Святослав Логинов
Свет в окошке. Земные пути. Колодезь
– Лямишка? – переспросил Илья Ильич.
– Ой, их как только не называют! Раньше грошиками и поминальничками называли, сейчас чаще копеечками и этими… лямишками. Я жаргона не люблю, а молодые его легко принимают. А большая монета, настоящее воспоминание, она всегда называется «мнемон». Это от греческого мнемоникон…
Илья Ильич кивнул, показывая, что хотя классической гимназии на его долю не досталось, но настолько он языки знает, и тётя Саша, не вдаваясь в лишние объяснения, продолжила рассказ.
– Так вот, кроме нихиля и человеческой памяти, здесь нет ничего. Хотя нихиль – это и есть самое настоящее «ничто». Конечно, люди и тут верят во всякое и думают, что, кроме прожитой, им ещё какая-то жизнь полагается, но уж прости старуху, я в эту ерунду и при жизни не больно верила, я же бестужевка, в народ ходила по молодости лет. Потом перед смертью, в Гражданскую, насмотрелась я на русский народ… Даже в церковь начала хаживать, чтобы хоть этим досадить торжествующему хаму. Но в бога верить всё равно не стала, в ком однажды разум проснулся, того эти глупости уже не прельстят.
Вот, оказывается, из каких времён идёт его вольномыслие!
– Тётя Саша! – воззвал Илья Ильич. – Я ведь тоже неверующий. Ни в молодости не верил, ни тем более перед смертью.
– Вот и хорошо, – улыбнулась старуха, – а то, говорят, сейчас снова стало модно молитвы гундосить. Так ты знай, если кто о божественном с тобой заговорит, то это или дурак, или мошенник. Вернее, что второе: говорит о душе, а прицеливается к деньгам. Память о тебе украсть хочет, чтобы самому послаще жить. Ведь у нас с помощью мнемонов можно… не всё, конечно, но очень-очень многое.
– Это я уже знаю, – сказал Илья Ильич. – Зажимаешь деньги в кулаке, желаешь, и пожалуйста, получи – хоть пастилы к чаю, хоть вечную молодость…
– Вечной молодости как раз и не получишь. Получить можно только то, что у тебя при жизни было, что ты помнишь или можешь помнить. Вот пастилы я за одну лямишку полфунта придумала, а вздумала бы захотеть какой-нибудь олла-подриды, о которой, кроме названия, и знать ничего не знаю, то ничего путного у меня бы не получилось, только деньги бы извела. Конечно, здесь тоже можно кое-чему научиться, но всё равно получаться будет хуже и дороже, чем то, что знал при жизни.
– А! – воскликнул Илья Ильич. – Афоня, тот сыщик, что меня нашёл, говорил, что ему четверть смирновской водки в три лямишки обходится, а молодые так не умеют. Теперь понимаю, почему.
– Значит, он её при жизни пил, – покривив губы, произнесла тётя Саша. – Что ж, тоже мастерство, сейчас таких уже немного осталось. По питухам память непрочная.
– И куда деваются те, кто забыт всеми и навсегда?
– А ты на меня взгляни, Илюшенька. Могила моя на Смоленском кладбище давно с землёй сровнялась, из живых людей, кто меня знал, ты был последним, и даже документов обо мне никаких не сохранилось, после стольких-то войн. А время идёт, и каждый день, просто за то, что дышишь, у тебя убывает по одной копеечке. И как последняя монетка уйдёт, то и сам рассыпаешься серой пылью. Нихиль – это же небытие, беспамятство это… Некоторые, конечно, и здесь приспособились, зарабатывают, кормятся при тех, кто позже пришёл, вроде как Афоня твой. Но таких мало, и не потому, что желающих нет, а просто не всякому удаётся. Ведь даже у новоприбывших денег не так много, как кажется. Живые, они о живом думают, им дорогих покойников вспоминать некогда. Оно, конечно, обидно, но правильно. Живые и должны думать о живом.
– Понял… – протянул Илья Ильич. Теперь, когда несложная тайна серебристых монеток была произнесена вслух, ему казалось, что он с самого начала подозревал нечто похожее на истину. – А как же те, кого люди действительно помнят сотнями лет, какой-нибудь Александр Македонский?
