Светлана Петрова
Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий
Тогда Тина увлеклась вязанием. Процесс этот требует терпения и времени, и она вязала, говоря по телефону, помешивая кашку для внука, но главным образом, сидя в кресле у телевизора. Пока глаза обходятся без очков, это удобно: поглядываешь на экран, слушаешь текст, а пальцы продолжают крутить спицы. В этом деле Тина достигла редких успехов, впрочем, как и во всяком другом, за которое бралась. Но по телевизору стали показывать всякую муру, глаза запросили очков и с вязаньем пришлось покончить.
Одно время её коньком стали переводы с английского книг о знаменитых певицах и актрисах. Слог у неё прекрасный, грамотность блестящая, терпения не занимать. Тина вынимала из принтера сотни страниц и собственноручно переплетала. В компьютерах она, прабабушка, разбирается не хуже молодых, сама настраивает, смотрит старые музыкальные фильмы, которые обожает, и беседует с подругами, разбежавшимися по миру – в основном, в Америку и Израиль, поскольку, по случайности или нет, большая часть её многочисленных друзей – евреи. Но что странного, если Тине нравятся умные и деятельные, а не те, кто такими только кажутся? Впрочем, я не совсем права: она любит многих, если не всех, разница лишь в силе любви.
Мне языки никогда не давались. Изучить чуждую лексику и проникнуть в строй чужого мышления до такой степени, чтобы понять: «чудное мгновение» – не просто стоящие рядом красивые слова, а музыка наслажденья, я бы не сумела, с этой способностью надо родиться. Ничего не остаётся, как заняться собой. Поздновато, конечно, начинать себя любить, когда кожа теряет упругость. Спасибо Кириллу, который никогда не сомневался в моей вечной молодости. Возможно, он не врал – ему так казалось.
Модная стрижка, яркие блузки рождают иллюзию позитивности бытия. Живу в окружении любимых картин, книг и запахов. Я ухожена, маникюр и педикюр мне делает милая услужливая девушка из «Салона красоты». Регулярно посещаю кино, концерты, заполняя пространство суетной подвижностью, случайной болтовнёй со случайными людьми. Приглашаю в гости знакомых, часто шапочных, отчего потом страдаю – не столько жаль потерянного времени, сколько угнетает способность тратить его бездарно.
Как-то, гуляя по набережной реки, приземлилась на скамейку. Из ущелья Самшитовой рощи всегда тянет прохладой, поэтому местные любят тут отдыхать. Рядом пожилая пара продолжает разговор.
– … Появилось разнообразие, выбор, – пытается что-то доказать мужчина.
Какой выбор? Какое разнообразие? Ему скоро на кладбище. Но требовать от человека, чтобы он был философом нельзя. Он обыватель. И главное – ему хорошо, возможно, он даже счастлив. Завидую. К тому же, их двое.
Нет, один. Женщина продолжает молчать, упрямо поджав губы. Тогда мужчина говорит, словно выбрасывает козырного туза:
– И ещё надежда.
Она смотрит на него с сожалением и опять ничего не отвечает.
Бедняги. Пожалуй, я в лучшем положении. У одиночества свои преимущества. Не сразу и с удивлением привыкаешь быть хозяином собственного времени. Можно не вставать утром, если не хочется, умываться днём, а гулять ночью. Неужели те, кто имеет такую же возможность, её не ценят, не благословляют? Только тогда и становишься собой, когда время лишено рамок. Один лезет в горы, другой сутками сидит с удочкой, а я беру книгу, которую никто не может у меня отнять, и превращаюсь в жадного пожирателя чужих мыслей. Одиночество – не более чем страшилка, одиночество – это свобода.
У самого большого в Хосте магазина уже несколько дней замечаю прилично одетую старую женщину. Вжавшись в угол, она не просит милостынею, но тогда зачем стоит? Подхожу. Я сама не намного моложе, но эта вся в мелких морщинках, словно кожа потрескалась от жара.
– Что, бабуля?
Она не отвечает, только трясёт головой.
– Денег? – спрашиваю и глажу по плечу.
Запавшие глаза наполняются слезами.
