Светлана Викторовна Ильина
Целую тебя, мой Пьер

Глава вторая

Ланской стоял в тени широкой мраморной колонны и ощущал исходящий от неё холод. Но ещё больший холод царил в его душе от навязчивых вопросов, мучивших его в последний год. Пётр ждал любимую женщину. Жадно оглядывая ряженых участников маскарада в модном доме Энгельгардта, он пытался разглядеть маленькую фигурку, которая стала для него радостью и мукой одновременно. Радостью – потому что дарила безумные часы счастья, восторга и всех чувств, которые сопровождают глубокую, страстную любовь зрелого мужчины. А муку – потому что холодный, трезвый ум требовал реальной картины будущего, которого у этой любви не было и не могло быть.

Его возлюбленная – Идалия Григорьевна Полетика была замужем. Они познакомились полгода назад. Ланской увлёкся Идалией, поначалу думая, что связь с замужней женщиной не продлится долго. Но время шло, а он привязывался всё сильнее и теперь даже не мог помыслить своей жизни без неё. Пётр пытался сопротивляться. Он убеждал себя, что не пристало влюбляться в замужнюю женщину; нельзя терять голову от зелёных, лукавых и насмешливых женских глаз; невозможно взрослому, солидному мужчине так дрожать от нетерпения в предвкушении свидания. Но он и дрожал, и терял голову, и, в конце концов, влюбился так сильно, что утратил и сон, и покой, как неопытный юнец. Один лишь разум задавал горькие вопросы и обрисовывал вовсе безрадостное будущее, холодящее сердце. Какие у них были перспективы? Никаких. Пётр Петрович Ланской, полковник кавалергардского полка, был далёк от светской жизни, и ясно понимал, что богатая молодая женщина не захочет променять блестящую светскую жизнь на скромные будни полковничьей жены в казённой квартире офицерского корпуса. Но любовь потому и считается сродни безумию, что не подчиняется ни светским правилам, ни холодному рассуждению, ни, увы, даже нравственным законам.

Маскарад был в самом разгаре. Господин Энгельгарт, который весьма успешно обновил старый дом, обладал не только деньгами, но и фантазией. А потому теперь мог без стеснения назначать высокую плату за вход на маскарад. В этом особняке не стыдно было принять и царя. Высокие потолки с позолотой, роскошные камины, инкрустированный паркет. А главное – залы. Ланской стоял в китайском и любовался драконами на потолке. Кругом были непонятные надписи иероглифами. Интересно – те, кто выводил эти крючки, сами понимали, что пишут?..

Рядом располагался готический зал, расписанный в духе Средних веков, а за ним военный с рыцарскими доспехами, которые обязательно заинтересовали бы Государя.

Однако сейчас костюмы участников маскарада затмевали все красоты этого модного дома. Мимо не спеша прошла пилигримка с посохом в руке. На ней была только полумаска, не скрывавшая полные губы и двойной подбородок, и поэтому Пётр без труда узнал в ней статс-даму Волконскую. За ней, в шутовском наряде, без маски следовал обер-церемониймейстер Кологривов. Спасаясь от назойливого ухажёра, пробежала девушка в русском костюме, которая, конечно же, не была чьей-то крепостной, а любимой фрейлиной императрицы Александры Фёдоровны. Будучи флигель-адъютантом, Ланской иногда удостаивался чести обедать вместе с императорской семьёй, а потому хорошо знал и многих фрейлин Её величества, и весь двор.

Но где же Идалия? Сможет ли он её узнать?

За колонной зашуршали накрахмаленные ткани пышных женских платьев. Пётр выглянул из своего убежища и увидел, что по соседству с ним остановились две дамы. Негромкая речь сначала не привлекла его внимание, как только он понял, что ни одна по фигуре не походила на Идалию. Однако волей-неволей, вслушиваясь в разговор, он всё больше увлекался их беседой. Вернее, грустным монологом одной из фигур, спрятанной под роскошным парчовым платьем в духе французской королевы, с обязательной маской на лице.

