скоро, скоро мамочка придёт… Ты спи… спи, моя маленькая…
– Ма-а-ма…
– Не хочешь спать? Ну иди ко мне, и-иди, моя сла-адкая! – Геннадий поднял ребёнка, поцеловал.
Надя, чуть не плача, сидела, уронив голову на руки. «Что же это?..» Жгучий стыд бил в виски.
– Знакомься: На-а-астенька… доченька моя, – Геннадий с гордой улыбкой подошёл к Наде. – Вот она, красавица! Моё солнышко лесное!
Надя подняла голову… Раскрасневшаяся девулька, с пушистыми рыжими волосами сонно посмотрела на гостью, причмокивая соской, успокоенно прижалась, положила голову на отцовское плечо. Засопела. Отец пригладил дочкины разлохмаченные волосы, прижался губами.
– Так ребёнок не с матерью?.. – рассеянно удивилась Надя.
Её подмывало спросить: «А в кого же дочка рыженькая-то». Но спросила лишь: – Сколько же девочке годиков?
– Год и пять месяцев… Нет, Люба одна поехала: проведать могилы родных, отдохнуть… от домашних дел… от нас с Настюшкой. – он усмехнулся. – А я отпуск взял, – отец похлопал малышку по спинке, – вот с Настенькой вдвоём… домовничаем. Знаешь, если бы не она, всё сложилось бы иначе… – Геннадий, покачивая дочку, стоял перед Надеждой.
– О-о-й!.. смотри-ии, – вдруг протянул он и блаженно прикрыл глаза. Умиляясь, показал на свои брюки, по которым обильно стекала и расплывалась влажная струйка. – Надь, ты сиди, не скучай, а мы сейчас переоденемся и снова спа-атеньки ляжем… да, Настюха? – Геннадий захлопотал, агукая и приговаривая, вышел с ребёнком в ванную.
Надежда сидела, опустошённая, обманутая ожиданием счастья. Очарование встречи схлынуло. Настроение испортилось. Будто после сна пробежалась она глазами вокруг. – Незнакомая комната, на письменном столе – книжная свалка, драные, изрисованные тетрадки, соски, пузырьки… Рядом, на стуле с поломанной спинкой – допотопный магнитофон. Детские вещички разбросаны по комнате. Ползунки, кофтёнки-пелёнки разноцветной лапшой провисают на верёвке. В тёмном углу на детской кроватке перекинуто одеяльце. На дверце прикрытого шкафа – юбка, блузка, капроновые колготки, мужские спортивные штаны, ещё какие-то вещи…
– Господи, зачем я здесь?.. – с недоумением подумала Надежда.
Она встала. С фотографии на стене из-под белёсых ресниц на неё смотрела озорная мордашка со счастливой улыбкой и пушистыми рыжими волосами.
«Милая моя, Солнышко лесное…» – ласково пел задушевный голос в старом магнитофоне.
Надежда быстро вышла в коридор, взяла пальто и плотно закрыла за собой входную дверь.
Пиявкина любовь
– Тоська, ты хоть в институт-то готовишься? – как-то поинтересовалась Надя, видя, что Тося с утра до ночи таскает воду, стирает во дворе, бельё развешивает. А тут взялась дежурить за мать-вахтёршу, а по утрам плелась домой, как сонная муха.
– Ай, да некогда мне по-нормальному-то готовиться! Мамка вон опять приболела чё-то… прямо не знаю, напасть на неё какая-то. И, вообще, Надька, не представляю даже, как я учиться буду, если с ней… чё-нибудь…
– «Чё-нибудь»! – передразнила Надя, – подготовишься толком, не спеша, да и поступишь теперь уж на следующий год. А что делать-то? Хошь-не хошь, Тоська, а учиться надо. Нынче без образования… сама знаешь.
– Да яззвило бы тебя в душу-то, а! Ты совсем что ли? – это Евдоха. Она подметала крыльцо да нечаянно и услыхала конец разговора. – Надька, ты чего это девку с панталыгу сбиваешь, не пойму? Какой ей, к чёрту, институт? Ты чё не видишь, что я без конца болею, а? – Тётка передохнула и продолжила: – Да на учёбу… вон какие деньги-то надо! А откудаф они у нас? С неба прилетят, ли чё ли? – Евдоха вытерла платком рот, свистящим шёпотом продолжила: – Неча! Пусть на работу идёт – здорова дылда! – тётка швырнула веник в ведро. – Ага, вобще красиво! Она будет учиться, а я на неё мантулить! Нет уж, хватит на мамкиной шее кататься. Хватит. – Евдоха зыркнула на дочь. Та обливалась краской и, опустив глаза, переминалась с ноги на ногу.
