Тамара Михеева
Уна. Семь прях. Книга 4
– Я не видела ее, – сказала я, и вдруг мне очень-очень захотелось, чтобы это было не так. – Не бойся, – сказала я Эрли. – Я ее встречу и передам, что ты соскучилась.
Эрли вдруг уткнулась в свой передник и заплакала. Ралус еще не всему научил меня. Я не очень умею разговаривать с людьми. И мы сидели рядом, Эрли плакала в свой передник, а я думала о том, какая она, ее дочка Мия? Красивая ли? Добрая? Выше меня ростом? Любит птиц? Знает песню про прях и зиму? Потом Эрли успокоилась, вытерла лицо и сказала:
– Спасибо тебе, Уна.
Я удивленно подняла на нее глаза. Эрли слабо улыбнулась:
– Иногда хорошо поплакать рядом с тем, кто просто молчит.
Безмолвие холмов
Я прожила у Элоис много-много дней. Она научила меня писать, это было очень увлекательно и гораздо труднее, чем читать. Но мне нравилось водить пером по бумаге, оставляя следы, я будто разговаривала сама с собой, лучше слышала свои мысли.
Я познакомилась с другим морем. Морем ярко-синего цвета. Морем теплым и радостным, с которым можно играть в догонялки и бросать в него камешки. Жалко, что я не умела плавать.
– Как же так? – удивилась Элоис. – Я думала, ты выросла на острове!
Да, но море вокруг моего острова такое ледяное, что даже летом руки стынут. А это море было ласковым, как самый крохотный щенок у Литы.
– Посмотрела бы ты на него в конце зимы, когда ревут шторма!
– У вас бывает зима?
Вот в это мне совсем не верилось! Здесь было тепло, если только не дул сильный ветер, но даже тогда я чувствовала, что эта прохлада не ведет с собой настоящий холод, что скоро опять будет тепло. Я бы хотела всегда жить здесь, чтобы отогреться. Мне казалось, во мне еще сидела зима. Та зима, которую я провела на острове вдвоем с Птицей после смерти старика.
Но тут вернулся Ралус.
Он снова сбрил все волосы на голове и лице, он горячо поблагодарил Элоис и обещал всюду спрашивать про Мию. А потом мы сели в лодку и поплыли на север.
Ралус привез меня в странное место. Тут не было домов, не было людей, не было ничего, только пустынные холмы, поросшие дымчато-серой травой, которая пахла свежо и горько. Здесь жила тишина. Я сразу это поняла. Поняла, что не смогу здесь разговаривать, потому что язык этих холмов – молчание. Их надо слушать, слушать по-настоящему. Я вдруг вспомнила, что, когда жила на Веретене, Ралус всегда называл меня пряхой, но с тех пор, как он дал мне имя, он ни разу не напомнил мне об этом. Может, я перестала ею быть, когда покинула свой остров? Но тишина этих холмов будто шепнула мне: «Ты – пряха, молчи и слушай». Спросить об этом Ралуса я уже не успела: холмы сомкнули мои губы, пережали горло.
Ралус испугался, когда понял, что я не могу говорить. Но я знала, что все пройдет, как только я покину это место. И почему он так удивлен, он же сам говорил мне, что пряха должна слушать мир. Вот я и слушаю. Правда, я до сих пор не умею прясть.
Мы шли по серым холмам, оставив парусную лодку, которая довезла нас до этого странного места, рыбак и двое его сыновей смотрели нам вслед со смесью жалости и ужаса. Но Ралус хорошо заплатил, и они не задавали вопросов.
Вдруг прямо перед нами, будто бы из ниоткуда, будто бы прямо из воздуха, появился человек. Сначала я подумала, что ему столько же лет, сколько и Ралусу: у него было гладкое, без морщин лицо и двигался он легко. Но у него были такие глаза, будто он старше этих земель. Наверное, он не был стар годами, но в нем чувствовалась другая старость, старость пережитых событий и особых знаний, которые выбелили его голову. Ралус поклонился ему, и я тоже, потому что так он меня научил. А еще потому, что этому человеку хотелось поклониться. И хотелось задать ему тысячу вопросов, потому что он точно знал на них ответы. Жаль, что я не могу говорить сейчас.
– Здравствуй, Хранитель, – сказал Ралус. – Это Уна.
– Я вижу. Долго же вы добирались сюда.