– Чему ты завидуешь, Катенька? Зачем мне все эти комплименты, которые отваживают подруг и настоящих друзей? Не успеешь войти в зал, как тебя тут же обсмотрят со всех сторон, обсудят, да ещё и придумают что-нибудь, чтобы позлословить. Бедный Саша уже весь извёлся. Видишь эту надпись на потолке?

– Ты понимаешь по-китайски?

– Нет, но ты же знаешь, я увлекалась Китаем. Так вот, тут написано, что красивых счастье любит. Однако я в этом не уверена… Нет, конечно, грех жаловаться – такому мужу любая позавидует, но почти нет друзей, нет искренности. Даже самые умные смотрят на меня глупым взглядом, не замечая ни моей души, ни моего настроения. А если кто и посочувствует моему одиночеству, то… обычно не решается подойти. Мы здесь все в масках, и разговор течёт непринуждённо, а стоит мне только снять её – по тебе начинают шарить взглядом и ничего умного уже не говорят. Даже Пётр Вяземский ведёт себя странно… Катя, я устала…

Ланской от души посочувствовал красавице и подумывал снова выглянуть из-за колонны, чтобы постараться разглядеть её под маской. Впрочем, зачем она ему? Он уже нашёл свою любовь.

Как долго он не решался впустить в свою жизнь одну единственную женщину! Служба забирала все силы, всё внимание и почти всю душу. Даже в редкие дни отдыха невозможно было не думать о смотрах и парадах, о вверенных ему неопытных подчинённых, о предстоящих учениях. Какая женщина это вытерпит?

После его назначения Государём флигель-адъютантом в свою свиту, Ланской стал чаще бывать в обществе и волей-неволей обращал внимание на хорошеньких женщин, которыми любил себя окружать император. Иногда и сам Николай ему мягко намекал, что в возрасте, приближающемся к сорока годам, неплохо бы и жениться. Но Ланской не хотел жениться по расчёту. Он никому не признавался, да никто бы и не поверил, что уже не очень молодой полковник остался романтиком в душе, мечтая о большой любви, которая единственно могла бы оправдать все недостатки брачных уз. А то, что многие его полковые приятели были несчастливы в браке, этого нельзя было не заметить. Вот и дама, в которую он влюбился, сам того не ожидая, оказалась замужней, что опять указывало на очередной неудачный союз. Полетика был его подчинённым, и отношения с его женой были бы невозможны, если бы Идалия не убедила Ланского, что с мужем они просто живут под одной крышей, не вмешиваясь в личную жизнь друг друга. Лишь бы приличия были соблюдены. Свет закрывал глаза на измены, но не прощал нарушения внешних правил.

– Вот вы где, господин офицер! – к нему подбежали три грациозные молодые женщины почти одного роста, в венецианских масках, полностью закрывающих лицо. Две из них были в итальянских костюмах, а третья в сером костюме монахини, в котором он сразу узнал Идалию.

Может быть, определить среди смеющихся и весело щебечущих по-французски красавиц ту, которая была ему дороже всего, стало бы для него нелёгкой задачей, если бы не рыжеватая прядь волос, предательски показавшаяся из-под капюшона.

Он крепко сжал руку любимой и решительно произнёс:

– Маска, подарите мне танец, заклинаю! Если не хотите, чтобы я помер от тоски на этом балу! – проговорил он, наклоняясь к маленькому ушку, спрятанному под капюшоном и с наслаждением вдыхая знакомый цветочный аромат её духов.

– Ах, что вы такое говорите, сударь? Какая тоска на балу? Впрочем… я согласна.

Пётр с удовольствием почувствовал, как нежно прижалась к нему Идалия, и, обняв её за талию, повёл в зал для танцев.

Время перевалило за полночь. Можно было уезжать из этого балагана.

– Идалия, поехали ко мне, – настойчиво попросил он.

Она на миг задумалась.

– Поехали, мой молчаливый друг, – Полетика игриво махнула веером, – Александру скажу, что танцевала до утра.

