Светлана Викторовна Ильина
Целую тебя, мой Пьер

Глава четвёртая

У подъезда Вяземских на Фонтанке длинной вереницей выстроились кареты. Дверцы поминутно открывались, и из них выскакивали разряженные девушки в сопровождении грузных дам и многочисленные кавалеры, уже с порога выхватывающих глазами пару для себя на этот вечер.

Открывающаяся дверь в дом Вяземских словно приглашала в рай: широкая лестница манила ярким светом бесчисленных свечей и большим количеством цветов. На улице была промозглая петербургская осень, а здесь – настоящее лето. На ступеньках чинно выстроились лакеи в бархатных ливреях.

Ах, как Идалия любила это предвкушение праздника! Стоило большого труда сдержать себя и не пробежать с детской радостью навстречу бальному, краткому, но такому сладкому счастью. Ей приветливо кланялись мужчины в чёрных фраках и мундирах, более холодно кивали дамы, покрытые брильянтами и сверкавшие в просторных залах как новогодние ёлки. Идалия была лучше всех, красивей всех! Она в этом не сомневалась, втайне посматривая на себя и на свой новый наряд, так вовремя прибывший из Парижа. Её медные волосы выгодно подчёркивало тёмно-красное платье, с воздушными пышными рукавами, а белизну кожи – рубиновое колье, подарок отца, которое таинственно поблёскивало из-под меха горностая, привлекая внимания к белоснежной лебединой шее.

Александр Михайлович подвёл её к княгине Вере Вяземской, которая беседовала с Софьей Николаевной Карамзиной. Учтиво улыбнувшись, хозяйка поприветствовала Идалию с мужем, произнесла пару дежурных фраз про давку на балу, про ненастный октябрь и после продолжила разговор с подругой, не собираясь подключать к беседе Идалию. Но той было всё равно. Холодные голубые глаза Вяземской и приторная улыбка Карамзиной её не трогали. Она знала, что эти две дамы её не любят и приглашают только потому, что не могут не пригласить Александра Полетика – любимого партнёра по преферансу хозяина дома Петра Вяземского. Сама же Идалия была ещё и троюродной сестрой Натальи Пушкиной, которая считалась любимицей царя и украшением любого бала. Что же, пусть император восхищается Пушкиной. Идалия Полетика знала себе цену. Вокруг неё, словно пчёлы, всегда вились молодые люди в мундирах, и она дарила царственные улыбки особо удачливым кавалерам.

– Мадам, вы не забыли, что обещали мне танец? – шепнул на ухо высокий адъютант, нервно играя кончиком своего аксельбанта.

Она благосклонно улыбнулась, лишь кивнув в ответ.

Муж направился к карточному столу, а она обмахивалась веером, смеялась нехитрым шуткам офицеров и искала глазами Ланского. Неужели он не придёт? Обещал же… Ланской был палочкой-выручалочкой – с ним у неё всегда было отличное настроение и спокойно, как с другом. Да и танцевать с таким высоким, красивым офицером, каким был Пётр, было одно удовольствие.

Свет словно стал ещё ярче, хотя казалось, что ярче уж некуда. Заиграла музыка. Гости оживились, присматривая подходящую пару. Взоры кавалеров стали нежнее, разговоры выразительнее. Адътант пришёл за обещанным танцем. Бал начался.

После окончания первого танца она забеспокоилась: придёт ли Пётр? Но вот и он. Его чёрные, глубоко посаженные глаза, с любовью смотрели на неё.

– Что вы так запыхались, мой друг? – ласково спросила Полетика склонившемуся к её руке Петру.

– Еле успел, – пробормотал он, ведя Идалию в центр зала для второго танца. – Получил неожиданный вызов к Его величеству.

– Вы, действительно, чуть не опоздали, – Идалия резко свернула веер и указала ему на адьютанта, провожавшего её грустным взглядом, – меня могли уже увести.

Гвардейские мундиры и чёрные фраки окружили прекрасных дам. Мазурка началась. Полетика чуть задержала дыхание, ощутила ласковые, сильные руки любезного друга и окунулась в знакомую атмосферу, которая давала упоение, радость и даже смысл её жизни.