– Я пытался запутать след.
– Удалось?
– Думаю, да.
Хранитель помолчал, разглядывая меня. Потом хмыкнул:
– Что же ты молчишь, Уна? Не можешь тут говорить, да? Интересная у тебя особенность – умение слушать и перенимать чужую речь, все языки всех существ. Эти холмы говорят тишиной, тут ты права. Помолчим и мы. Пойдемте.
И мы пошли за ним, а Ралус поглядывал на меня удивленно, будто впервые увидел. Меня слова Хранителя тоже удивили: оказывается, не все умеют понимать разные языки. Я шла по серой земле и думала об этом. И вдруг над моей головой раздалось хлопанье крыльев, пронзительный крик – и прямо перед нами спустилась с неба моя Птица. Я обняла ее за тонкую шею и посмотрела на Ралуса с Хранителем. Ралус хмурился, Хранитель улыбался.
– Вот и хорошо, – сказал он. – Второй день она ее тут дожидается.
– Я думал, она погибла в озере Тун, – сказал Ралус.
– Ну что ты! Эту птицу озеро Тун погубить не сможет.
– Уна очень тяжело его перенесла.
Хранитель посмотрел на меня. Я опустила глаза. Холодная, густая вода озера Тун до сих пор иногда мне снилась и будто бы плескалась в горле.
– Недолюбили ее, – сказал Хранитель, и я увидела, как еще больше посуровел, нахмурился Ралус. Но я не поняла этих слов, хоть и повторила их про себя много-много раз, пытаясь разгадать.
Хранитель холмов жил в землянке – так они с Ралусом называли дом, вырытый внутри холма и похожий на пещеру. Мне там понравилось. Землянка была больше нашего дома на Веретене, но меньше дома Элоис. Посреди комнаты стояли стол и два стула, а около стены – низкая кровать. В красивой стеклянной лампе горел яркий огонек. Здесь было уютно и спокойно.
Мы ели похлебку из каких-то корешков и серый, горьковатый хлеб. Птица клевала у меня с руки, а Хранитель не сводил с меня глаз. Я видела, что Ралус не очень-то этим доволен, и решила, что надо внимательно слушать, вдруг сумею поймать важный разговор, который все мне объяснит.
Этот разговор случился на третий день нашего пребывания в холмах. Я собирала ветки сухой серой травы, которой Хранитель кормил огонь, когда услышала, как они говорят. Заросли травы скрывали их от меня, но голоса я различала отчетливо.
Ралус: Я запутался и не знаю, что теперь делать.
Хранитель: Когда долго врешь и притворяешься, мир вокруг тебя как бы меняется и тоже начинает врать. Немного, по чуть-чуть, чтобы ты не догадался.
Ралус: Если я начну всем говорить правду, то очень скоро меня прикончат. А уж что будет с ней, я даже думать боюсь. В лучшем случае – она повторит судьбу своей матери.
Хранитель: А в худшем?
Ралус: Ты же видишь, что она пряха, да?
Хранитель долго молчал, а я забыла дышать, так важно мне было услышать ответ. Я знала, что только этот человек, живущий в серых холмах, знает наверняка, кто я на самом деле. Я не могла его спросить, но, может, он снимет этот груз с меня? Разрешит мне быть просто девочкой, Уной?
Хранитель: Похоже, что да. Но ведь и я могу ошибаться.
Ралус: Нет, ты – нет.
Хранитель: Могу. Однажды я ошибся, не признал пряху, хотя не один день провел рядом с ней. Ел с ней одну похлебку, болтал с ней, проехал рядом много-много миль, но не признал. Ничего не почувствовал.
Теперь замолчал Ралус. И Хранитель заговорил снова.
Хранитель: Правда, тогда я не был Хранителем холмов. Был просто человеком. Не очень умным, не очень добрым. Но ты прав, Уна, конечно, пряха. Это поймет даже ребенок. И, конечно, я знаю, кто разыскивает прях по всей Империи. Но я не знаю, для чего.
Ралус: Он думает, что, собрав вместе всех семерых, станет всемогущим и бессмертным. Он думает, что сможет повелевать ими, как повелевает народами. Думает, сможет их запугать.
Хранитель рассмеялся.
Ралус: Тебе весело?
Хранитель: Да встречал ли он хоть раз на своем пути пряху? Знает ли он что-нибудь о них?