Как двое счастливых влюблённых, они выбежали на улицу и быстро поймали лихача, чтобы ехать на Шпалерную, где в офицерском корпусе проживал Ланской.

На Невском проспекте ярко горели новомодные газовые фонари. Коляска катила плавно – булыжник сменили на деревянные шашечки, по виду напоминающие паркет. Чувствовалась забота императора о внешнем виде столицы и, главное, – его желание править единолично. Ни один особняк не строился без высочайшего согласования. Николаю нравился классический архитектурный стиль, и все дворцы, казармы, манежи были покрашены одинаково. Теперь столица напоминала сплошные казармы со стройными рядами белых колонн, выстроившихся словно солдаты на параде.

От близости любимой женщины, от обилия впечатлений, от всех перемен, происходящих в его душе, Ланской стал ещё более молчаливым, чем обычно.

– Пьер, ты чего такой бука? – по-французски прошептала она, прижимаясь к нему, – я всё время жду от тебя ласковых слов, а их нет и нет, – сокрушалась Идалия.

– Ты знаешь, я не мастер говорить, – усмехнулся Ланской, – зато я умею любить.

– О да… – чуть смутилась она, – но хотя бы расскажи, о чём ты думаешь?

– О том, что я очень счастлив. Лучше ты расскажи, какие новости, что ты сегодня делала?

Глаза Идалии загорелись. Как известно, самой приятной темой для разговора является рассказ о себе, и ей было, что рассказать о бесконечных балах и собственном успехе на них. При этом она щадила чувства Ланского, не превознося никого из ухажёров в отдельности.

– Как хорошо, что вы вернулись из Новой деревни. И зачем эти манёвры? Разве сейчас война?.. Зато теперь мы будем видеться чаще. Ты придёшь послезавтра на бал к Вяземским? Там, кстати, должны быть и Пушкины. И что все повлюблялись в Наталью? Разве я хуже?

Она повернула хорошенькое личико к Петру. Тот залюбовался её глазками, блестевшими даже при свете тусклых фонарей. Идалия сняла капюшон и распустила свои роскошные медные волосы, широкой волной упавшие на меховой воротник.

– Ты не хуже точно, – ласково прошептал он, ещё крепче обнимая её и с удовольствием ощущая шёлк длинных волос.

– Вот и я говорю… А Дантес с ума сходит от любви к ней. По мне так она просто жеманница. Впрочем, перед Жоржем никто не устоит – красивый, богатый, успешный офицер, да ещё и барон его усыновил. Ты слышал, однажды он даже пистолет к виску приставил, угрожая Наталье, что застрелится, если она не ответит на его чувства? Неужели он и вправду так влюбился? – задумчиво проговорила она, – впрочем, так и надо её рогатому муженьку.

– Почему ты так не любишь Александра Сергеевича? – удивился Ланской, услышав досадные нотки в её голосе. – Он тебя чем-то обидел?

– Он весьма неуважителен к моим друзьям, – холодно ответила Идалия.

– К кому же это? К Дантесу?

– Да, представьте, – вдруг Идалия перешла на "вы". – На вечере у Вяземского он сказал, что Жорж носит перстень с изображением обезьяны.

– А это не так?

– И вы туда же! – возмутилась она, гневно поворотив лицо, – он носит портрет короля Генриха V.

– Идалия, почему вы так переживаете за этого француза? Не пора ли мне начать ревновать? – как бы в шутку спросил Ланской, но на душе у него вдруг стало муторно.

Однако Идалия не ответила. Она задумчиво смотрела на дорогу, внезапно посерьёзнев. Ланской поразился такой перемене – было что-то в жизни Полетики, чего он не знал. Но расспрашивать было некогда – коляска остановилась у нужного дома.