Следующим был котильон. К счастливой Идалии снова подошёл Ланской и… Дантес. Когда он успел появиться? Наверное, пока она танцевала мазурку.

– Пьер, не будь таким жадным! – весело попросила она Ланского и подала руку Жоржу. Первый отступил с мрачным выражением лица, но Идалия недолго думала об этом.

Сердце её забилось быстрее обычного. Что это? Жорж заметил, что нравится ей или сам решил проявить инициативу? – спрашивала она себя. Ага, значит, не всё внимание лучших мужчин достаётся Пушкиной.

То, что новоиспечённый барон Геккерн был лучшим – с этим были согласны все женщины высшего света: высокий, с белокурыми волнистыми волосами, правильными чертами лица и чуть вкрадчивыми манерами, он успел очаровать всех, даже императрицу. И вот сегодня он пришёл и сразу пригласил именно её, Идалию. Это был хороший знак. Она видела, как Жорж одобрительно рассматривал её платье. Француз по крови – Дантес не мог остаться равнодушным к модному женскому наряду.

Он рассказал избитый анекдот, но Идалии вдруг стало так смешно, как будто она слышала его в первый раз. Котильон плавно перешёл в вальс. Дантес не отпустил её, и они продолжили танцевать. Идалия трепетала от удовольствия, едва опираясь на крепкую руку кавалера, и казалось, что её ноги не касаются паркета…

Чувствуя себя на седьмом небе от головокружительного успеха, после нескольких танцев подряд она наконец уселась у стены и развернула веер. Идалия не сомневалась, что Пётр сейчас подойдёт к ней. Но того что-то долго не было. Лёгкое беспокойство коснулось её сердца. Что это за кавалер, которого всё время приходится ждать или искать? Сидеть было скучно, и она решила пройтись вдоль стены. Навстречу попадались знакомые и незнакомые пары. Идалия со всеми вежливо раскланивалась, продолжая искать глазами Петра.

Он стоял у окна и смотрел совсем в другую сторону. Идалия подошла сзади и остановилась, наблюдая за ним. Чуть поодаль от него сидела Наталья Пушкина, тоже, вероятно, отдыхавшая после нескольких танцев. Рядом с ней стоял молоденький юноша, почти мальчик, и на полном серьёзе признавался в любви. Наталья слушала его внимательно, чуть покачивая высокой причёской каштановых волос.

– Прошу вас, не смейтесь над моими чувствами… Вы не могли бы дать мне ответ сейчас, Наталья Николаевна? – умоляюще протянул ещё ломающимся голоском юноша, – а то, боюсь, меня скоро родители увезут с бала, чтобы уложить спать.

Наталья сделала милостивый знак поклоннику, и тот с готовностью наклонил ухо к её губам. Что она ответила, Идалия не услышала. Её больше поразил взгляд Ланского, смотревшего на Пушкину. Он смотрел с восхищением и… с какой-то нежностью, которую раньше она замечала в его взгляде только по отношению к себе. В глазах Идалии потемнело от обиды.

– Пьер, ты забыл про меня? – резко позвала она Ланского.

Тот удивлённо повернул голову и смутился, поправляя свои роскошные усы.

– Идалия, где ты была? Я тебя потерял, – спросил он поспешно.

– А мне показалось, что ты меня и не искал, – раздражённо ответила она, отгораживаясь от Ланского веером. – Чем тебя так заинтересовала Пушкина?

Он взял её под руку и улыбнулся детской улыбкой.

– Меня поразила её любезность к этому ребёнку. Говорят, она и к своим детям очень добра.

Полетике были неприятны его восхищённые слова о сопернице. Настроение чуть подпортилось.

– Ты хочешь танцевать? – спросил Ланской.

– Нет. Пошли в игральный зал.

– Милая, ты знаешь, я не игрок.

– Ну хотя бы постой со мной. Я даже не знаю, где искать Полетику.

Они прошли под ручку в соседний зал, где за разными столами сидело, в основном, мужское общество с редкими вкраплениями пожилых дам, которых не интересовали танцы и сопровождающее их кокетство с противоположным полом. Нет, здесь страсти кипели нешуточные. Флирту было не место в азартных играх.