– Дочка померла, а зять с внучкой пенсию отбирают. Пьют. Из квартиры в гараж выселили, там и сплю. Моюсь у соседки, спасибо пускает.
Упреждая естественный вопрос, добавляет:
– Везде ходила, везде писала. Отвечают – это ваши семейные дела, мы вмешиваться не можем, права нет, такой, значит, закон…
Бабуля улыбается. Или это гримаса боли? Зачем ей свобода одиночества? Если только в качестве насмешки. Я чуть не насильно всовываю в крепко сжатые руки пятьдесят рублей, которые её не спасут, и собственная жизнь, с рефлексиями, бореньями и потерями, кажется мне слаще мёда.
Поутру глянула в окно на зелёное буйство вечной красоты, вспомнила старушку и сердце защемило: а во мне-то всё не так! Что не то, что не эдак – смутно и неясно, главное – не так. Хочется бежать, лететь, успеть сделать недоделанное, дожить недожитое, отдать неотданное тому, кто нуждается в твоём тепле, в добре, в касании сердца.
Почему мы так бедно, так скупо живём? В какие дальние дали откладываем золото жизни? Немереная сила заложена в каждом изначально. Зачем бороться за лучшее, надо лишь сейчас делать добро и не терпеть зла, вот и вся борьба. Не я это придумала. Но как осознать это раньше, чем откажут ноги, истощатся физические силы. Как успеть с крашеным яичком к Пасхе Христовой?
* * *
Под нажимом соседки, трясусь в автобусе к абхазской границе за дешёвыми мандаринами, которые перекупщики сбывают в Сочи втридорога. Там много чего ещё можно взять. У одной тётки в плетёной корзине лежат и обречённо квохчут живые куры. В круглых желтых глазах стоит страх. Значит, они тоже знают, что умрут. Вся их жизнь – лишь ожидание отложенной казни. И никакая лига защиты животных не охраняет тех, кто выращен на убой. Примерила на себя куриную долю и захотела стать вегетарианкой. Пассивно. Потому что не могу без мяса.
Осваиваю экскурсионные маршруты по Кавказскому побережью и предгорьям, хотя никогда не любила туризм – впечатления стирают друг друга, путаются. Иное дело, когда можно в удовольствие пожить на новом месте, обвыкнуть, проникнуться местным духом. Понять. Но в мои годы и с моими ногами путешествовать тяжело. Лучше сидеть на набережной реки, дышать прозрачным воздухом и слушать, как ледяная струя скачет по булыжникам.
Иногда устраиваю праздник души, соответственно вредный для тела: покупаю хорошее немецкое пиво и копчёного леща, обязательно с икрой, или раков. Летом Кирилл каждый день доставал из холодильника запотевшую бутылку, поэтому к старости нажил пивной животик. Начиная трапезу, думаю о муже, и пиво застревает в горле. «Это твой глоток, мой зайчик», – уверяю я и с трудом проталкиваю жидкость в пищевод.
Нет, вскрывать память скальпелем опасно, можно не остановить кровотечение. Увлекаюсь разделкой костлявой рыбы, и второй стакан идёт легче, но тут меня настигает стыд: я получаю удовольствие, Кирюше уже недоступное. Впрочем, очень может быть, что он сейчас сидит одесную от Бога и смотрит на меня с небесным безучастием, если не с сожалением.
Наверное, оттуда человек Земли выглядит пигмеем. Пыжится, хочет стать выше себя, освоил крылья, слетал в космос, но отыскать родную душу в мироздании не способен. Пусть. Поднимаю Кирюшу на фуникулёре над Розой Хутор, показываю молодые пальмы, высаженные на нашей улице взамен тех, что сожгли и поломали заезжие варвары. К Олимпиаде дома в Хосте снаружи покрасили, привели в порядок тротуары, разбили клумбы. «Кира, посмотри, как красиво!» – говорю я мысленно и даже оглядываюсь, чтобы пригласить покойного мужа к совместному созерцанию. Это для других его нет, а для меня он всегда рядом.
Так, беседуя, мы гуляем, и мне не скучно, и только придя домой, я с ознобом ощущаю пустоту мира. Хочется кричать, топать ногами.