– Дак она могла бы и заочно… – не унималась Надя.
– Да отстань ты, говорю, чёртова липучка! Не сбивай девку! Иди-давай отсель по-хорошему, пока я те щас веником-то вот… Не зли меня!
* * *
– То-оськ! Ты кудай-та лыжи навострила? – вынимая изо рта шпильки, недовольно спросила Евдоха, жгутом закручивая жидкие волосы. На бычьей шее причёска её выглядела жалкой кукишкой. Тётка воткнула гребёнку, уставилась на дочь. Та отошла от зеркала, потупилась.
– Да с Надькой хотела… у неё концерт сёдня…
Мать всплеснула руками:
– «Концерт»! У тебя вон… дома свой концерт: работы полно! Прижми, давай, задницу и делом займись. Никуда твоя певица со своим концертом не убежит. Лучше вон барахлишко состирни. А то у меня чё-то опять поясницу схватило – пойду прилягу маленько…
Дочь вышла с бельём на кухню. Она жалела мать, ей не перечила. У плиты кашеварила соседка-Груша. Она то и дело подтягивала на лоб нечёсаный парик, с которым выглядела свирепым чучелом.
– Тось, чё, опять постирушки?
– Мне нетрудно, мама болеет.
Тётка Груня зыркнула на молодуху: «Ну и квашня-а… слова за себя сказать не может!» Она оставила поварёшку, сунулась в Тосину дверь.
– Евдоха! – громко позвала Груша. Не ожидая ответа, решительно зашла в комнату, – фу, накурено-то… хоть коромысло вешай! Эй, Павловна! Форточку открой! – Гостья, подбоченясь, встала у порога. – Слышь, чё говорю? Ты зачем это Тоську при себе держишь, а? Девке самое время погулять, а у ней одно гулянье: дом – работа, – кипятилась Груня, – с тобой-то сидючи, она ить никогда и замуж не выйдет. Да и настирается ещё, поди, успеет!
– Ага, успеет… взамужем-то на кулак соплей намотать! – появилась с папиросой Тосина мать из дальней комнатушки. Комната, вообще-то, была одна, но хозяйка отгородила ширмой угол за печкой. Получилось две. Тося жила с вдовой матерью – Евдохой Павловной. После школы об институте и помышлять боялась и сменно работала в артельной швейке, что ютится за забором их барака-курятника. Евдоха тоже сменно дежурила в артельном общежитии. Она была здоровенной тёткой с рябым лицом, на котором словно чёрт горох молотил, с широким мясистым носом и с реденькими взъерошенными волосами, которые придавали ей грозный вид. «Сама – за мужика, сама и за бабу», – говаривала она. Но за язвительность и злорадство соседи прозвали её Пёрдей. И сейчас она, роняя пепел и раздражённо поплевав на сигарету, добавила вполголоса: – А ты, подруга, не лезь не в своё дело, понятно? Без тебя как-нибудь разберуся!
Однажды весной к Груне на три месяца приехал племянник с Севера – Леонид. Парень – хоть куда: ушлый, красивый!
– На семинар какой-то… – объясняла Груша, собирая после гостя тарелки с кухонного стола. – Может, и невесту подыщет, домой увезёт. – Она с намёком посмотрела на Евдоху. Та ужинала за своим столом и слушала вполуха. – А чего? – спросила у себя Груня, сгружая посуду в раковину. – Парень хороший, непьющий! Деньги большие получает. Весь заработок – в дом. Они с матерью-то – одни. Жинка за ним как за каменной стеной будет. Слышь, Павловна? Породниться не хочешь?
– Нам жених без надобности, Тоське рано ещё! – отрезала Евдоха, вставая.
– Рано? – Груня едва удержала тарелку. При этом жухлый парик её совсем сполз на затылок, открывая тронутые сединою волосы. – Да ей уж двадцать с гаком стукнуло, а ты: «рано»!