Муж Полетики сидел за штоссом. Напряжённый вид игроков, отрывисто бросающих краткие игорные слова, контрастировал с непринуждённой беседой любителей преферанса за соседним столиком. К нему и направилась Идалия.

Она знала толк в этой сложной игре, где нужна была хитрость, умение блефовать и рисковать. Живя в доме отца – графа Строганова, который не хотел признавать её своей дочерью, она пользовалась большей свободой, чем остальные дети. Прячась за тяжёлые шторы в гостиной, она имела возможность наблюдать долгими вечерами за взрослыми. Граф Строганов был весьма искусным притворщиком, а потому удачливым в преферансе. И много хитростей вольно или невольно Идалия переняла от него. Азартные игры – штосс или фараон – Строганов не любил. Такие игры уважали всё больше военные, вся жизнь которых была расписана на месяцы, а то и годы вперёд. И только вечерами за столами с зелёным сукном они в полной мере могли испытать фортуну, безумно рискуя.

Нет, Строганову это было не нужно и неинтересно. Гораздо увлекательнее для него была возможность обыграть умного и хитрого соперника, померявшись умением блефовать.

Идалии тоже не хотелось просто играть, ей хотелось общаться. Тем более, что за столом уже сидел интересующий её Дантес – модный кавалер, любимец женщин.

– Пойдём туда, Пьер, – прошептала она, показывая на свободное место рядом с Жоржем.

Ланской нахмурился, увидев Дантеса, но молча подвёл Идалию к столику. Она с удовольствием уселась между знакомым доктором Сперанским и Жоржем, поймав одобрительный кивок последнего. От этого её настроение ещё более улучшилось. Дантес сел на раздачу и уверенной холёной рукой резко сжал заклеенную новую колоду. С треском лопнула упаковка. Игра началась.

– Как же вы, господин Сперанский, решились всё-таки жениться? – вольготно развалясь в мягком кресле, спросил грузный генерал. Он не отрывал взгляд от карт, но чувствовалось, что его живо интересует напарник, по слухам, убеждённый холостяк.

– Да вот решился, господа, – рассеянно начал отвечать Сперанский. – Про свою жену рассказывать не буду. А поведаю вам лучше анекдот про нашего брата. Спрашивают одного доктора: что за охота была вам жениться? Какая тут охота, отвечает тот, приехала девица-помещица С-кой губернии лечиться от грудной болезни. Я был призван, мне удалось её вылечить. Так она из благодарности влюбилась в меня и начала преследовать. Куда мне деваться? Ну решил, что жить ей от силы год, можно и потерпеть. Так и женился. И уж пятнадцатый год, – жалуется он, – она мучит меня своим вздорным характером. Вот полагайся на диагностические указания нашей науки! Так и останешься в дураках.

– Надеюсь, вы сами-то не ждёте кончины супруги? – спросил Ланской, стоявший поодаль.

– Нет, Пётр Петрович, у меня жена здоровая, – задумчиво глядя в свои карты, ответил Сперанский.

– Тогда, полагаю, вы питаете более надежд на счастье?

– Смотря что вы под этим словом подразумеваете. Женщина понимает счастье по одному, а мужчина по-другому. Отсюда и конфликты.

– Господа, это звучит очень грустно, – кокетливо вставила слово Идалия, – не может такого быть, чтобы во всём наши взгляды не совпадали.

– Вы совершенно правы, мадам, – поощрительно кивнул ей Дантес, и она снова заметила недовольную гримасу Ланского, – когда взгляды любящих друг друга людей совпадают, – это самое большое счастье. В вашей удивительной стране строгие законы, но они компенсируются большим количеством красивейших женщин.

– Наши строгие законы компенсируются дурным исполнением оных, а не женщинами, – вставил своё слово Пётр Андреевич Вяземский, довольно полный господин с роскошными бакенбардами и круглыми очками, которые он специально выписывал из Италии. У него был довольный вид человека, выигравшего хорошую сумму. Теперь можно было и поговорить. А про законы Вяземский знал многое, потому что недавно определился чиновником для особых поручений в Министерство финансов.

– Вам виднее, Пётр Андреевич, – кокетливо ответила Идалия и поискала глазами мужа.