О, боль сердечная, отпусти, я не выдержу.
* * *
Шторм начался как всегда внезапно. Купаться нельзя, но вечером всё равно иду на пляж подышать морской пылью. Крутые волны накатывают на галечную полосу одна за другой без передышки. Кажется, что невозможно так долго держать темп, но вода не умеряет, а только прибавляет напор. Сердито дыбясь и всё круче загибаясь белыми кружевами, она, словно с облегчением, падает вниз, ворочая и перетирая камни.
Сижу до луны. Она появляется нежно-прозрачная, беззащитная, почти незаметная на бледном фоне, а огромное багряное солнце ещё только готовится утонуть в море. Потом луна остаётся на небе одна, и чем оно темнее, тем ослепительнее и бессердечнее становится её крепкое лицо, на котором проступает тень Каина, держащего на вилах брата Авеля. Далёкие звёзды мигают, словно у них тик.
Заворожённо гляжу на буйство стихии, и, уже уходя, всё оглядываюсь: волны без устали продолжают биться о берег с прежней силой. От чего же устало твоё сердце, Кирюша? Неужели от любви? Вдруг до сумасшествия захотела прильнуть к его могиле.
Кладбища тем пышнее, чем показушнее верит нация. Самые красивые в Италии – grande cimitera похожи на выставку роскошных скульптур, этим мастерством у нас мало кто так хорошо владеет. Самые простые кладбища у мусульман – небольшие столбики. Православные несут мёртвым цветы, еду, водку, слёзы – разве это не попытка внушить себе, что иллюзия – именно жизнь, а не вечность? Увольте меня от абсурда – я ещё жива и не очень брезгливым могу дать себя пощупать, но после смерти предпочитаю, чтобы мой прах заключили в вазу. Жаль, крематория в Сочи нет.
Сельский погост пыльный и унылый. Не верится, что мятежный дух способен найти здесь приют. Нет, Кирюша где-то в другом месте, он никогда не умирал, а просто ушёл туда, откуда не возвращаются. Неужели там настолько хорошо? Иногда меня подмывает крикнуть в полный голос: «Кира, кончай валять дурака, я соскучилась!» Он так меня любил, что, не сомневаюсь, предпочёл бы раю. Значит, там ничего нет. Тогда где же ты, Кирюша?
Земляной холмик, потрескавшийся от жары, сторожит серая гранитная стела с закрученной кандибобером позолоченной веточкой – предел фантазии местных умельцев. Меня охватывает жгучая горечь несправедливости – уходят хорошие люди, а подонки живут бесконечно и редко болеют. Всегда относилась к собственной персоне без пиетета и не стану лгать, что испытываю сочувствие к себе – ведь это я жива и это мне плохо, а Кириллу хорошо, он ушёл первым, я ему – цветочки, фото целую, а он мне фигу – всё, мол, отдал при жизни. Ладно. В забвении сравняемся.
Беру билет на самолёт до Москвы, чтобы развеяться. Это движение души очевидно, но за ним скрывается желание навестить прах первого мужа на Новодевичьем, благо кладбище мемориальное, почти в центре Москвы, и мои ноги с нагрузкой справляются сносно.
Когда белая колонна издали проглянула между чёрных надгробий, сердце сделало кульбит и зачастило. Рана моя вдруг оказалась так свежа, словно Дон умер вчера, но застав на мраморе засохший букет, злюсь: неужели, кто-то ещё помнит скрипача, популярного в звонкие шестидесятые, увы, прошлого века? Какая-нибудь перетраханная тёлка. Где она была, когда он стенал по ночам: «Лю-ю-ю-ди!»? Ах, ты мой родной, единственный и неповторимый!
Долго сижу на скамейке между могилами. Безгласны ветры, и земля внизу тиха, как смерть. Постепенно успокаиваюсь, ноги отдыхают, на душе просторно. Подкралась дрёма… Вздрогнула и очнулась от странной мысли: думая о Доне, я одновременно была и здесь, и там, в том времени счастливой печали, когда мы оба были живы.