– Сказала «нет», значит, нет! – Евдоха, вытирая клеёнку, окатила сердитым взглядом назойливую соседку. – Вобще-то, Грушка… рассобачья твоя душа, ты какого чёрта лезешь в нашу жизь, а? – В дрожащем голосе Евдохи слышалась накипевшая желчь, лицо её покраснело. – Ты вон лучи свою жизь наладь, а то ведь неспроста, поди… сколь лет безмужницей-то живёшь… – ядовито прошипела она. – Поучать, дак, вы все мастера, хлебом вас не корми. – Пердя громко постучала толстым пальцем по столу, – даже не заикайся, говорю! Увижу Тоську с твоим парнем – обоим головы поотрываю! Так и знай! И тебе заодно, еслиф будешь с панталыгу девку сбивать! – грозно пообещала она и скрылась в комнате, но тут же опять появилась. – Ты вона лучи свою куделю к башке пришпандорь, а то ходишь как… чумо болотное! Тфу, страмота одна! – Евдоха захлопнула дверь.
– Да сама ты чумо! Пердя старая!
Все три месяца гость-племянник ухаживал за Надеждой. То в клуб вместе идут, где Надя в художественной самодеятельности поёт, то в кино – вдвоём, а то в парке у пруда гуляют. Наступил срок, и уехал Леонид на свой Север один. А Надежда зачастила к Тосе. Всё шушукались на кухне.
– Секреты какие-то… – чаёвничая, подивилась как-то Евдоха Груне. Они уже давно помирились. Да и короткие перепалки частенько случались в коммунальном житье-бытье. – Ак чё Надька-то не поехала с твоим племяшом? Со своим Генкой-то у неё… контры – вся любовь кончилась! Могла бы с Лёнькой-то и поехать.
Груня, прихлёбывая из блюдца, пожала плечами: «Сама не пойму. Ровно, ладили… Дак ты сама у дочки-то и спроси пето…»
– А-ай… больно надо!
Перед зимними праздниками Тося взяла отпуск.
– До-очь, ты чёй-та… всё спишь да жуёсся без конца? Смотри, разъелась как корова, – недовольно заметила мать.
– Отпуск же…
А под новый год Тося родила сына.
Козой недоенной орала-голосила Евдоха на весь барак: «Кто-о-о?» Выяснилось: Лёнька – соседки-Груни родственничек, что на семинар приезжал.
– И когда успели?.. – Беспомощно разводила руками Евдоха. – Он же за Надькой ухлястывал… Х-хма… видать, только я – за порог, а у них тута… с моей Тоськой – свой «семинар»! Вот те и на!
* * *
– Ну чё, дурища, сообчай-давай о сыне, – смирилась Павловна, – парнишку-то кормить-поить надо, коли «засеменарил», пущай уж теперь и помогает.
– Вот это парень! – радовалась за подругу и её сынишку Надя, выкладывая подарки. – Всем парням парень!
– Тоська! Какая же ты молодчина! – пришла с гостинцами и Нюра-почтариха, – обмыть мальчонку бы надо!
– Ага, прям щас! – вмешалась Пердя, загасив папиросу. – Обмоете ещё, успеете! И не мельтешитесь мне тута, парню дышать нечем.
От Леонида пришла телеграмма. Крупный перевод, потом ещё и ещё.
– Ого какие деньжищи!.. – ликовала Евдоха.
А скоро и сам папаша прикатил ненадолго. Могучий, весёлый, с горой подарков сыну. Бросил тяжёлую пачку денег на клеёнку – новенькие бумажки рассыпались по столу, бабочками закружились на пол. Евдоха спешно собрала ценный «мусор», спрятала под замок в шкапчик. Положив ключ в карман, вышла «на стол собрать». Леонид с интересом глядел на спящего сына, удивлялся: «Мой сынок! Моя кровь… на мою маму похож».
На следующий день молодые с малышом гуляли в парке у пруда. Рядом крутился Пузик, гоняя шумливых воробьёв. Было тепло и солнечно. На голубом небе плавали серые барашки. И листочки на солнце сверкали так, что казались белыми. Тося в весёлом платье лучилась счастьем. У берега плескались и гоготали гуси. Хлопотали и ворковали о чем-то своём голуби. На самом припёке, у квасной бочки, мирно дремала мохнатая кошка, которая, увидев Пузика, выгнулась, зашипела и пустилась прочь с насиженного места.