Ралус, наверное, пожал плечами, но ничего не ответил. Тут Птица вылетела из зарослей, где мы с ней прятались, и мне тоже пришлось выходить, сделав вид, что я только что оказалась здесь, что я ничего не слышала. Но забыть сказанное не могла. Я понимала, что этот разговор, наверное, самый важный в моей копилке, что в нем скрыты ответы на многие вопросы обо мне. Например, почему я жила на Веретене.
Как бы я хотела расспросить Ралуса или Хранителя! Эта земля придавала мне смелости, я бы потребовала у них ответа, я чувствовала, что имею право знать! Но губы мои были сомкнуты, запечатаны тишиной. Я только слушала.
Мы прожили здесь день, два, пять, много дней, прежде чем Ралус сказал:
– Мне пора.
И он опять ушел. Я стояла на вершине холма, смотрела ему вслед. Я видела, что он идет к морю, которое называется Полуденное и в котором живут своей жизнью семь островов и еще один. Неслышно, как и всегда, подошел и встал за моей спиной Хранитель. Его рука легла мне на плечо, и я постаралась не вздрогнуть, не отшатнуться.
– Он пытается найти твоих родных, Уна. Ты должна отогреться. Иначе нельзя стать настоящей пряхой. Опасно. Не только для тебя опасно, для всего мира. Но он скоро вернется, теперь он знает, где искать. И если его там не убьют, то очень скоро ты будешь дома.
Часть вторая
Пряха Семи островов
– Вы должны знать, откуда произошли, мисс, – сказал учитель. – Иначе как вы узнаете, куда идете?
Терри Пратчетт. Маленький свободный народец
Когда происходят страшные трагедии, поиск виновных помогает избавиться от чувства бессилия.
Сильвана де Мари. Последний орк
Патанга
Патанга была пропитана ненавистью. Ненавистью к Империи Вандербутов, к тому, во что она превратила некогда цветущую землю островов. Войны, одна за другой, накатывали на острова, как огромные валы, сметая не только жителей и их судьбы, но и саму землю. Никто не мог объяснить, почему земля островов перестала плодоносить, старики верили в какое-то проклятие, те, кто помоложе, говорили, что она просто истощена пожарами и слишком уж обильно полита кровью защитников. Войны сменились голодом и бесконечной, как зубная боль, ненавистью.
Не сразу я поняла, что все семь островов такие. И только на Веретене мы жили и не знали ничего. У нас росли терпкие красные ягоды, голубоватый мох покрывал камни, стелился в холмах кустарник. Они росли сами по себе, никто за ними не ухаживал. На Патанге, как и на Элише, семена растений были главной ценностью. Все семена, что удавалось привезти на Патангу, выращивали в одном месте. Садовники заметили, что растениям лучше рядом друг с другом. Поэтому огромный остров выращивал один сад. Его хорошо охраняли, а садовники были самыми важными людьми.
Обо всем этом мне рассказал Ралус, пока мы с ним плыли на Патангу. Я смогла говорить, как только наша лодка оторвалась от берега, но молчала, потому что хотела, чтобы он рассказал как можно больше. Я заметила, что, если молчать, люди становятся разговорчивее, как будто если ты не можешь ответить им словами, то ты и не слышишь ничего. Так они часто выбалтывают даже то, чего не хотели говорить.
– На Патанге живет твоя тетя. У нее две дочери. Был еще сын, но он пропал, когда они с отцом… ладно, это не важно.
– Важно, – не выдержала все-таки я. – Все важно. Расскажи. Что значит «твоя тетя»?
– Это значит, что она сестра твоей матери.
Что такое сестра, я знала. Дочери Лурды были друг другу сестрами. Значит, женщина, живущая на Патанге, похожа на мою маму, у нее такие же волосы и глаза, они одинаково разговаривали, но кто-то из них был добрее, кто-то вреднее, они иногда ссорились и даже дрались, но всегда мирились потом.
– Твоя тетя… ее зовут Книта. Она очень любила твою маму. И очень ждет тебя. Поэтому я везу тебя к ней, Уна. Это опасно, но Хранитель холмов считает, что по-другому никак.
– Почему?
– Что?
– Почему это опасно?
– Нельзя, чтобы там, на Патанге, видели твои черные волосы.
– Почему?
– Там не любят тех, у кого черные волосы.
– Я могу побрить голову, как ты.