По окнам офицеров сразу можно было определить, кто женат, а кто нет. У женатых света не было, а у холостых офицеров ночью жизнь кипела. Где-то звучали пьяные песни, где-то, Ланской знал это наверняка, резались в карты всю ночь напролёт. В его комнатах было темно, но денщик Федька скорей всего не спал, а поджидал хозяина, коротая время за дрессировкой Голди, как он назвал щенка подаренного сеттера, или очередной книгой, которых у Ланского было изрядное количество. Обладал Фёдор недюжинным умом и хитростью. В детстве он служил казачком в барской усадьбе и, быстро подметив, каким уважением пользовались редкие грамотеи среди мужиков, старался почаще бывать на уроках барских детей, когда тех учили приглашённые "мусью". Барчуки, порой, с удовольствием соглашались на то, чтобы Федька за них делал скучные задания. А тому и в радость.Так и по-русски выучился читать, и по-французски понимать.

Едва Пётр прикоснулся к двери, как Федька тотчас же открыл, видимо, услышав подъехавшую коляску. Молча поклонившись, он сразу удалился, чтобы не смущать даму. Но Полетика и не смущалась. Она скинула на руки Ланскому салоп и сразу прошла в спальню. Мигом выбросив дурные мысли из головы, Пётр пошёл вслед за ней. Ничто не могло надолго омрачить его настроение, когда Идалия была рядом.

Через час с небольшим он пошёл провожать Идалию обратно на маскарад. Извозчик дремал невдалеке, словно догадывался, что снова понадобится.

– Стоит ли возвращаться? – засомневался Пётр.

Но Идалия была непреклонна.

– А вдруг Полетика приедет за мной? Нет… поеду.

Коляска укатила, шумно прыгая по булыжникам, а Пётр решил пройтись по пустынной улице. Ночная октябрьская сырость хорошо освежала разгорячённую голову. Снова поползли навязчивые мысли, приносившие с собой беспокойство. Когда Идалия была рядом, он терял голову, не желая думать о будущем.

Но стоило остаться одному, как один за другим возникали вопросы. Роман с замужней женщиной грозил неопределённостью, которая никак не могла разрешиться. А теперь к ней примешалась ещё и ревность. Но что можно было требовать от любовницы, уже неверной своему мужу? Это была дилемма, и Ланской пока не мог её решить.

Глава третья

Идалия не зря вернулась на продолжающийся маскарад. Уже подъезжая к дому Энгельгардта, она заметила супруга, растерянно стоявшего в дверях и оглядывающего улицу.

– Полетика! – звонко крикнула она, помахав мужу рукой, – я тебя жду.

– Ты как здесь очутилась? – поднял брови Александр, садясь в коляску, – я тебя везде искал, а ты на улице.

– Я поехала домой, а потом вдруг вспомнила, что забыла перчатки, – на ходу придумала Идалия, – да и ладно. Перчатки потеряла, а мужа нашла, – со смехом закончила она.

Александр Михайлович Полетика, уже погрузневший от малоподвижного образа жизни, поседевший, с чуть оплывшим лицом, принял её враньё без тени сомнений. Он выглядел сонным и уставшим. В обществе у него было странное прозвище – "божья коровка", вероятно, из-за добродушного характера, не склонного к обидам. Только такого человека могли пощадить злые сплетники, шепчущиеся во всех углах о слишком весёлой и ветреной жене, меняющей кавалеров как перчатки, не считаясь с положением замужней дамы. Сам же Полетика предоставил своей жене полную свободу, видимо, философски рассудив, что жить по-другому в столичном обществе не представляется возможным, тем более с такой прелестной внешностью.

– А ты откуда здесь? – живо спросила она, ещё чувствуя возбуждение после свидания с Ланским.

– У Вяземских был. В кои-то веки еду домой с выигрышем, – довольно улыбнулся Полетика, похлопывая по карману. – Они нас, кстати, ждут послезавтра вечером на бал.

Идалия уже об этом знала. Коляска покатила на Садовую, где супруг снимал квартиру. Когда они поженились, Идалия поставила условие, что в казарме жить не будет – казённая квартира слишком мала для приёмов многочисленных гостей и осуществления честолюбивых планов. А планы у неё были грандиозные – стать первой красавицей Петербурга. Для этого у Идалии были все данные. Медный, выгодно отливающий тёмным золотом цвет волос, голубые, с длинными ресницами, выразительные глаза, вздёрнутый носик, придающий даже в тридцатилетнем возрасте её лицу чуть детское выражение, – всё это вкупе свело с ума не одного офицера кавалергардского полка. Идалия упивалась постоянным, несомненным успехом. И это после многих лет внутреннего унижения в детском возрасте.