– Только матери сказал, что внук растёт – надоела: «Вези обоих!» – сказал Леонид и, обходя лужу, осторожно подтолкнул коляску.
– А… моя мама… как же? – приостановилась Тося.
– Не волнуйся, и твою мамашу заберём, – молодой человек улыбнулся, привлёк Тосю, чмокнул, – всем места хватит! Приедем, распишемся, свадьбу сыграем – всё как надо!
Шло время. Пора потихоньку готовиться. Молодой отец подсел к Евдохе, по-свойски обнял.
– Ну что, тёща, подсобирывайся – скоро едем! – весело гаркнул он зычным баском.
– Не ори, ребёнка напугаешь. Ты, кажись, не на улице.
– Говорю, подсобирывайся – едем скоро!
– Кудай-то?.. – не поняла Евдоха, – на Север? – она, чуть не задохнувшись, испуганно замахала руками: – Да вы что… моей погибели хочете? Я ходить толком не могу – там болит, тут болит… – Мать повернулась к дочери, рыхлые щёки её затряслись, губы скривились, обнажая огрызки чёрных зубов. – Ты… до-очка называешься… – родительница всхлипнула, хрипло затянула: – Ты, еслиф хочешь, поежжай-айда, оставляй мать… больную… одну… на погибель…
У Тоси брызнули слёзы. «Мамочка, – кинулась она к матери, обняла, – не надо… я же с тобой». Евдоха вытерла красный нос, быстро успокоилась. Отстранила Тосю. – Ежжай, ага… пом-морозь задницу-то! – Высмаркиваясь, тихо добавила: – Ещё не знаешь… какая там холодрыга…
– Ну здесь ведь тоже не Сочи… – мягко заметила дочь. – Вон уж и снег выпал, хотя до зимы-то ещё…
– Ай, вам хоть заговорись! – раздражённо перебила Евдоха. И вдруг рявкнула с порога: – Нет и всё, сказала! Нет! И не приставайте больше! А ты, парень, – она ужалила молодого человека ненавистным взглядом, – ты… не баламуть девку, говорю! У неё мать есть… ещё живая… – Евдоха саданула рукою дверь, с громким рёвом вывалилась на кухню.
В эту минуту ребёнок, бывший в закуточке, проснулся и залился плачем. Тося взялась успокаивать сына – заходила с ним по комнате.
– Вот это да-а! – Леонид сидел красный, словно только что вышел из бани. Он досадливо поморщился: – Не ожида-ал… – Парень никак не мог понять реакции Тосиной матери. – Чего она бесится-то? Она, чё… совсем что ли? – Леонид покрутил у виска. – Ну не хочет, тогда одни поедем.
Наступило молчание. Тося, уложив ребёнка, подошла к окну. Она смотрела на припорошенные снегом крыши сараек долго и печально. Наконец, тихо сказала:
– Лёнь… не могу я мать оставить.
Не удалось парню уговорить подругу. Так и уехал ни с чем. Тётка Груня при этом не встревала в чужую жизнь – знала крутой нрав соседки. Да и молодые, поди, меж собою разберутся. А через время и сама Груня укатила на этот самый Север к племяннику и родной сестре – матери Леонида, которая сильно заболела.
* * *
Леонид, конечно, помогал Тосе деньгами, посылками.
– Тоська, ну ты ж какого чёрта, в самом деле, дурью-то маешься, а? – урезонивала подругу Нюра, – смотри, какой парень! Какой парень… Чего ты его обижаешь? Неужели тебе охота безотцовщину плодить? Ну, погляди ты на меня! Думаешь, сладко мне? А детям моим? Эх, Тоська… дура ты набитая.
– Дак ты Лёньку-то не любишь, что ли совсем? – пытала Тосю Надежда.
– Люблю… вроде. Но… мама… она же больная вся… без меня пропадёт.
– «Вроде», «не вроде»! на кой тогда рожаешь-то от него? Пощади ребёночка хотя бы, ему ведь отец нужен. Не знаю, какого тебе ещё парня надо! – это – горбатенькая Таня – бывшая одноклассница и подруга. Сейчас Таня – юрист в швейной артели. Она говорила, а сама чуть не плакала.
Живя в общежитии, где вахтёршей была Евдоха, Таня не раз и не два пыталась поговорить с нею:
– Вы же, Евдоха Павловна, детей оставляете без отца. Дочку-то хоть пожалейте!