Парус захлопал на ветру, и Ралус прервал разговор, чтобы заняться им. Когда лодка выровняла ход, он достал из своего мешка чужие волосы. Они были белые и длинные.
– Вот, наверное, будет лучше, если ты будешь носить его всегда там, на Патанге. Это парик.
И он надел мне его, как шапку. В этой шапке было жарко, и я все время боялась, что она слетит. К тому же моя длинная коса не умещалась под ней, вываливалась.
– Можно мне убрать волосы совсем? Как у тебя? – жалобно попросила я.
Ралус рассмеялся:
– Первый раз вижу девочку, которая хочет быть остриженной наголо! Нет, милая, нельзя. У девочки должны быть волосы, а у тебя они такие красивые! Однажды… – он нахмурился, глаза его потемнели, будто он прятал от меня какую-то тайну. – Однажды люди перестанут судить других по цвету волос или глаз. Однажды все это станет неважным. И какой-нибудь парень, увидев тебя, подумает лишь: «Как она прекрасна!» – и ему будет все равно, из какого ты народа и чья ты дочь.
– А чья я дочь?
Я спросила это будто бы даже не у Ралуса, а у воды, у неба, у нашего паруса. Я боялась этого вопроса, я боялась ответа, я боялась рассердить его, но и хотела узнать. Больше всего на свете я хотела знать!
Но Ралус не ответил. Он опять не ответил! Он ушел на другой край лодки и крикнул оттуда:
– Смотри, уже видно Скользящую Выдру! К вечеру ты будешь дома!
Я никогда не узнаю правду.
Я смотрела на берега Скользящей Выдры. Поздняя осень окрасила их в этот хмуро-желтый цвет или они всегда такие? Я подумала, что скоро зима добредет от Ворот смерти до этих островов, что на Веретене уже очень холодно, а наш дом стоит без двери. Наверное, ветра проломили его крышу, растрепали мои сапоги и тетради старика… Какая-то непонятная боль вдруг скрутила меня. Мне захотелось туда, на край мира, и пусть я там никому не нужна, но я хочу снова пройти по своим тропинкам, я хочу набрать горсть красных ягод и съесть их прямо у четырех валунов, я хочу постоять у каменной груды, под которой лежит старик, хочу собрать на косе новые камешки… Куда Ралус везет меня снова? Меня передают из рук в руки, как горячий уголек, боясь обжечься, будто я чудовище или несу в себе все зимнее зло! Пусть бы я лучше уснула на Веретене тогда! Птица переступила с ноги на ногу и глянула на меня сердито. Слезы катились по моим щекам, очень холодные и большие. Ралус смотрел вперед и ничего не замечал.
Посреди Патанги высилась скала.
– Смотри, Уна, там, под этой скалой, добывают драгоценные камни. Раньше, до войны, Патанга была одной из самых богатых стран. Они торговали с Империей и продавали камни и ювелирные украшения невиданной красоты, а еще были искусными садовниками.
– А теперь?
– Теперь… теперь это унылый бедный остров, такой же, как и все. Ничего не осталось от их былого величия и богатства, все уничтожила война.
Я не знала, что такое война, не понимала, о чем говорит Ралус. Но почувствовала тоску и ненависть Патанги, как только моя нога коснулась этой земли. Мне захотелось обратно к Лите, к Элоис и даже к Хранителю холмов. Я задохнусь здесь! Птица с криком сорвалась с борта лодки и поднялась в небо.
– Она вернется, – успокоил меня Ралус. – Пойдем, Уна, тебя ждут.
Я не сразу смогла сделать первый шаг. Меня ведь раньше никто никогда не ждал. Совсем никто и нигде.
– Ну, давай же, Уна. Здесь твой дом.
Дом Книты
Это был тихий дом. Дом, в котором ждут, но уже не верят, что дождутся.