Она не любила вспоминать детство, но знала, что злые языки иногда шептались у неё за спиной о её незаконнорожденном происхождении. Отец Григорий Александрович Строганов принял её в свою семью только как воспитанницу. Имя Идалия де Обертей она получила от жены графа. Но только имя. Права называть женщину матерью она тоже не получила. Поговаривали, что графиня была вовсе бездетной, а Идалию Строганов прижил от одной француженки – гризетки или модистки. Идалия не хотела об этом слышать, но в душе иногда чувствовала ту лёгкость и весёлость нрава, которую подмечала только у француженок.

За внешним благополучием в семье Строгановых никто и не видел томящуюся душу хорошенькой девочки, растущей со своими старшими братьями, но называющей отца – господин граф. Кто мог понять, почему избалованная девочка вдруг разбивает дорогую фарфоровую куклу, только что привезённую из Парижа? Всё объяснялось очень просто – кукла говорила слово maman, которое было недоступно Идалии.

Не ощутив родительской любви, она и во взрослом возрасте стала бояться привязываться к своим детям. Поэтому смерть трёхлетней дочки, а потом и годовалого сына от холеры не поразили её так сильно, как мужа. И оставшаяся в живых пятилетняя Лизочка стала любимицей отца, который с удовольствием посвящал ей свободное время, в отличие от матери, занятой только собой.

Танцы на балах до утра, катание на санях до глубокой ночи, бесконечные походы по модисткам, заказы и покупки на огромные суммы. Александр Михайлович беспрекословно платил по счетам жены, но чаще это делали любовники. Когда любовник попадался небогатый, как Ланской, Полетика прибегала к помощи отца. И чем больше было поклонников, тем осмотрительнее приходилось себя вести, чтобы не опорочить своё имя, иначе женщине с подмоченной репутацией не помог бы и богатый вельможа-отец.

Однако вся эта светская жизнь была бы пресной для беспокойного ума Идалии и её горячего южного темперамента, если бы не освоенное искусство плетения интриг. Кружить головы чужим кавалерам, ссорить подруг, доводить до дуэли разъярённых ревностью поклонников, а потом недоумённо хлопать глазами в ответ на негодующие взоры друзей – вот истинное наслаждение для "Мадам Интриги", как успели прозвать Идалию в свете.

Странно, что все сплетни злопыхателей Идалии прошли мимо ушей Петра Ланского. Она никак не ожидала, что этот молчаливый любовник так сильно к ней привяжется. Уже давно приходило желание разорвать затянувшиеся отношения, но было что-то в любви Ланского такое, чего до этого она никогда не видела от других поклонников. Впервые в жизни ею любовались как будто изнутри, а не только снаружи. Ланской считал её хорошей матерью, доброй и заботливой. Она понимала, что это неправда, но разочаровывать любовника не хотелось, и при нём Лизочке доставалась порция ласки и от матери. Пётр стал не просто любовником, а ещё и другом, с которым хотелось быть чуть лучше, чем она была на самом деле.

Коляска подкатила к дому, и дверь тут же открыл вышколенный швейцар, не забыв низко поклониться хозяевам. Александр Михайлович, вовсю зевая, захотел уйти на свою половину, – они давно уже ночевали раздельно – но Идалия остановила его вопросом:

– А Пушкины там будут?

Замерев на первой ступени лестницы, ведущей на второй этаж, Полетика обернулся.

– Где? На балу у Вяземских?

– Да, – нетерпеливо снимая шляпку, подтвердила Идалия.

– Будут, наверное, – пожал плечами супруг, – а что?

– Ничего, – буркнула Идалия, раздражённо всучив шляпку горничной.

