Светлана Козлова
Страницы минувшего будущего

Совесть тихонечко и настойчиво шептала об огромной ошибке. Только теперь стало в полной мере ясно, насколько она неправа оказалась, на Володе сорвавшись, да и вообще волю эмоциям дав.

– Быть может, они и впрямь заботятся о вас.

Рощин складывал из белоснежной бумажной салфетки журавлика, и в мягком свете хрустальной люстры кольцо на его правом безымянном пальце периодически поблёскивало, невольно привлекая внимание. В очередной раз оторвав взгляд от гладкого золотого обода, Агата тихо вздохнула.

– Если только Володя. Но даже если он и заботится… мне хочется, чтобы со мной считались, чтобы относились, как к равной, не делали каких-то скидок или поблажек. Я же не в бирюльки играть пришла, а работать. Понимаю, что нос не дорос, но разве это даёт право обманывать?

Длинные тёмные волосы вновь упали на лицо. И вновь Александр поправил их, закинув прядь назад отточенным движением.

– Мне не показалось, что они вас обманывали. Скрывали – да, но это разные вещи.

– Может быть. Но за дурочку всё равно держали, думали, что я не знаю ничего про разнарядки эти и про лотерею.

Голос искрился усталостью и налётом обиды. Но в нём уже не звучало ни агрессии, ни злости. И рыдать в углу не потребовалось – достаточно оказалось просто выговориться человеку, умевшему слышать.

Рощин потянулся к лежавшей в паре сантиметров от чашки пачке сигарет. Курил он очень часто, что против воли в глаза бросалось, особенно когда меньше, чем за час, проведённый в ресторане, новенькая упаковка опустела ровно наполовину. Щёлкнула резная зажигалка, и сизый дым вновь поплыл по воздуху, растворяясь в нём лёгкими завитками.

Бело-красная пачка сигарет иностранной марки казалась чем-то жутко интересным и диковинным, хотя уж, казалось бы, яд в любом случае оставался ядом, как его не назови и в какую обёртку не засунь. Невольно вспомнилось, что Кравцов тоже курил что-то иностранное. И делал это тоже довольно часто.

– Неужели это и впрямь ваша мечта?

– Лет с двенадцати. Хочется правду людям говорить, жизнь показывать.

Ответ лёгкий смешок вызвал; выпустив струю дыма сизого, Саша стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, и, вновь затягиваясь, посмотрел немного искоса, словно оценивая. Но отвечать не стал, и потому на какое-то время столик окутала тишина. И она походила на ту, предрассветную – не давила на плечи, но мягко обволакивала.

– Вы меня извините, пожалуйста. Вывалила тут проблем своих…

В ответ лишь рукой махнули.

– Давайте на «ты».

Улыбка тронула губы, и Агата медленно кивнула. Это могло показаться странным, но, пусть диссонанс по-прежнему покоя не давал, наравне с ним ощущалось ещё и тепло – такое приятное и умиротворяющее. С Рощиным, которого она знала всего-то пару часов, становилось поразительно спокойно. И в том огромнейшая странность виделась.

– Давай. Ты сегодня опять где-то гостем был?

В ответ кивнули и затянулись вновь, притягивая поближе к себе незаконченного журавлика. А в ответ прозвучало название одной из популярнейших телепередач. Агата хмыкнула в выражении искреннего понимания всей важности прошедшей съёмки, однако ответом послужило безмолвие. Парой движений закончив поделку, Саша оценивающе глянул на неё и пальцем придвинул ближе. И Агата наконец-то улыбнулась по-настоящему, так, как делала это всегда: открыто и легко.

– Всё равно одно и то же. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы, и одни и те же песни напоследок.

Слова как-то странно, чересчур наигранно, а потому невольно внимание за это зацепилось. И, должно быть, взгляд ответный вышел до того вопросительным, что не заметить того не получилось. Немного резче необходимого затушив окурок, Саша опёрся локтем о столешницу и тем самым разом перечеркнул все писаные и неписаные правила этикета. Подумав пару мгновений, провёл ладонью по скатерти, словно стряхивая не существовавшие крошки.

– Неделю назад я развёлся. Мне двадцать шесть лет, у меня есть пятилетний сын, у которого папа всегда был не просто воскресным, а месячным, и теперь уже бывшая жена, которая в один момент просто устала терпеть.