– Не встречалась… – усмехнулась тётя Саша. – Те великие, кого помнят, отдельно от простых людей живут. Надоели мы им за тысячу лет хуже горькой редьки, и у них выстроено специальное место, которое называется Цитаделью. Что там внутри, я не знаю, и знать мне это отчего-то неинтересно. Охрана там на стенах стоит, и в ворота никого не пускают. Обидно, что те, перед кем в жизни преклонялись, после смерти от людей заперлись, ну да бог с ними, давай лучше о простых людях поговорим…
– Как близких найти, – напомнил Илья Ильич.
– Так вот, – словно не слыша, продолжила тётя Саша, – простые люди живут в городе. Это и в самом деле город, дома там, улицы, парки есть, развлечения самые разные, на любой вкус. Всё людьми сделано, за всё мнемонами заплачено, и за всё нужно платить. Только по улице гулять можно бесплатно.
– А мне Афанасий говорил, чтобы я в городе никаким коммунальным службам не платил, что всё это обман.
– Обман и есть, – согласилась тётя Саша. – Свет и воду, захочешь, сам создашь, за свои кровные, безо всякого водопровода и электростанций, а канализация там и вовсе ни к чему. От неживых людей и отход один – нихиль. Город, по сути дела, и не нужен, просто люди жмутся один к другому. Хотя некоторые, пока память о них не простыла, создадут себе домик, устроятся в нём поуютнее и дрейфуют в нихиле сами по себе.
– Вот так? – спросил Илья Ильич, поведя ладонью округ себя.
– Не совсем. Таких, как я, город сам отторгает, и мы тут в нихиле потихоньку растворяемся.
– Но может быть, как-нибудь можно помочь?
– Нет, Илюшенька, как тут поможешь, если я уже давно всеми забыта. Пока ты жив был, вспоминал иногда, не меня даже, а слоников этих, тем я и перебивалась. А теперь уже нечем, да и незачем. Будет с меня – собачонкой на коврике лежать… Я ведь могла ещё с год протянуть, а то и больше, но я твои последние два мнемона разом потратила, чтобы тебя встретить. Кстати, и своих ты отыщешь почти таким же способом… компасок называется. Его можно на себя ставить или на другого, но только на знакомого человека, с кем при жизни встречался. На себя – один мнемон, на другого – парочка. Просто зажимаешь деньги в кулак и хочешь этого человека найти. Или чтобы он тебя нашёл. Только ведь он может и не захотеть встречи с тобой. Ты вот хотел найти хоть кого-нибудь и, покуда тебе не мешали, шёл прямиком к моему окошку. А если бы не искал меня или другого знакомого человека, то и знать бы не знал, что я тебе компас поставила.
– А я думал, что вслепую в нихиле топчусь. Там ведь кругами пойти – самое простое дело.
– Ко мне ты шёл, Илюшенька. Тут многие пытаются родных да знакомых встречать, но не у всех получается, хоть два компаска разом ставь – на себя и на того, кого ищешь. Пока компас к цели доведёт, бандиты тебя десять раз перехватить успеют.
– Какие бандиты? – изумился Илья Ильич. – Мне говорили, что отнять чужие деньги, то есть мнемоны, невозможно, только если сам отдашь.
– Вот сам и отдашь. Ты подумай хорошенько, человек испуганный, голый посреди этого нихиля, а тут появляются люди, эти самые вымогатели, так ты им за то, что они тебя пристроят, за всё стократ платить будешь. У них маяков этих наставлена целая сеть, я сама удивляюсь, что ты меня отыскал прежде, чем они тебя поймали. Так что ты теперь свои мнемоны сохранишь.
– Я слышал, будто есть какие-то бригадники…
– Они самые и есть.
– А я думал, они государственные служащие. Я уже знаю, что они обдирают как липку, но полагал, что в пользу государства.
– Какое же государство в царстве мёртвых? Маркса читать нужно… – Старорежимная старуха, премного пострадавшая от доморощенных марксистов, улыбнулась неожиданно задорной улыбкой, лучащейся в углах рта и глаз. – Государство – аппарат принуждения, а к чему ты меня принудишь, если я уже померла? У нас тут анархия в чистом виде, мечта князя Кропоткина. А бригадники, как и все прочие, на свой карман работают.