Александр Полетика продолжал сидеть за штоссом. Кто-то встал за её спиной, но она не оглянулась, обдумывая следующий ход. Весёлый и чуть взвинченный голос заставил её вздрогнуть.

– Вам не по душе наши законы, господин Дантес? Что ж, не вы первый, не вы последний, – послышался голос Пушкина. – Ваш брат, иноземец, иной раз даже не пытается разузнать получше наши обычаи, надменно рассуждая, что и так всё понимает. Отсюда и впросак попадает.

Пушкин резко отодвинул стул рядом с доктором и напротив Дантеса, с вызовом глядя на него.

– Решили примазаться к доктору, Александр Сергеевич? – холодно спросил Дантес, – может, приведёте определённый пример в подтверждение ваших слов?

– Охотно. – Пушкин начал свой рассказ слишком громко для спокойной игры. – Как-то вздумалось одному французу попробовать, что же такое русская баня? Пришёл в оное заведение и отдался в руки опытного банщика. Тот расстарался от души. А после этот французишка и рассказывает своим соотечественникам: мол, прошёл я все мытарства, будто в аду побывал. Жара нестерпимая. И даже, когда обвевают тебя берёзовыми ветками, то никакой свежести и ни малейшего облегчения не получаешь. Напротив, кажется, что становится ещё жарче.

– Так получается, что француз берёзовый веник за освежительное опахало принял? – с усмешкой спросил генерал.

– Точно так, ваше превосходительство, француз ничего не понял в нашей культуре, – с вызовом глядя в глаза Дантесу, ответил Пушкин. – Так и погибнуть можно от лишней прыти. Иду ва-банк, господа…

Идалия ощутила волну неприязни, исходившую от Пушкина. Его умные чёрные глаза смотрели необычайно зло. Губы, всегда готовые растянуться в нахальной улыбке, на этот раз были крепко сжаты, а тонкие ноздри расширились от гнева. Она осторожно перевела взгляд на Дантеса и увидела, что тот почти не обращал внимания на Пушкина. С гораздо большим интересом он смотрел на столик возле двери, где Наталья Николаевна играла в шахматы с Голицыным. Сердце Идалии ёкнуло от досады. Наконец, Дантес перевёл глаза на Пушкина. Взгляды их скрестились. За столом воцарилось неловкое молчание.

– Да-а, – протянул Вяземский, присаживаясь к их компании, но от избытка игроков он не мог участвовать в партии. – А я тоже знаю анекдотический случай, который прочитал недавно в газете. Видно, кто-то из европейцев насмешил нашего чиновника из цензурного ведомства. Тот распечатал его письмо и разболтал всему свету.

– И что же пишут про нас европейцы, интересно? – спросил доктор.

– Пишут, что стужа зимою в Петербурге бывает так велика, что попечительное городское управление пробует отапливать улицы. Но, заметьте, господа, это ничему не помогает, топка нисколько не согревает воздуха, – весело закончил Вяземский. Игроки охотно рассмеялись, а Идалии было не до смеха.

Ей был невыносим вид Пушкина, сидящего напротив. Она всё время вспоминала, как была отвергнута этим жалким писакой… Решив поскорее закончить игру и пойти потанцевать, она оглянулась в поисках Ланского. Но того уже не было поблизости.

– Идалия Григорьевна, вы ещё играете? – с улыбкой возвращая её к картам, спросил Сперанский.

– Я пас, господа, – рассеянно ответила она, досадуя, что не видит Петра.

В этот момент от столика шахматистов раздался шум. В первую секунду никто не понял, что произошло. Пётр Андреевич Вяземский встрепенулся, опасаясь неприятного инцидента, но оказалось – зря. Александр Николаевич Голицын с досады, что проиграл Пушкиной, неловко повалил фигуру королевы, так что перевернул на пол шахматную доску. Фигуры рассыпались по полу. Картёжники прервали игру. Идалия заметила, что и Дантес, и откуда-то появившийся Ланской бросились на помощь Наталье. В роли спешащих незваных помощников своей сопернице Идалии было неприятно видеть и того и другого.