Проходящая мимо немолодая пара вдруг останавливается, и женщина в старомодном кожаном пиджаке говорит спутнику:
– Смотри-ка! Орленин! – Качает головой. – Мало прожил. А я-то думала: куда подевался? В юности ходила на его концерты, сторожила у служебного подъезда, чтобы взять автограф. Замечательно играл, и очень был хорош собой. И жену видела, тоже красавица.
Спешно отворачиваю лицо, и напрасно: женщина, успев скользнуть по мне равнодушным взглядом, шагает дальше. Я не похожа на ту, которая стояла рядом с кумиром молодых поклонниц – столько лет прошло, целая жизнь.
Кажется нелепым после многих лет беспечной жизни с Кириллом, ощущать душевные терзания, сопровождавшие мой относительно короткий первый брак. Конечно, со вторым мужем не было ночных застолий, концертной круговерти, общения со знаменитостями и разъедающей бешеной ревности, но моя постель всегда была согрета телом, которое служило только мне. Кирилл умер, и я больше его не слышу, а когда представляю Дона, голова наполняется звуками колоколов, словно он жив и это бьётся его сердце. Проще всего думать, что в ушах стучит моя собственная взволнованная кровь. Нет. Звук плывёт высоко, над макушками голубых кладбищенских елей, переходя в трепещущее пение до предела натянутых струн.
* * *
В Москве ещё тоскливее, чем на юге. Не осталось близких по духу людей, способных несколько часов тащиться с другого конца безразмерного города, чтобы упасть в мои объятия, выслушивая жалобы. Тому, кто дотянул до преклонных лет, ситуация знакома: будто ты вернулся с чужой планеты, и хоть мчался быстрее света, на Земле прошла уже пара сотен лет, а у звездолётчика всего какой-то десяток, и никто его не узнаёт, даже забыли, зачем посылали. И жизнь другая, и люди новые.
Целый день провела у Тины, посидели за бутылкой «Мукузани», поговорили обо всём – давно не виделись. Вообще-то, я никогда не ходила у неё в любимчиках, у Тины подруг – воз и маленькая тележка, а у меня она самая близкая с тех, незапамятных, ещё институтских, времён. Тина женщина удивительного душевного мужества. В воображении я часто разговариваю с ней, поверяя ускользающие во времени мысли, но вживую общаться с нею стало непросто, она как бы внутренне сопротивляется всему, что я говорю. На её примере видна несостоятельность утверждения, что с возрастом люди становятся терпимее. Широта познания и увесистый багаж опыта мешают ей понимать других, впрочем, она к этому и не стремится. Выговаривает с укоризной:
– Что у тебя за страсть к романам с плохим концом? Нужна хотя бы надежда.
– Ну да, – усмехаюсь я, – была такая дурацкая советская песенка: Вся жизнь впереди, // Надейся и жди. Хочешь засунуть голову подмышку, насладиться иллюзией? Пожалуйста. Я предпочитаю соответствие реальности. Всё хорошее – лишь промежуточное состояние между началом и концом, а конец никогда счастливым не бывает, он есть катастрофа по определению. Послушай человека поумнее нас: Надежда – незаконнорожденное дитя воображения. Надо научиться жить без надежды. Вечная жизнь та, что происходит сейчас.
Тина фыркнула:
– Видно, сказанул с большого горя.
Пришлось согласиться, что она попала в точку: Набокова душила ностальгия.
На другое моё замечание «Не жалей на себя денег, у нас, стариков, потребности небольшие, а туда не возьмёшь» Тина разражается пространной тирадой:
– Напрасно ты так думаешь. Мне денежки очень даже нужны: племянница замуж выходит, теперь в конверты кладут, чтобы сами себе покупали, не то подарят четыре чайных сервиза, а столового ни одного. Сколько дать, чтобы мало не показалось, не знаю. Британцы здорово придумали: к приглашению на свадьбу прикладывается список вещей, которые требуются новобрачным. Внуку на день рождения надо? Надо. А у меня их трое, с невестками, и четверо правнуков подрастают. Лекарства дороже мяса, деньги жрут, как крокодилы. И никаких доходов, кроме пенсии. У детей брать не хочу принципиально, хотя всё равно беру. Хорошо у тебя две квартиры, третью родители оставили, а мы с мужем при жизни всё детям раздали.