Илья Ильич отхлебнул жасминного чая, усваивая новую информацию.
– Сыщик мне говорил, что тут штрафы в пользу государства, половина, мол, в казну идёт.
– Куда она идёт – того никто не знает. Может быть, просто в пользу вселенского беспорядка. В городе даже храм есть «мировой энтропии». Но город существует просто потому, что люди даже после смерти жмутся друг к другу. В городе и зарабатывать легче – на таких, как ты, новичках, и на знаменитостях, Цитадель-то рядом стоит. Там охрана кормится, обслуга… ну и прочим перепадает, когда охранники в город развлекаться идут. От Цитадели держись подальше, ничего доброго там не получишь.
– Там же вроде великие люди должны жить, – удивился Илья Ильич, – не только всякие диктаторы, но и учёные, гуманисты… Что же они от людей заперлись и охрану поставили?
– Ой, – вздохнула старуха, – а ты поживи тут триста лет, посмотрю тогда, что от твоего гуманизма останется… Впрочем, с этим сам разберёшься, давай-ка научу, как тебе своих искать…
Сильный удар прервал последние слова. Ветхая дверь не слетела с петель, а просто рассыпалась пыльным облачком. В комнату ворвались шестеро человек. Вид их был дик и странен, лица украшали татуировки и глубокие шрамы, чёрные одежды напоминали скорее маскарадные костюмы: нечто не то средневековое, не то взятое напрокат из мистического триллера. Конкретной атрибутики не было, так что при желании можно было принять явившуюся публику за монахов, дьяволов, инквизиторов или служителей преисподней любой религии, где подобная вера культивируется.
– Вот он! – хрипло взревел устрашающего вида негр, единственный, чьи ритуальные шрамы, возможно, появились при жизни, а не были результатом пластической операции за полмнемона. – Попался, грешник!
– Ребята, вы опоздали. – Илья Ильич безжалостно улыбнулся. – Кыш отсюда!
– …Думал скрыться… – по инерции проголосил чернокожий, затем взгляд его остановился на тёте Саше. – Ну, ведьма, – прохрипел неудачливый бес, – ты мне за это заплатишь!
– И как вы это представляете, любезнейший? – язвительно поинтересовалась тётя Саша.
– Да я тебя, стерву, с потрохами сожру! – Вошедший в раж громила саданул ногой по столу, видимо рассчитывая, что и он рассыплется пылью, однако свежепочиненная мебель с лёгкостью устояла. Бригадник взвыл, ухватившись за ушибленную ногу.
– Ты ещё меня ударь, – язвительно посоветовала тётя Саша.
– Вот что. – Илья Ильич шагнул вперёд. – Извинись перед женщиной, почини дверь и выматывайся вон.
– Шо?! – Негритос явно говорил на каком-то своём наречии, но Илье Ильичу, ставшему день назад великим полиглотом, казалось, что перед ним обычный дворовый дебошир, который и говорит как положено мелкому братку и дебоширу. – Да я тебя, козла…
Илья Ильич медленно и нехорошо улыбнулся, выволок из-за пазухи толстый, почти не траченный кошель, резким движением распустил завязку. В глазах застывших бригадников он видел испуг, смешанный с недоумением, и это доказывало, что он действует верно. Раз в этом мире нет ничего, кроме монет-памяток, то и счёты промеж себя люди сводят этой же универсальной валютой. Серебристые мнемоны звенящей струйкой потекли в ладонь. Сколько их там могло поместиться? Десятка два, но для людей давно умерших и прочно забытых это было целое состояние. Илья Ильич зажал монеты в кулаке, словно свинчатку, и занёс руку для удара.
– Так кто здесь козёл?
Противник, недавно такой грозный, посерел от ужаса и метнулся к дверному проёму. В этот момент в дверях возник ещё один человек, и беглец врезался в него со всего маху. Оба упали, негр вскочил первым и исчез среди нихиля быстрее, чем это мог заметить взгляд.