Ланской подбежал первый и протянул им несколько фигур. Пушкина встала с места и поблагодарила. Идалия, вопреки своему желанию, не могла не восхищаться её точёным лицом и тонкой талией, невероятной для матери четверых детей. Причёска делала её ещё более высокой, но рядом с таким же статным Ланским она смотрелась удивительно гармонично. Уж лучше, чем с этим коротышкой-поэтом…

Демонстративно оттесняя Дантеса, Пушкин подошёл к Наталье. Она взяла под руку мужа и стала прощаться с Вяземским. Внезапно Пушкин бросил руку жены, быстрым шагом подошёл к Петру и схватил его за локоть.

– Так это вы? Вы? – каким-то сиплым и будто придушенным голосом проговорил он, пристально вглядываясь в его лицо.

– Что я? – опешил Ланской, поворачиваясь к нему.

Пушкин наклонил кудрявую голову и потёр лоб.

– Нет, ничего… Мне показалось, извините.

Странная сцена вызвала недоумённые взгляды гостей. В последнее время поведение известного поэта всё больше тревожило свет.

Идалия видела его мрачное настроение, которое, она знала, было вызвано безденежьем, и тайно злорадствовала. Пушкину не везло и в карты, как всегда бывает с теми, кто хочет игрой поправить свои дела. Она с удовольствием взглянула на себя в большое зеркало: рубиновое колье переливалось на её белой шее. Только один камень из него мог бы поправить дела нищего поэта. Но… каждому своё. Ей – богатство, успех и радости жизни. А Пушкин пусть утешается своей жеманной жёнкой, да пишет вирши, если больше ничего не умеет.

Ланской вежливо прощался с Натальей. Идалия тоже кивнула ей издалека. Дантес стоял расстроенный в стороне от всех. К нему решительно направилась хозяйка бала – Вера Фёдоровна Вяземская. Даже в свои почти пятьдесят лет она была довольно милой, если бы не пронзительный, строгий взгляд, которым она смерила Жоржа.

– Господин барон, вам не кажется, что неприлично так бесцеремонно смотреть на замужнюю женщину? По-моему, Наталья Николаевна вам ясно дала понять, что не желает ссориться из-за вас со своим супругом, а вы продолжаете её преследовать.

– Что же я могу сделать, если влюбился по уши? Так, по-моему, у вас говорят? – грустно улыбнулся Дантес.

– Говорят-то так, но предупреждаю вас – если вы не прекратите преследовать мадам Пушкину, я откажу вам от дома и дам распоряжение швейцару не пускать вас.

– Это жестоко с вашей стороны! – воскликнул Дантес.

Идалия стояла неподалёку и с горечью увидела, что он не притворяется, а, действительно, влюблён.

– Я вас предупредила, месье, – холодно закончила разговор Вяземская и отошла от него.

Идалия задумалась, как бы ей повернуть эту ситуацию в свою пользу?.. Ланской наконец-то вспомнил о ней и предложил пойти ещё потанцевать.

– Хорошо, – медленно протянула Идалия. Ей вдруг в голову пришёл прекрасный план. – Пьер, иди, принеси мне шампанского. А я сейчас… Мне нужно кое-что…

Ланской понятливо кивнул и ушёл, а Идалия быстро подошла к Жоржу Дантесу и нежно взяла его под руку.

– Месье, не грустите так откровенно. Если уж вы так безнадёжно влюблены в мою сестру, я помогу вам.

– Вот как! – Дантес вскинул голову и с надеждой уставился на неё прозрачными голубыми глазами. – Я чувствовал, что вы будете мне другом.

– О да… – с усилием улыбнулась она, не зная радоваться или печалиться такому званию. – У меня есть план.

Глава пятая

Ланской стоял чуть позади царя, который наблюдал утренний развод караула на Дворцовой площади. От толпы праздных городских зевак Николая отделяли гвардейские офицеры, чином не ниже полковника. Бесконечные тренировки несчастных караульных не прошли даром – движения были чётко выверены. Солдаты как на подбор – высокие, ловкие и не смущавшиеся придирчивого царского взгляда, смогли угодить императору, любившему во всём порядок и определённость. Обычная беспокойная суровость царя при удачных манёврах на плацу менялась на благожелательное выражение лица.