Мне становится стыдно. Когда я вышла за Дона, который заменил мне весь мир, мы с Тиной отдалились: моя бурная жизнь не оставляла времени для подруг, впрочем, в той среде, куда я попала, им просто не было места. А вот при Кирилле мы с Тиной встречались уже семьями и очень тепло, наши мужья дружили. Но, похоже, Тину раздражает, что после смерти Дона я так легко и быстро вышла замуж, а она хранит верность первому и единственному. Впрочем, не сомневаюсь, что мужчин у неё побывало достаточно. Возможно, только в приятелях, хотя голову не отрез не дам. Но это всё какие-то странные существа: деревенские соседи, выпивохи, случайные знакомые, ремонтники стиральных машин и холодильников. Все они испытывают к Тине странную тягу. Она и сама не прочь заложить за воротник, любвеобильна и не очень строгой морали – прятала у себя от зятя любовника дочери. Меня Тина в свои тайны не посвящает, просто я наблюдательна. Тем более не осуждаю – моё какое дело, всякий живёт по своим лекалам, человек она хороший, добрый, честный до неудобства. К её претензиям я отношусь снисходительно, они появились в старости, когда Тина возомнила себя оракулом, ей нравится доказывать, как я не права. Да ради Бога, пусть резвится, я искренне её люблю и радуюсь, что она вообще меня не гонит.
Одиночество, которое в большом городе всегда чувствуется острее, прихватило сердце не слабее грудной жабы. От холода и неприкаянности снова устремляюсь в крошечную Хосту, где утро начинается ярким солнцем в глаза, а не грязным ленивым рассветом, как в Москве. С животным наслаждением умываюсь ледяной водой, а случайно намокнувшая ночнушка мгновенно высыхает прямо на теле. Фальшивая зарядка и чашка душистого кофе, лёгкий сарафан, вьетнамки на босу ногу, пляж, море, которое ласкает до обморока, потом рынок. Лениво копаюсь в пестроте овощей и фруктов, каждый месяц новых по запаху и цвету. Продавцы, разомлевшие от жары, терпеливо ждут, когда я найду десяток фиг, именно таких, какие мне нравятся – с лохматой от спелости лиловой мантильей и зовущей сладкой каплей в отверстии, похожей на ту влагу, которой женщина сводит с ума мужчин.
Свежекопчёную рыбу с волшебными запахами канцерогена выбираю ещё с большим наслаждением, живую мне вылавливают из аквариума. В уме прокручивается Багрицкий:
О, судаки, обваренные маслом,
От жара раскалённого печурки
Покрытые коричневым загаром!
Неспешно иду домой, ступая по тротуарным плиткам, как по разогретой сковороде. Жар земли поднимается по ногам и проникает снизу, словно распалённый любовник, заставляя млеть от избытка воображаемых желаний.
Дома, оторвав шматок не успевшего остыть грузинского лаваша, жадно поглощаю купленное, глядя в телевизор и запивая молодым вином. Пара часов дневного сна забирает меня, не спрашивая.
Вечером – опять пляж, неспешные гребки и томление. Зелёная вода теплее воздуха нежно льнёт к сиротливой шее. Возвращаюсь через парк уже при свете фонарей. Играет музыка, принарядившиеся курортники заполняют роскошные рестораны и открытые веранды под платанами. Невольно ощущаю себя частью возбуждённой толпы, ожидающей чуда за углом. Мне нравится жить.
Вернувшись домой, зажигаю свет во всех комнатах и, лишь щёлкнув последним выключателем, напрягаюсь: я – одна, не нужна никому и мне никто не нужен, а кто нужен, тот не придет никогда.