– Что здесь, собственно, происходит? – громко спросил вошедший, поднимаясь и отряхивая костюм. В голосе его перекатывались нотки неудовольствия, что вполне можно было объяснить пинком, полученным при входе. У Ильи Ильича не было и тени сомнения, что вошедший имеет отношение к той же мошеннической банде, что и сбежавший негр, однако формального повода для расправы с вальяжным господином не было, да и самый его вид не предполагал кулачной над ним расправы. В конце концов, вид человека, который в подобной ситуации прежде всего заботится о чистоте костюма, способен остановить даже занесённый для удара кулак.
– Ваши люди? – спросил Илья Ильич, указывая на пятерых жавшихся по углам бригадников.
– Первый раз вижу, – словно на очной ставке отозвался приличный. – Я, собственно говоря, представитель федеральных властей, а вы, насколько я понимаю, совсем недавно появились в… как бы это сказать… короче, появились здесь и ещё не прошли регистрации.
– Свидетельство о смерти, что ли, получать? – язвительно спросил Илья Ильич. – Так его там выдают, родственникам, а мне как бы и ни к чему.
– Ошибаетесь, глубоко ошибаетесь… – проникновенно пропел самозваный чиновник.
Илья Ильич краем глаза заметил, что недавние погромщики, пытавшиеся разыграть, казалось бы, беспроигрышную карту Страшного суда, один за другим по стеночке прокрались к вышибленной двери и немедля расплылись в полутьме. Мешать им Илья Ильич не стал, не сюда же они рвутся, а отсюда… Илья Ильич продолжал разглядывать главаря, который уже привычно вещал, то нравоучительно, то с лёгкой укоризной, то переходя на стиль рекламного слогана:
– Люди живут везде и всегда, даже, как видим, неживые люди тоже живут, а жить в обществе и быть свободным от общества – нельзя. Это не я придумал, а один мудрый человек…
Случилось так, что в молодые годы Илья Ильич жил исключительно среди честных людей. В коммунальной квартире, где проходило его детство, можно было оставить на кухонном столе кошелёк и быть уверенным, что не пропадёт ни единой копейки. Мошенниками считались цыганки и безнадзорные мальчишки, шаставшие по рынку. И тех и других можно было легко определить по внешнему виду, суетливым движениям и воровато бегающим глазам. Мошенник на доверии был редкой птицей, какую впору в «Красную книгу» заносить. И когда с приходом нового времени появились благообразные распространители фальшивых лотерей, респектабельные деятели финансовых пирамид, милые девушки, работающие на подхвате у уличных кидал, и прочий преступный люд, искренне считающий себя хорошими людьми, многие, и Илья Ильич в том числе, не могли этого понять. Везение или чутьё не дали Илье Ильичу вляпаться в мошеннические соблазны, он обходил стороной игроков в шарик и три листика, не брал билетов бесплатных лотерей и не вкладывал денег, которых у него и не было, в проекты, обещавшие слишком большие доходы. Но одно мучило его и не давало покоя. Мошенники почему-то были слишком похожи на людей. Это невозможно представить: стоит человек, смотрит на тебя честными глазами, а сам…
– Скажите, – перебил Илья Ильич монолог федерального чиновника, – вот вы мошенник, и, насколько я понимаю, мошенник-профессионал. А когда вы решили стать мошенником? Когда поняли, что обманывать хорошо и ни капли не стыдно?
– По-вашему, я похож на мошенника? – оскорбился чиновник.
– Ничуть, – заверил Илья Ильич. – Вы удивительно похожи на честного человека. Поэтому я и спрашиваю: вы нашли себя в этом ремесле? Получаете ли вы моральное удовлетворение, когда вам удаётся облапошить встречного? И ещё… вы потомственный мерзавец или вас воспитывали как человека, и ваша мама, которая, вероятно, тоже находится здесь, была бы огорчена, если бы узнала о вашем промысле?
– Знаете, – оскорбился благообразный, – в таком тоне я разговаривать отказываюсь!
– А вас сюда никто и не звал, – напомнил Илья Ильич.
– У меня дело! Я официальное лицо. Или вы предпочитаете, чтобы вас вызвали повесткой и заставили платить штраф за отсутствие регистрации?