Не сказав мужу больше ни слова, она прошла на свою половину.

Пушкин и его жена, троюродная сестра Идалии, с недавних пор стали для неё нежелательными собеседниками. Наталью она считала своей соперницей, претендующей на титул самой красивой женщины Петербурга, а Пушкин… её оскорбил. Тот разговор в карете, случившийся месяц назад, до сих пор вызывал у неё приступ дурноты.

Александр предложил её подвезти до дома, когда они вместе возвращались от Карамзиных. Наталья задержалась поболтать с Катериной Андреевной, вдовой знаменитого историка, а Идалия решила воспользоваться счастливым моментом и проехаться с Пушкиным наедине.

– Что же, Александр Сергеевич, вы не просите у меня того поцелуя, который, как вы выразились, не приняли бы по почте? Я не прочь его вам подарить, – игриво начала она тогда разговор.

О, как сладок и страстен был его поцелуй! При воспоминании о крепких губах и сильных, цепких пальцах, которыми он обхватил её подбородок, у Идалии мурашки бежали по коже… Но дальше… кошмар. Когда она попыталась обнять его за шею, Пушкин внезапно отпрянул.

– Этого достаточно, радость моя, – усмехнулся он ей в лицо.

– Вы играете со мной? – прошептала она уязвлённо.

– Нет, что вы, – продолжая ухмыляться, ещё дальше отодвинулся от неё Пушкин и взял в руки тросточку, – это ваша прерогатива играть с мужчинами, доводя их до сумасшествия своей красотой, моя прелесть.

– По-моему, так называют развратных женщин, – с гневом произнесла она, чувствуя, что корсет стал невыносимо тесен для её вздымающейся от частого дыхания груди.

– А вы не такая, мадам Интрижка?

От бешенства у неё потемнело в глазах. Она осмотрелась близ себя, раздумывая, чем бы запустить в ставшее ненавистным насмешливое лицо. Под рукой оказалась дамская сумочка, которую она, не задумываясь, бросила в Пушкина. Тот ловко поймал её и, словно поддразнивая, стал вертеть в руках.

– Вы прекрасны и в гневе, мадам, но тем более мне жаль, что такая красота доступна для слишком большого количества мужских рук. Так можно и растерять всё.

– Следите, сударь, за своей женой, а ещё лучше за своей головой, чтобы там не выросло что-нибудь неподходящее, – бросила она в ответ и со злорадством увидела гримасу неудовольствия на лице Пушкина.

Однако больше смотреть на него не было сил, и она отвернулась. Последние минуты они проехали в тяжёлом молчании. Не попрощавшись, она выскочила из кареты и на следующих встречах всячески избегала Пушкина, боясь снова увидеть на его лице насмешку.

После столь неприятного разговора ей захотелось ещё больше отыграться на чувствах мужчин, но Ланской для этого не годился – слишком уж он её любил. А потом появился Жорж Геккерн, от одного вида которого каменное сердце Идалии таяло, как масло. Высокий, изящный блондин, своими голубыми глазами и весёлым нравом, он быстро очаровал всех дам. И неспроста Идалия поддела Пушкина – Наталья Николаевна смеялась громче всех над его шутками. Все видели, что настойчивость ухаживания Жоржа и пылкость его признаний вскружили ей голову. Уже давно по Петербургу злословили, что и сама Наталья была не против этого флирта.

Идалии было обидно, что Жорж уделял этой жеманнице внимания больше всех, но она не теряла надежды – от её прелестей ещё никто не отказывался, кроме… Пушкина.

Она вздохнула, раздумывая, как бы окрутить новоиспечённого барона Геккерна, бывшего Дантеса, и не потерять Ланского? Не придумав ничего особенного, уставшая Идалия в последний раз посмотрела на себя в зеркало. В желтоватом свете канделябра на дамском трюмо она с тайным удовольствием отметила и богатство распущенных густых волос, и красоту своего молодого лица. Не может быть, чтобы Жорж устоял перед ней. Такого просто не может быть.