* * *
Южной зимой спасает щедрое солнце, но когда серое небо заключает день в тесные объятия и не устающие от бега дожди разыгрывают фуги Баха, собственная никчемность угнетает. Материальный мир ничтожно мал, человек в нём – тень от песчинки, но сознание невидимой нитью связанно с бескрайним тонким миром. Иногда эта связь проявляется ощутимо, заставляя ужасаться, испытывать блаженство или мучиться сомнениями: зачем мне оставлено время, если некого обнять? Время без любви, без нежности…
Среди сора минувшего, который я постоянно извлекаю из многочисленных ящичков и шкатулок, попалась довоенная почтовая открытка, раньше на них даже год выпуска указывали, эта – из античного 1938-го. Сепия: толпа москвичей в воскресный день идёт пешком через Крымский мост к ЦПКО – Центральному парку культуры и отдыха имени Горького. Мужчины в светлых рубашках с короткими рукавами и широченных брюках, женщины в белых носочках. Выражение лиц спокойное, деловое. Так и слышится марш: Мы молодые хозяева земли… Стоп, виниловая пластинка: все они – до единого! – уже переселились на кладбища. Меня берёт оторопь. У, жестокосердный Бог, зачем ты дал разум тварям с такой судьбой? Хотя всё устроено очень хитро: с возрастом жизнь теряет привлекательность, и её уже не так жаль. Теоретически. Посмотрим, что будет на практике.
Чтобы я не поддалась греху уныния и радовалась бытию как таковому, Господь начал подбрасывать мне одну за другой хвори. Врачи, анализы, процедуры и таблетки – одни нужно принимать утром, другие вечером, во время еды или после, а ещё перед сном. Эта пустячная деятельность отвлекает и создаёт подобие осмысленного существования. Кроме того, болезни определяют темы для разговоров с обременёнными недугами соседями, потому что, если один болен, а другой здоров, полноценной беседы не получится.
Время невозмутимо движется от начала к концу. Отчётливо помню ощущение холодка, когда я осознала, что мужчины больше не оборачиваются мне вслед, притом, что фигура моя ещё не потеряла гибкости, шея гладкая, лицо без морщин, разве что овал потерял чёткость. Значит, красота поблекла, и это предвестник гибели формы, которая её приютила. Большая, лучшая часть моей жизни – весёлая и здоровая, с воздушными замками и заманчивыми долговременными планами – закончилась, я вступила в новую фазу, непредсказуемую и непонятную, чреватую потерями и болью.
Золотые, неповторимые годы, наполненные яркими событиями, уступают место пустопорожним. Их уже тоже немало. День цепляет следующий, как спица петлю. Уже связано внушительное полотно, и как-то незаметно. Если вспоминать отдельное событие, произошедшее, к примеру, три месяца назад, оно кажется далёким, однако сами три месяца пролетели незаметно. Время схлопывается стремительно. Часы не идут, часы текут сквозь твою голову, как текут реки, где в каждой точке каждое мгновение вода уже другая, где можно увидеть дно, но нельзя измерить глубину потери.
Не так давно, заключив союз с болезнями, годы нанесли мне безжалостный удар. Упала на ровном месте, сломав бедренную кость, которую навечно привинтили шурупами к титановой железяке. При современных технологиях, это не проблема, но организм заупрямился, начался артроз суставов, и я оказалась в коляске. Болезненно, но жить вообще больно, так что смиряюсь и терплю. Теперь общение с любимой Хостой ограничено видом из лоджии и памятью.
* * *
Жильё на юге досталась Кириллу по наследству. Пока его родители здравствовали, летом мы скитались по пансионатам и домам отдыха, но я плохо привыкала к санаторным палатам и гостиничным номерам, всё никак не могла расслабиться и начать отдыхать. Как только появилась возможность проводить отпуск в собственном доме, прилипла к Хосте, где могла реализовать свою тягу к постоянству. Обожаю знакомые места.
Самое удивительное: среди сотен маленьких посёлков вдоль кавказского побережья именно Хосту я знала давно, ещё до Кирилла – лишнее подтверждение того, что ничто не случайно. Летом 1945 года, поскольку Крым был разрушен, отец отправил нас с матерью на Кавказ, в нынешний санаторий «Волна», состоявший тогда из одного корпуса. К морю вела вычурная лестница в девяносто ступенек с каменными скамьями и ротондами – архитектор, сдаётся, бредил древними Афинами. Теперь тут почти античные развалины, а лестницу построили новую, без выдумки, и в придачу ещё два здания.