– Идите отсюда, – ласково предложил Илья Ильич, – а повестку можете прислать по почте. Кстати, коммунальных сборов я тоже платить не собираюсь. Лямишка в день, насколько мне известно, взимается автоматически, а всё остальное – ваши придумки. Так что вы с вашей командой опоздали. Можете быть свободны. Жаль, что здесь нет тюрем и милиции, а то засадить бы вас лет эдак на пятьсот. А ещё лучше – повесить. В прежние годы умерших, случалось, выкапывали из могилы и вешали. Лично я повесил бы вас с большим удовольствием.
– Мнемон в день, и я согласен сидеть в тюрьме, покуда у вас не кончатся деньги, – деловито предложило официальное лицо.
– Оботрёшься, – вспомнив молодые годы, ответил Илья Ильич. – Катись колбасой вместе со своей гопой, а то ведь я не пожалею денег и узнаю, что тебе полагается за то, что ты сюда вломился.
– За отработку-то?.. Ничего не полагается.
– Вот теперь ты и заговорил как урка, – с удовлетворением констатировал Илья Ильич. – Сколько себя ни лакируй, а гнилое нутро покажется.
– Послушайте, – возмутился самозваный чиновник, – в конце концов, я вам не тыкал!
– А я тебе сейчас так тыкну, что насквозь проткну, – пообещал Илья Ильич, продолжая сжимать в кулаке отсыпанные деньги.
– Илюшенька! – воззвала из угла тётя Саша. – Успокойся. А вы, – повернулась она к бригаднику, – уходите, пожалуйста.
– Минуты здесь не останусь! – продолжая разыгрывать оскорблённую невинность, сказало псевдоофициальное лицо и кануло в дверном проёме, бросив на прощание: – Ну каков хам!
– Забавные люди эти мертвяки, – заметил Илья Ильич, возвращаясь к прерванному чаепитию. – Вор на воре сидит и вором погоняет. Одно непонятно, где же честные-то люди?
– Есть честные люди, есть… Только они в нихиль без дела не ходят, нечего тут честному человеку делать. Нормальные люди в городе живут, кто побогаче – в центре, кто похуже – на окраинах, в трущобах. Окраины так и называются – Отработка. Там такие, как я, убогие, развоплощения ждут.
– Честные люди, значит, в городе, а новичков этим шакалам на растерзание?
– А ты что предлагаешь?
– Организовать настоящие бригады для поиска новичков и не грабить их подчистую, а действительно помогать устроиться в новой жизни. Встречать, вот как ты меня встретила…
– У нынешних бригадников с этого всё и начиналось, Илюшенька, но ведь дорого это, новичков встречать, а работникам тоже жить надо, только опыт приобретёшь, научишься новому ремеслу, как тебя дома забывать начинают, развоплощение замаячит… Значит, нужно зарабатывать. Вот и появляются один побор за другим, все придуманные, а на самом деле чтобы при свежих покойниках руки погреть, собственное существование продлить подольше. Есть и такие, что без сети маяков работают, на свой страх и риск. Но это таланты, потому они новичков как липку и не обдирают. Например, твой Афоня, ведь хороший человек… а что деньги у тебя выцыганивал, так ведь понемножку, только чтобы себе на прожитьё хватило. А тут – организация, им деньжищ всегда нужно больше, чем есть.
– Хорошо, с этим я разберусь попозже…
– Ладно, – улыбнулась тётя Саша, – слушай, как тебе своих искать…
* * *
Из странной, стоящей посреди нихиля, комнатёнки Илья Ильич ушёл через несколько часов. Перед уходом поправил что мог, вот только книги не сумел сделать вновь читаемыми. Библиотека у тёти Саши была своеобычная и, кроме обязательной классики, насчитывала множество каких-то странных сочинений, о которых Илья Ильич и не слыхивал, а потому и восстановить не сумел. А так – потратил сколько-то мнемонов, и комната стала жилой. Заодно оттренировал нехитрое умение – узнавать, за что именно получена та или иная монетка. Зажимал серебристый мнемон между ладонями и узнавал кое-что о той жизни, что продолжалась дома после его ухода, но каким-то боком касалась его. Скажем, шофёр, подвозивший его в Лахту, разменивая накалымленную сотню, подумал мельком: как там поживает щедрый старикан… небось подлатали доктора, и теперь дедуля жалеет о раскиданных деньгах. Нет, парень, не жалеет. Сотенная банкнота оборотилась здесь серебристым мнемоном, а это куда как больше, чем просто деньги. Это немного жизни для того, кто уже умер.