Когда Николай улыбнулся своим красивым ртом и кивнул офицерам, все вздохнули с облегчением. Он не спеша пошёл во дворец. За ним последовал и Ланской. Казалось, что император снимает в Зимнем отдельную двухкомнатную квартиру. Попасть в неё можно было и изнутри дворца, и через подвал с улицы. Это позволяло Николаю выходить незаметно, чем он иногда с удовольствием пользовался, предпочитая в минуты отдыха гулять без охраны.

Ланской уважал царя за его аскетизм в повседневной жизни и за его потрясающую работоспособность. Кабинет самого могущественного человека империи представлял из себя небольшую узкую комнату, совершенно лишённую декора, с выбеленным потолком и стенами, оклеенными тёмными бумажками – обоями. На двух огромных письменных столах лежали книги и папки. Но ничего не было завалено – порядок во всём царил исключительный. Всякая вещь знала своё место. Единственным украшением царского кабинета были большие малахитовые часы с таким же циферблатом. Одно окно выходило на Адмиралтейство, и Николай любил иногда задуматься, устремляя взгляд на его золочёный шпиль. В соседней комнатке стояла складная походная кровать императора. Глядя на жёсткий волосяной тюфяк, покрытой вместо одеяла старою шинелью, Ланской подумал, что если бы ему пришло в голову рассказать о быте императора, то мало кто бы ему поверил… Как всё это отличалось от кричащей роскоши в домах вельмож, составлявших высший свет!

Николай прошёл в свой кабинет, а Пётр Ланской стал разбирать множество прошений у себя в комнатке, предназначенной для флигель-адъютанта. Его обязанности уже давно стали для него привычными. Не реже, чем раз в неделю Николай приглашал его отобедать со всей августейшей семьёй. Александра Фёдоровна, красивая, томная женщина, была, ко всем внешним достоинствам, ещё и гостеприимной хозяйкой. Обстановка за обедом была непринуждённой. Николай любил баловать жену подарками, а она платила ему бесконечным обожанием. Семья казалась образцовой.

И всё-таки с царём нужно было держать ухо востро и ни на минуту не забывать, с кем имеешь дело. Вспыльчивый и обидчивый нрав Николая был всем хорошо известен. Чиновники даже самого высокого уровня на доклад к царю приходили с замиранием сердца. А граф Павел Дмитриевич Кисилёв вообще разработал целую тактику для еженедельных докладов императору. Для этого он всегда приходил с двумя портфелями: один – синий, другой – зелёный. Предварительно он осведомлялся у флигель-адъютанта, в каком расположении пребывает государь. Исходя из этого, он брал то один, то другой портфель.

Вот и сегодня Павел Дмитриевич сразу обратился к Ланскому с обычным вопросом о настроении Николая. Пётр уже открыл было рот сказать, что всё отлично, как из царского кабинета раздались крики.

Первым посетителем оказался губернатор Саратовской губернии, где казначей из-за тряски на дороге, которую и дорогой-то нельзя было назвать, обронил портфель. А в нём было ни много ни мало – триста тысяч рублей. Деньги искали, но так и не нашли. Либо в грязи утонули, либо людишки подобрали да затихарились. А тут – удача. К саратовскому губернатору на приём пробился крестьянин, который в целости и сохранности портфель-то и принёс. Хотел его губернатор выпороть за то, что долго думал, но пожалел, не стал пороть, а в награду ещё и червонцем одарил…– Сколько ты ему дал? Червонец?! Ах каналья! Да я тебя на такое жалованье посажу! Не хочешь? Да ты в ножки ему должен был поклониться, что он твою губернию от моей немилости спас… Вон! И чтобы пятьсот рублей ему выделил из собственных средств! Понял?

– Понял, ваше величество, не извольте гневаться, выделю…

– Я проверю! – гремел из кабинета зычный голос, привычный к командам на плацу.

Дверь открылась, и оттуда, как из парной, красный и потный, вылетел невезучий и нерасторопный губернатор. Граф Кисилёв, уже больше ничего не спрашивая у Ланского, поменял зелёный портфель на синий и нетвёрдой походкой зашёл в кабинет. Ему повезло – криков больше не слышалось. И когда граф вышел, царь лично выглянул из кабинета и с каким-то загадочным видом поманил Ланского.