После войны в Хосту съехался генералитет и театральный бомонд. Непосредственно в «Волне» поселились балерина Большого театра Нина Горская – официальная любовница вдового командующего Северным флотом Арсения Григорьевича Головко, знаменитый ленинградский дуэт Дудинская и Сергеев – он демонстрировал поддержки, бросая партнёршу в воду с высоты. Звездочка МХАТа Гошева, чтобы не навредить образу, изящно ступала по камням на высоких каблуках и даже купалась в накладных ресницах. Все молодые, здоровые, счастливые, что окончилась война. Шумной компанией ходили плавать голыми в ночном море. Пляж – пустая галечная полоса без конца и края, ни одного фонаря – темень, хоть глаз выколи. Однажды Горская, любительница бриллиантов, прежде чем войти в воду, сняла кольца, браслеты, серьги и положила их в полуботинок генерала, который за нею показушно ухаживал. Её собственные босоножки состояли из нескольких ремешков. Плескались долго, весело, пили из горлышка молодое местное вино. Генерал вышел раньше других, вытряхнул из туфли набившуюся гальку и обулся. Горская вспомнила о брюликах, когда вернулись в санаторий. Искать что-либо в темноте не имело смысла, да никто и не помнил места, а к утру разразился шторм и волны с безразличием свободной стихии унесли блестящие камушки в царство грозного Нептуна. Валерина беспечно махнула рукой, словно знала, что скоро ей предстоят настоящие потери: разлука с адмиралом, допросы на Лубянке, лагерь в Магадане. Она выдержала – спас характер.
Недалеко от «Волны» в горном пансионате «Красный штурм» отдыхала экс-жена Асафа Мессерера, балетного премьера Большого, Анель Судакевич – художница по театральным костюмам, а прежде киноактриса, сыгравшая главную роль в немом фильме «Месс Менд» по роману Шагинян. Анель с профилем Ахматовой и сыном Борей, моим ровесником, часто спускалась к морю. Горская, её приятельница, толкала в бок мою мать: «Надо их поженить!» Я фыркала – гундосый белобрысый Борька мне не нравился, он тоже не обращал внимания на девочку с бантиками и развлекался тем, что бросал палки в деревья, сообщая: «Две коровы не докинул», «Три коровы…». Что за коровы, я не знала, но было смешно. Теперь Борис Мессерер – знаменитый театральный художник и тусовщик, последний из мужей Ахмадуллиной, к сожалению, уже покойной.
Взрослые часто собирались в беседке и пили местный самогон, закусывая солёными баклажанами и огурцами – лучшим, что можно было купить в единственной дощатой торговой палатке у носатого армянина, который писал на ценниках «помдорь», «морысов».
Эти воспоминания отпечатались во мне лёгкостью беззаботного детства, поэтому я ехала с Кириллом в Хосту в приподнятом настроении: возбуждала перспектива вернуться к началу жизни. Впечатление портил пейзаж за окном вагона – жалкие домишки провинциальных посёлков и городов со свалками по окраинам. В этих нечистотах под собственным забором отражался менталитет униженного народа. Потом пошли пальмы, белые здания санаториев, море, и мусор забылся, время закружилось веселее и разнообразнее. Кирюша выглядел счастливым: он вёз на родину женщину своей мечты.
Простой, не очень богатый человек, грезя о рае на Земле, представляет домик на юге и цветущий сад, теплый ветер и солнце. Этот рай здесь, в Хосте. Узкая полоска лукоморья в душных объятиях зелёных гор. Жару смягчает холодная вода горной реки, вытекающей из Самшитового ущелья. Вдоль неё раскинулись тенистые платаны и магнолии, кипарисы и неаполитанские пинии с белесыми шишками. Цикады и птицы надрываются, словно соревнуясь за золотую медаль, дождь долго не задерживается, солнечные лучи быстро пробиваются даже сквозь случайную серую хмарь. Небольшие домики и пятиэтажки прячутся в щедрой растительности. Жители больших городов не в силах вообразить, как неповторимо прекрасно пахнет постельное бельё, которое сушилось на улице.