Тётя Саша не вмешивалась в хозяйничанье правнучатого племянника, понимала, что только раззадорит гостя. Лишь на прощание сказала:
– Зря ты это, Илюшенька. Мне ведь не нужно. Знаешь, старики, бывает, уже сами не хотят жить. Устают от жизни. Для них даже царствие небесное хуже ада покажется. Вот и со мной та же история… устала. Я ещё в той жизни устала. Потом, как тут очутилась да молодость вернула, так вроде интерес в жизни появился, а сейчас – опять разочарование. И дело даже не в старческой немощи, а просто… ну, это сам поймёшь, как поживёшь тут подольше. Есть в этой жизни фальшивинка, не все её замечают, а мне она очень заметна. А впрочем, не слушай старческого брюзжания, ступай, а я пойду чай допивать, там ещё осталось на целую чашку.
– Я обязательно зайду через пару дней, – обещал Илья Ильич, и тётя Саша кивала, улыбаясь. Потом повернулась к полочке, сняла самого маленького слоника:
– На вот, возьми на память. Они тут одни только и оставались настоящими, когда ты пришёл. Только из-за них я и жива по эту пору. Их мне когда-то на счастье подарили, и видишь, как вышло, действительно они большую удачу принесли. Я тут всякое про здешнюю жизнь говорила, но ты не всё на веру бери, на самом деле мне тут вторая жизнь выпала, и счастья в ней тоже было с достатком. Пусть и тебе будет не хуже.
Илья Ильич ушёл недалеко. Остановила простая и страшная мысль. Ведь он позаботился обо всём: о вещах, об уюте, но забыл про саму тётю Сашу. А у старухи, по её собственным словам, не оставалось ни единой лямишки…
Илья Ильич развернулся и поспешил обратно.
Комната, вынутая из старого петроградского дома и затерянная среди нихиля, встретила его светом, теплом и пустотой. Среди уютных стен никого не было, лишь тончайшая серебристая пыль покрывала новую, только что отреставрированную мебель. Недопитая чашка чая ещё курилась ароматным паром, а под серебряным чайничком мирно мерцал огонёк спиртовки.
Вот так, был человек, а теперь его нету. Не осталось даже в памяти, и значит, нет нигде, лишь немые вещи некоторое время существуют сами по себе. Сыщик Афоня в своих странствиях набредёт на пустующую комнатёнку, снимет шляпу, задумчиво потрёт темя: с чего бы это, не раёк в нихиле дрейфует, а жилая комнатёнка. Видать, какой-то домосед скончался и, ослеплённый ужасом, создал не штампованный рай, а собственную норку, в которой так славно пряталось от превратностей судьбы. Но и в норке своей покойничек был сыскан жаждущими бригадниками, извлечён на свет, обобран до нитки (ведь оставалось что-то, комнатка – это не рай на полгектара, она всякому по карману!) и отпущен в новую жизнь. «Опоздал!» – вздохнёт Афоня и, если комната ещё не поветшает к тому времени, переночует на постели с пирамидой разнокалиберных подушек, попьёт чаю из фарфоровой чашки, а может быть, и заберёт себе что-нибудь на память. Только что пользы от мёртвой памяти давно скончавшегося человека? Творить может только память живых, об этом живым никогда не стоит забывать.
Илья Ильич понуро постоял, привыкая к мысли, что уже ничего не исправишь, потом осторожно взял оставшиеся шесть слоников, положил во внутренний карман пиджака, потёр темя, словно копируя будущий Афонин жест, и осторожно прикрыл за собой так недавно созданную, но уже никому не нужную дверь.
Ориентируясь по неумело поставленному компасу, двинулся сквозь нихильную хлябь, надеясь, что город, как было обещано тётей Сашей, появится не позже чем через полчаса. Компасов было создано два, но один, тот, что ориентирован на Люду, угрюмо молчал, словно бывшая жена уже давно рассыпалась тончайшей отработкой.