– Слушай, ты, юристка! А меня кто пожалеет, а? И чё вы все в наше жительство-то встреваете, не пойму никак? Ну какое ваше собачье дело-то, а? В своих вон переплётах разберитеся сперва, а уж потом к людям лезьте! Тоже ещё…
А через девять месяцев Тося родила второго мальчишку. И опять ураганом прилетел на короткий срок счастливый папаша.
– Всё, Тося! Едем! – решительно заявил отец, поднял приковылявшего старшего сынишку к потолку. – Ух, какой ор-рёл! – Агукнул второму. – На днях получаю квартиру. У пацанов будет отдельная комната. А твоя мать, Тося, не хочет, пусть остаётся.
Тося побледнела. – С кем… остаётся? Она же больная вся! – женщина покачала головой, – у меня, Лёнь, как и у тебя, другой мамы не будет! Ты ведь свою-то не оставляешь.
– Цсс! Опять – за рыбу деньги! – вскинулся Леонид и с недоумением оглядел женщину. – Да вы чё ж такие дёрганные-то, а? Вас чё перцем обсыпали, что ли? – Молодой человек нервно зашагал по комнате. – Да! Не оставляю свою больную, понимаешь, боль-ну-ю мать. Ясно? Пока я здесь… прохлаждаюсь, она… бедная, там мучается… понимаешь? – Леонид поперхнулся, на глазах выступили слёзы. Он подошёл к кроватке малыша, поцеловал его и подтянул одеялко. – Я, Тося, мужик, понимаешь?! Там у меня ещё и работа! И заработки! Да и тебе, в конце концов-то, надо жизнь устраивать или нет? У нас семья, двое пацанов… – Леонид вопросительно посмотрел на Тосю. – Или я неправ?
– Прав… – Тося постояла-подумала, нерешительно вышла на кухню к матери, которая гремела кастрюлями. Дочь потопталась и присела на стул.
– Мам… может…
– Опять «мам»?! Да вы дадите мне житья-то спокойного иль нет? – Евдоха чуть не подавилась от негодования, в сердцах бросила ложки на стол, те со звоном посыпались на пол. – И не «мявкай» мне больше, никуда я не поеду! Никуда! – она закашлялась, осев на скрипучую табуретку, заскулила: – Я вижу, вы смерти моей хочете, честное слово! У меня здоровье ни к чёрту, а вы… – тётка промокнула фартуком веки. – Так меня севера-то ваши и ждут с моими болячками. Да ещё и ребятёшек потащите на мороз! Там они…
Тося, не дослушав, зашла в комнату. Леонид сидел скучный и сурово хмурил брови.
– Лёнь, ну хоть ты с ней поговори…
Но мужчина отмалчивался, а потом сказал: – Поговорил бы, да без толку… такая клюква… – сморщился он. Леонид, конечно, хотел бы верить, что всё образуется, но, увы… И он опять уехал один.
– Неча и расписываться, матери-то-одиночке садик быстрей дадут, вон, как Нюркиным ребятёшкам, – учила Евдоха дочку. – А Лёнька и так помогает будь здоров!
На следующий год Леонид не появился – мама, дескать, совсем слегла, спасибо, мол, тётка Груша помогает ухаживать. И приехал он уже после смерти матери. Парень сильно осунулся и был весь, как натянутая струна. Ходил чернее тучи. Много курил. Подросшие мальчишки его не радовали.
– Видишь… еслиф так хорошо на Севере, дак чего ж твоя маманька не пожила-то ещё? А могла бы – не такая уж и старая была… мне ровесница, – за столом поджучила Евдоха.
Леонид кусанул сигарету, заиграл желваками.
– Бог к себе позвал… – неопределённо ответил он.
– Лёнь… а, может, теперь останешься, не поедешь?.. – попросила Тося, когда мать вышла.
– Здесь? А где здесь жить-то?.. теснотища такая… – Мужчина потёр ладонями коленки, роняя пепел, встал. – Нет. Поеду. Там работа… друзья… дом…
– А здесь – дети… я…
Леонид покачал головой: – От пацанов не отказываюсь, но здесь… – он покосился на Евдоху, бойко что-то доказывающую Даниловне, забежавшей по мелкой надобности. – Нет, Тося, здесь не останусь.
Леонид потолкался ещё дня три – сводил ребят в зоопарк и уехал.