Отдыхающие приезжают с фотоаппаратами, с детьми и надеждой на чудо. А чудо – вот оно, плещется у самых ног, купайся в тёплой солёной воде с утра до вечера хоть до посинения. Болеют от перемены климата, сгорают на солнце, но уезжают довольные, демонстрируя облезлые носы северным завистникам. В последнее время русские «дикари» поумнели – слетать на простенький курорт за границу много дешевле, да и отечественный «сервиз» не выдерживает сравнения. Кто поумнее и при деньгах – покупает на Кавказе квартиры, эти будут только дорожать, не прогадаешь.
Мы с Кириллом провели на юге лучшую часть совместной жизни, сбежав от спрессованной, агрессивной энергии мегаполиса, в вихреверчении которой просматриваются призрачные столбики праха. Бич старых городов, бытующих на территориях с большой плотностью населения, – они стоят на костях. Наша столица выделяется особо. Когда я увидела список ликвидированных кладбищ Москвы, у меня волосы на голове зашевелились.
Начало положила Екатерина Великая: по её приказу триста погостов после чумы 1771 года были закрыты, пришли в запустение и уничтожены. После её запрета хоронить внутри Белой стены появились новые могилы, в основном при загородных монастырях, коих развелось не меряно. Многие привычные сегодня названия районов проистекли от названия кладбищ: Алтуфьевское, Андроньевское, Бибирёвское, Бутырское, Владыкинское, Воронцовское, Дегунинское, Кожуховское, Коломенское, Перервинское, Покровское, Филёвское… Устанешь перечислять. Их ликвидировали безжалостно уже в 1930–40-х годах в связи с застройкой и освоением городских окраин, причём могильные плиты часто использовались в строительстве дорог. На Новой Басманной и сейчас показывают туристам бордюр с поминальной надписью. Новые люди нового жестокого времени запамятовали слова философа: Человек начался с плача по умершему.
На трех самых крупных московских кладбищах: Дорогомиловском с прилегавшим к нему Еврейским – оно находилось рядом с Можайским шоссе, ныне это чётная сторона Кутузовского проспекта, а также Лазаревском и Семёновском погребали до 1938 года. После их закрытия лишь некоторые могилы особо выдающихся личностей перенесены на Востряковское, Ваганьковское и Новодевичье, в том числе Исаака Левитана и Гоголя. Кстати, тогда и возник миф, что в гробу тело уникального русского прозаика лежало ничком, а голова и вовсе отсутствовала. Впрочем, миф ли? Опровержений не поступало.
Само Новодевичье в его старой части тоже сильно пострадало, это уже не мемориал, а новодел. Очень старых могил почти не осталось – срыты за отсутствием наследников. Но покойник-то никуда не делся? Почему его костям отказано в вечном покое? Землица нужна и метод придуман не сегодня. Череп бедного Йорика тоже выбросили из могилы, чтобы захоронить Офелию. Кощунство. Беспамятные потомки затопчут и новый прах. А память и без того субстанция хрупкая. Если семейные альбомы в одночасье не окажутся на помойке, далёкие праправнуки, тыча пальчиком в пожелтевшее от времени фото, будут весело спрашивать друг у друга: а это кто? Что за тётка? Ничего бабец. Как звали?
В 1948 по указанию Сталина на месте Дорогомиловского кладбища построили квартал домов для советской элиты, особенно приноровились на месте кладбищ разбивать парки, бульвары, детские площадки. Поверх Лазаревского – детский парк «Фестивальный», люди привычно ходят по трупам в сквере у метро «Сокол» и на Страстном бульваре. Новомодная «Башня 2000» высится на месте кладбища при церкви Святой Елизаветы, постройки 1830 года, представляю, какая там жуткая аура. На Манежной площади и в нижней части улицы Тверской было кладбище Моисеевского монастыря. При рытье котлованов для метро, туннелей, переходов там до сих пор находят человеческие останки. О, беспамятные потомки, кто осквернит ваши кости?