Женщина и две девочки вышли мне навстречу. У всех них были светлые волосы и голубые, льдистые глаза. Я уже видела себя в зеркале, я знала, что глаза у меня точно такие же. Они не улыбались. Они смотрели на меня, будто я призрак. А потом женщина заплакала. Она без слов потянулась ко мне, прижала к себе так, что мне стало трудно дышать, и плакала куда-то мне в макушку. Мои руки висели вдоль тела и чувствовались очень тяжелыми. Я увидела Птицу, которая опустилась на забор и смотрела на нас. Мне стало страшно, но потом я услышала в рыдании женщины главное: она плакала не обо мне. Она плакала о своей сестре, которая лежала с камнем на шее на дне морском. Плакала, потому что я похожа на нее, потому что я – ее продолжение. Потому что она не знала обо мне, а теперь узнала и может плакать на мою макушку. Несколько раз она отодвигала меня от себя, вглядывалась в мое лицо, а потом снова к себе прижимала. Наконец одна из девочек сказала:
– Мама, хватит, ты ее напугаешь.
Голос у нее был звонкий и какой-то летящий. Птица ответила ей, как подруге, что нет, мне уже не страшно, и вообще я смелая, вы еще узнаете. Женщина вытерла глаза, посмотрела на Ралуса и сказала мне:
– Меня зовут Книта. Ты можешь звать меня по имени или тетей, как хочешь. Ну а это вот Сольта, а это Ида, твои сестрички.
– У тебя только две дочки? – спросила я, запоминая, что Сольта – это та, у которой летящий голос, а другая, помладше, поулыбчивее, – Ида.
У женщины от моего вопроса задрожали губы, и Сольта поспешно обняла ее.
– У меня еще есть сын. Только вот…
Она не договорила и пошла в дом.
– Наш брат и папа пропали, – сказала Сольта. – Мы не знаем, где они и что случилось. Не спрашивай об этом маму, она очень… Не спрашивай, и все.
Мне захотелось узнать, не вместе ли с Мией они пропали, но потом я вспомнила, как мы долго плыли от Хотталара до Патанги, и поняла, что все надо мной только посмеются. Я посмотрела на Ралуса, но он стоял молчаливый и грустный, как камень-валун.
Мы зашли в дом. Он был одноэтажный, длинный, многокомнатный. На окнах висели занавески солнечного цвета, и от них все было будто бы озарено светом, хотя зима уже вовсю развалилась на Патанге и солнце пряталось за серыми пухлыми облаками. Пол был очень холодный, и Книта, заметив, что я поджимаю то одну, то другую ногу, принесла мне мягкие войлочные сапожки.
– Плавника мы насобирали немного в эти дни, топить-то и нечем.
– Я привезу угля, – заговорил наконец Ралус.
Книта кивнула. Она обняла и его. Она больше не плакала. Только шмыгала носом да глаза были красные. Потом мы пили чай с угощением, которое Ралус достал из своего мешка. Птица постучалась в окно, и я посмотрела на Ралуса.
– А… да… Книта, тут еще птица. Уна спасла ее от смерти, когда та была птенцом. Они неразлучны.
Он говорил, будто оправдывался, будто уговаривал Книту пустить Птицу погреться. Я испугалась, что раз он это делает, то может быть иначе, но Книта просто распахнула окно и отошла в сторону, чтобы Птица не испугалась ее. И тогда я почувствовала это. То, что говорили мне Ралус и Хранитель холмов. Я дома.
Я сняла свою шапку с чужими, белыми, волосами, и никто не сказал ни слова, ни Книта, ни девочки. Ралус напомнил:
– Но на улицу – только в нем. И если кто-то придет сюда – тоже.
Я кивнула и тряхнула головой. Я устала от этой душной шапки.
– Какая длинная! – восторженно сказала Ида и покачала мою косу на руках, как птенца. Я дома.
Мы поужинали рыбным супом, а потом Сольта и Ида познакомили меня с домом, все-все показали, от погреба до забора в каменном саду. Я дома.
Вечером мы сидели у слабого огонька в камине, Ралус рассказывал о том, где мы с ним странствовали, а Книта – о своих муже и сыне, которые поехали на Зеленую Землю и пропали. Наверное, их поймали и бросили в тюрьму.
– Ты бы узнал про них, Ралус.
– Я узнаю.
Книта сжала его руку и опять притянула меня к себе, согрела своим теплом. Девочки улыбнулись мне, когда я осторожно выскользнула из ее рук. Я дома.
Потом Книта проводила меня в крохотную комнатку: кровать, две полки, столик, сундук и окно. Теперь я буду тут жить. Постель была застелена, на столике стояли таз и кувшин с теплой водой. Ида принесла большую корзину, устеленную старыми тряпками, чтобы Птица могла устроить себе там гнездо. Я дома.
Книта открыла резной сундук, что стоял у стены:
– Вот, девочка моя, это твое.