– Иди-ка сюда, Пётр Петрович, у меня к тебе важный разговор имеется.

Заинтригованный Ланской молча вошёл и встал возле письменного стола. Николай не спешил начинать разговор, словно обдумывая слова. Это было необычно…

– Вот что, голубчик, Пётр Петрович. Ты помнишь, что я всегда ценил в тебе честность и… какое-то внутреннее благородство что ли…

Царь говорил не спеша, как будто ещё не решил, стоит ли быть до конца откровенным.

– Благодарю, ваше величество, на добром слове, – поклонился Ланской.

– Подожди, подожди благодарить, голубчик. Деликатное дело у меня к тебе. Деликатное, потому и трудное. Даже Бенкендорфа не хочу просить, потому как его молодцы скрытно расследовать такие вещи не умеют. Посмотри, что он мне принёс. Почитай…

Николай подал Ланскому бумагу, похожую на грамоту.  Но это была не грамота, а шутливый диплом мужу-рогоносцу графу N.

– И вот такие дипломы в последнее время стали получать некоторые господа, у которых жёны… гм… не вполне осмотрительно себя ведут.

Ланской боялся поднять голову. Уж не получил ли подобный "диплом" штабс-ротмистр Полетика?

– А откуда образец? – наконец выдавил он, чуть откашлявшись.

– Мне доложили, что в Петербург их привёз какой-то дипломат, а наши бездельники-шутники рассылают письма по адресам.

Царь подошёл к окну и почему-то не хотел смотреть в глаза Петру. Похоже, что он тоже был смущён. И тут Ланской понял, что Николай опасался за репутацию кого-то из своих возлюбленных. От сердца отлегло, и Ланской тихо выдохнул.

– Что требуется от меня, ваше величество? – спокойно спросил он.

Бросив быстрый взгляд на замеревшего Ланского, царь прошёл на своё рабочее место.

– Вот что, Пётр Петрович, во-первых, выясни, кто эти шутники. Во-вторых, если это кто-то из офицеров твоего полка, так мне намекнули, то поговори с ними по-хорошему, чтобы они перестали этим заниматься, иначе будет по-плохому. Ну и доложишь мне потом. Задание понял?

– Так точно, ваше величество. Когда прикажете этим заниматься?

– Ну уж не в дежурство, – нахмурился Николай. – Не стоит это того… Но всё-таки дело серьёзное. Хватит на наш век войн и восстаний, не хватало ещё дуэлей и общественного беспорядка. Ступай. Подумай пока, кто из офицеров способен на такое.

– Слушаюсь, – поклонился Ланской, не зная радоваться ему или огорчаться.

То, что его связь с Идалией пока не дошла до царя – это радовало, но копаться в грязном белье других было противно.

Квартира Ланского в офицерском корпусе почти не отличалась от царских покоев в Зимнем дворце – такие же тёмные бумажные обои, диван да письменный стол. Из дорогих вещиц у полковника был только жирандоль – большой фигурный подсвечник. Писать приходилось много, а делать это при дневном свете в Петербурге было весьма затруднительно. Комнат было три – кабинет, столовая и спальня, но в придачу ещё имелась небольшая кухня, где хозяйничала крепостная Агафья, да маленький чуланчик для денщика Федьки. Агафья, пожилая женщина, ещё приятная лицом, с добрыми глазами, уже поджидала барина.

– Пётр Петрович, сегодня ваш любимый пирог с грибами испекла. А на горячее соляночка, барин, уж не побрезгуйте.

Ланской с удовольствием втянул аппетитный аромат пирогов, наваристого супа и опять сравнил своё житьё-бытьё с царским. Николай не признавал за обедом больше трёх блюд, и каким бы вкусным ни было четвёртое – оно вызывало только царский гнев. Не так любил обедать Ланской. Ему нравилось разнообразие. И кухарка Агафья готовила понемногу, но каждый раз придумывала что-нибудь необычное. Вот и сегодня пирог был испечён в виде большого гриба. Выдумщица…Зато Федька-денщик, казалось, не заботился о том, чтобы угодить барину. Пётр уже давно ругал себя, что много дал воли и распустил денщика, но так уж получилось, что иногда с этим бездельником, любившим читать те же книги, что и он, разговоры заводились более откровенные, чем с кем-либо в полку или в обществе.