Глава четвертая
Ресторан «Дембель» считался не слишком дорогим, но приличным заведением, одним из многих в русском секторе Города. Обычно здесь собирались парни, погибшие в бессмысленных войнах последних десятилетий, а вокруг настоящих воинов, как всегда бывает, тусовался всякий сброд, не военный, но ушибленный армией и даже после смерти не умеющий стать просто человеком. Настоящих было видно и по уверенной повадке, и по нескаредному поведению. Погибши молодыми, они оставили в живом мире родителей, братьев, приятелей и невест. Так или иначе, но их вспоминали чуть не всякий день, поэтому в средствах завсегдатаи «Дембеля» тоже особо не стеснялись, просаживая порой по мнемону в день.
Столики в «Дембеле», как и во всяком ресторане, были двух сортов: обычными и невидимыми, за которыми сидели те, кто не желал привлекать к себе лишнего внимания. Невидимый столик и все кушанья за ним стоили вдвое дороже обычных, поэтому приватные беседы случались в ресторанчике нечасто.
Музыканты в «Дембеле» играли круглосуточно, сменяя друг друга. Платили им сущие гроши: кормёжку и по две лямишки в день, однако от желающих отбою не было, одни получали таким образом возможность хоть как-то быть услышанными, а другие, обитающие в городе уже много десятков лет, считали и две лямишки вполне приличным заработком. Убогие кварталы Отработки были сверх всякого представления заселены музыкантами, когда-то, быть может, и известными, но ныне прочно забытыми. Обычным ресторанным лабухам в заведения города хода не было, даже для пиликанья под лангет можно было найти по-настоящему талантливого исполнителя.
Двое мужчин сидели за обычным столиком в глубине зала, подальше от сцены, где ненавязчиво играл инструментальный ансамбль. Обоим было лет под тридцать, и только обладатель большого количества мнемонов мог бы узнать, собственный это возраст собеседников, омоложены они или, что тоже случалось в «Дембеле», погибнув в неполных двадцать, посчитали нужным накинуть для виду лишний десяток лет.
– Какое же это оружие?.. – внушал чернявый светлоголовому собеседнику. – Трапеция – обычный гимнастический снаряд. Имеем полное право.
– Цирк, – не то осуждающе, не то подсказывая, произнёс светлый.
– Вот именно. Организуем бродячий цирк: клоунов, акробатов, иллюзионистов пару – мозги пудрить…
– Ты ещё ручного медведя не забудь… Не дороговато обойдется такой цирк?
– В Отработке найдём добровольцев задёшево.
– Не пойдут эфемеры на Цитадель. А если и пойдут, то их там в три минуты в распыл пустят, пылесосом собирать придётся. Это ещё до нас пробовали: задавить охранников числом, устроив под стенами Ходынку. Отбились на раз. Теперь эфемеры учёные.
– Да они ничем не рискуют и знать ничего не будут! Цирк и цирк. Наберём труппу, может быть, даже пару представлений дадим на бульваре, пусть со стен поглядят, попривыкнут к нам. А потом как бы случайно станем поближе к стенам…
– Кто прыгать будет? – задал светловолосый главный вопрос.
– Я. Я ещё живым трапецией увлекался, у меня получится.
– Понятно… Значит, ты… А не боишься, что тебя влёт снимут, что утку? Траектория твоего полёта вся как на ладони – из любой пукалки снимут. Я бы снял.
– Они ж не будут ожидать…
– Они всегда ожидают, каждое мгновение. К тому же там старики, уж в чём в чём, а в птичьей охоте они понимают; думаю, всякому из них приходилось уток сшибать. Ещё из луков.
– Это ты злишься, что не тебе прыгать?
– Ещё чего… Идея твоя, ты и прыгай. Я даже пособить могу, так, по дружбе. Но денег в твой цирк вкладывать не буду. Несерьёзно это. Да и нет у меня денег.
– Это у тебя-то нет? Ты же сам говорил, что тебя каждый день вспоминают…
Светловолосый пожевал губами и ничего не ответил.
– Давай, Илюха, соглашайся! – принялся уговаривать первый. – А то всё болтаем, треплемся, планы строим, хуже штабных, а сами ничего не делаем. А время, между прочим, уходит…
– Я, между прочим, в Афганском прорыве участвовал. И о том, как нас тогда сделали, не по рассказам знаю.