– Мое?
– Твоя мама носила его, когда была такая, как ты.
Тонкое, но теплое платье ярко-голубого цвета легло мне на колени. На груди была вышивка: солнце, встающее из волн. Рукава заканчивались молочно-белым кружевом. Такое же струилось по подолу. Мои руки сразу покрылись мурашками. Я никогда не видела ничего красивее. Но дело даже не в этом. Не только в этом. Я чувствовала, что это платье запомнило прикосновение к маминой коже, запомнило изгиб ее спины, груди, живота, запомнило запах ее тела. Оно помнило ее и сейчас передавало эту память мне.
– Давай помогу.
Книта надела его на меня, застегнула пуговки на спине. Я дома.
Потом я лежала на кровати, укрытая теплым одеялом на гагачьем пуху, в ногах у меня возилась Птица в своей корзине, а за окном поднимался ветер, первый ветер этой зимы, которая не будет такой лютой, такой страшной, такой дикой. У меня будут Сольта и Ида, у меня будет Книта. Ралус привезет угля и узнает что-нибудь про ее мужа и сына, пусть они вернутся домой, я не хочу, чтобы она плакала. Я буду есть каждый день и вдоволь, даже если это будет всего лишь рыбный суп. И даже когда Ралус уйдет, мне не будет одиноко. Я научу девочек плести четки и разговаривать с Птицей, я научусь прясть. Я дома.
Ралус ушел уже через день. Но, может, это был единственный раз, когда мое сердце не дернулось вслед за ним. У меня было столько дел! Оказывается, комната, в которой я жила, была раньше комнатой моей мамы! И в углу стоял сундук, набитый ее вещами. Там были платья («Чуть-чуть подошьем, и они тоже будут тебе впору»), передники с большими карманами («Она так любила собирать разные сокровища на берегу! Я специально шила ей такие передники»), теплый полосатый шарф («Она не очень-то любила вязать, вот только один шарф и успела…»), три толстые книжки («Зато читать могла все дни напролет, бывало, зову ее, зову…»), много разных непонятных мелочей («Рука не поднялась выбросить, а ты посмотри, может, тебе и пригодится»). Я всматривалась, вслушивалась в эти вещи, вдыхала их запах, я хотела прочитать по ним ее, мою маму. Но почему-то мне и в голову не приходило начать расспрашивать о ней у Книты. А еще я боялась, что она снова будет плакать. Я не видела никого, кто бы так много плакал.
Однажды я сидела в своей комнате, листала мамину книжку, и ко мне зашла Сольта. Она посмотрела на распахнутый сундук и сказала:
– Тебе, наверное, хочется побольше узнать о своей маме?
Я кивнула.
– Я ее не помню, – вздохнула Сольта, усаживаясь рядом. – Я была слишком маленькой, когда она умерла. У нас тогда была кондитерская, небольшая, но уютная, ее вот я помню. Папа ходил на лодке до Зеленой Земли, доставал там кофе, мама его варила, и по утрам у нас всегда было много народу. Но все равно кондитерскую пришлось закрыть, мы едва сводили концы с концами, очень трудно было доставать кофе, да и вообще хоть что-то, чтобы печь пирожные. Твоя мама жила с нами, помогала… Знаешь, мама отправит письмо бабушке Пате, она приплывет и все-все тебе расскажет.
– Откуда приплывет?
– Она живет на Птичке. Сейчас лодки не могут добраться туда, очень штормит, но как только хребет зимы сломается, море успокоится, и кто-нибудь да поплывет туда. Она сразу приплывет, как узнает о тебе. А мама что тебе рассказала?
– Ничего, – прошептала я. У меня есть бабушка! Интересно, какая она? Как Диланта или как Элоис?
– Ты не спрашивала?
Я ответила не сразу. Так просто тут не ответишь.
– Она все время плачет, – так и не подобрав слов, бухнула я.
Сольта вздохнула:
– Это из-за папы с Эльмаром.
У Сольты тоже намокли глаза. Но она вскочила и сказала своим легким голосом:
– Пойдем, я покажу тебе Патангу. Только надень этот свой парик. Возьмем Иду? – И, не дожидаясь моего согласия, крикнула: – Ида! Мы идем смотреть остров!
– Я с вами! – откликнулась Ида.
И мы пошли смотреть Патангу.