Приняв барскую шинель, долговязый Федька лениво почесался.

– Не забудь Каурку покормить, а то с щенком все обязанности забросил, я смотрю, – строго напомнил Ланской.

– Не забуду, ваша милость… Какие новости у царя? – фамильярно осклабился тот с полотенцем в руке, пока Пётр мыл руки перед обедом.

Он раздумывал отвечать или нет. Хотелось поделиться неприятным поручением, но в глубине души Ланской боялся увидеть в серых глазах мужика насмешку. Правда, был ещё один аргумент в пользу того, чтобы поделиться с денщиком. Уже давно он подметил – то, что для господ составляет секрет, для низших чинов не являлось загадкой. Вдруг Федька уже слышал про позорные дипломы рогатым мужьям?

– Царь сегодня не в духе, – вытирая руки и проходя к столу, задумчиво начал Ланской.

– Может, его ампираторское величество не с той ноги встал? – усмехнулся денщик, вставая позади Ланского, чтобы одновременно сослужить барину в качестве лакея.

– Да нет… Расстроил его сегодня один губернатор.

Ланской в красках рассказал о царском гневе на недогадливого чиновника, надеясь, что Федьке понравится решение Николая.

– Зря он повелел столько денег мужику дать, – зевнув, ответствовал денщик, нисколько не воодушевлённый царской милостью.

– Это почему же? – опешил Ланской.

– А всё равно пропьёт мужик деньжищи… не впрок пойдут. Хорошо, если не помрёт.

– Так уж и пропьёт? – не поверил Пётр, но задумался.

А ведь прав, паршивец, такой исход был более чем вероятен. Здравое рассуждение денщика положило конец сомнениям Ланского.

– Фёдор, – начал он не торопясь, – сядь-ка рядом.

Если бы Федька кому-нибудь рассказал, что он сидит с барином за одним столом, а тот ещё с ним советуется, сочли бы его трепачом и наглецом. Но хитроватый мужик знал, что такого барина он больше не сыщет в Петербурге, а потому, при всей своей наглости, держал язык за зубами.

– Слухаю, барин, – с готовностью оживился мужик, прямо как Ланской перед царём.

Пётр Петрович достал из папки злосчастный диплом и без лишних объяснений показал денщику. Тот внимательно прочитал и присвистнул.

– И что, Пётр Петрович, требуется от вас?

– Должен я найти автора сего пасквиля. А как искать? С чего начинать? Я же не сыщик, сам понимаешь, братец. Не буду же я ходить по части и показывать кому ни попадя сей гадкий документ. Поэтому прошу тебя, Фёдор, поспрошай денщиков, лакеев, да прочих дворовых при несчастном графе N. Может, кто что видел. Кто принёс письмо, кто приметил посыльного… Ну сам понимаешь… А я попробую почерки наших полковых офицеров сверить. Так, с двух сторон, глядишь, быстрее выясним.

Федька почесал затылок и ещё раз посмотрел на документ, потом перевёл глаза на барина. Ланской заметил едва заметную усмешку и подсунул ему под нос кулак.

– Только скажи лишнее слово – получишь у меня розог, – грозно раздувая ноздри, предупредил Ланской.

– Что вы, Пётр Петрович, – притворно испугался денщик, – я молчу. Кто же бы не влюбился в такую… "подобна ветреной надежде, резва, беспечна, весела…"

– Ты Идалию с Ольгой Лариной, что ли, сравниваешь? – удивился Ланской.

– Так похожа, ваша милость, – нагло ухмыльнулся Федька.

Ланской не знал, что и ответить. Действительно, похожа…

Цепкий ум мужика уже не раз изумлял Петра. Сам он не запоминал стихи так быстро, хотя и любил их. Зато Федька не только помнил наизусть, но ещё и умудрялся вставлять вовремя нужную цитату. И переспорить его, порой, было очень трудно. Среди денщиков офицерского корпуса про него и пословицу сложили: Федьку поносить, что редьку укусить…