– Молодые вы были, – не то согласился, не то возразил его собеседник, – неопытные. Правил ещё не знали, пытались воевать прошлыми мерками.
– Знали. Там ведь не только наши были, из Афгана и Анголы, но и янки, которых во Вьетнаме кокнули, и сами вьетконговцы, и даже со Второй мировой кое-кто, их тогда ещё неплохо помнили. Так что знали мы всё как есть, но принять этого не могли и полезли нахрапом. У тех копья и луки, у нас – акаэмы, значит, не могут они против нас выстоять. А они и не стали сопротивляться. Они просто шарахнули в ответ всем своим капиталом – и были правы. Вот то же самое случится и с твоей трапецией. Пока ты на ней просто так раскачиваешься – это трапеция. А как вздумаешь сальто в сторону Цитадели сделать – так уж не обессудь, кума, попотчуют от души.
– Не успеют. Я считал, у них запаздывание, если противник безоружный, полторы секунды, значит у меня в запасе две десятых секунды. Ты не хуже меня знаешь, что за это время можно сделать…
Светловолосый Илюха не слушал. Он медленно поднимался со стула, оборотившись в сторону дверей. Там, щурясь на яркий свет эстрады, стоял человек, очень похожий на самого Илюху. Те же светлые волосы, такой же вздёрнутый нос, тот же взгляд недоверчивых глаз. Даже возраст у двух мужчин был примерно одинаковым, так что всякий без колебаний назвал бы их братьями. Однако Илюха, сделав шаг навстречу вошедшему, произнёс слово, которое могло быть обращено к ровеснику только в загробном мире:
– Папа…
– Я, Илюшка, – сказал Илья Ильич.
Бесконечно долгие секунды они стояли друг напротив друга и молчали. Всё было ясно и без слов, хотя ничего не было ясно. «Мы увидимся там», – говорят о любимом покойнике. А ведь радость встречи можно испытать только в настоящем мире, там мы все будем, и встреча за гробом означает лишь, что любимого человека тоже нет в живых.
Илья Ильич странно всхлипнул и прижался лбом ко лбу взрослого сына.
– А ты совсем не изменился, – сказал Илья-младший.
– Это я тут подновился, – ответил Илья Ильич, чтобы что-нибудь сказать. – Видел бы ты меня в хосписе, краше в гроб кладут…
Черноволосый собеседник Илюшки, оценив загробный юмор шутки, коротко хохотнул.
– Мама здесь? – спросил Илья Ильич.
Сын чуть заметно поморщился, но ответил:
– Куда ж она денется?
– Видитесь с ней?
– Нет, – коротко ответил сын, а потом, видя, что от него ждут настоящего ответа, добавил: – Она хорошо устроилась, в Цитадели служит, а оттуда в город нечасто выходят. Не поощряется это, да и сами не хотят.
Что-то в этих словах показалось Илье Ильичу сомнительным, но уточнять он не стал, не желая портить радость свидания с сыном.
– Ты здесь как? – излишне быстро спросил Илюшка.
– Да вот, – усмехнулся Илья Ильич, – проездом.
– Я ж говорю, ничуть не изменился. – Илюшка повернулся к черноволосому акробату и торопливо произнёс: – Серёга, видишь, отец это мой. Я с тобой потом договорю…
Серёга понимающе кивнул и, захватив своё пиво, пересел за один из дальних столиков. Настроение у него было под цвет волос… не соврал, значит, друг Илья и действительно сидит без денег. Прежде от батяни подкармливался, отцы часто вспоминают погибших сыновей, мучаясь, что сами живы, а мальчишки угадали под вражескую пулю. А теперь… кто будет вспоминать погибшего тридцать лет назад солдата? Слишком много с тех пор пришло в Россию двухсотых грузов. А «Книга памяти» что мёртвому припарка… – лямишка в пять лет. Потом Серёге пришли в голову ещё какие-то соображения, он встрепенулся, заинтересованно поглядел на толкующих мужчин, но подходить не стал, тоже ведь понять можно, пусть люди поговорят… третий для них сейчас лишний.