Агата вздёрнула брови и вновь зацепилась взглядом за простое гладкое кольцо. Вопрос сорвался с языка помимо воли.

– Терпеть?

– Всякое бывало. Я не святой.

Вся ситуация вдруг напомнила что-то слишком уж непонятное. Никогда, ни разу за всю свою жизнь Агате не приходилось слышать такие откровения в первую же более или менее тесную встречу. Но отчего-то честность такая неописуемо сильно располагала.

– Я и не знала, кстати, что ты женат. Был.

– В том-то и дело. Я права не имею рассказывать об этом. Имидж. Но в неформальной обстановке скрывать не вижу смысла.

Прозвучало всё это, конечно, очень неожиданно. Даже непонятно стало, зачем Рощин вообще позволил себе подобное откровение с человеком, которого видел-то второй раз в жизни.

– И мне, стало быть, рассказывать тоже не боишься? Я какой-никакой, а журналист.

Рощин рассмеялся и вновь вытащил из пачки сигарету.

– Не-а. Ты мне понравилась, ещё тогда, когда в лифте сидели. Не похожа ты на обычных журналистов, видно, что не такая.

– И какая же?

– Честная, со своим мнением. Тяжко тебе придётся. Жалко даже.

Кофе успел остыть, но даже это не испортило вкуса. Должно быть, в Москве и впрямь не существовало больше места со столь же прекрасным напитком. Сделав глоток, Агата откинулась на спинку тяжёлого, обитого бархатом стула и провела кончиком пальца по краю белоснежной чашки.

– А сейчас всем нелегко.

Повисшее молчание отличала лёгкость. Не ощущалось дискомфорта, не витал незримый холодок. Белоснежный журавлик, клонившийся набок из-за чуть неровных крыльев, стоял возле блюдца. Осторожно коснувшись бумажной шейки ногтем, Агата позволила себе улыбнуться вновь и кивнуть на подарок.

– Симпатичный, кстати.

Саша стряхнул пепел с сигареты и затянулся вновь. Невольно пробил интерес: сколько пачек уходило у него в день?

– Ты слышала когда-нибудь про тысячу журавликов? Легенда такая.

– А это ты к чему?

Рощин с ответом не поторопился, вновь отвлёкшись на сигарету. Про легенду Агата, конечно же, не слышать попросту не могла: школьный учитель истории очень любил трогательную историю о японской девочке из Нагасаки, а потому рассказывал её так, что не запомнить было невозможно. И, хотя школа давно уже осталась в прошлом, тысяча бумажных журавликов в памяти отложилась крепко, ассоциируясь с самой огромной надеждой, которая только могла существовать.

Только вот с чего бы Рощину это вспоминать вдруг?

– Да так, к слову просто, – Саша тряхнул головой, словно от каких-то мыслей своих отмахиваясь; длинные тёмные волосы рассыпались по лопаткам. – Знаешь, ты всё же извинись перед этим своим… Владимиром. Уж он точно не виноват, что тебе с начальством не свезло.

Стыд опутывал плечи крепко и не оставлял сил для борьбы с собой. Вообще, Агата имела одну весьма прозаическую и, чего греха таить, попросту отвратительную черту характера: извиняться она ненавидела. Даже если вина была очевидной, переступить через себя казалось пыткой, а неприятным к тому бонусом шла ещё и боязнь: а ну как извинения её уже не нужны? Но иного выбора не имелось, вина и неправота стали очевидными, и потому с Рощиным пришлось согласиться.

* * *

А перед кабинетом стало вдруг жуть, как страшно. До боли губу прикусив, Агата некоторое время стояла, не шевелясь, и судорожно обдумывала слова, которые стоило бы сказать первыми. Но, как по какому-то пресловутому закону подлости, на ум лезло что угодно, кроме нужного. И в конце концов это стало невыносимым: пару раз шлёпнув по щекам, чтобы кое-как прийти в себя, Агата резко выдохнула и схватилась за дверную ручку.

Если бы Володи не оказалось на месте, она бы точно сорвалась и что-нибудь сделала на эмоциях. Например, скинула бы к чертям собачьим весь архиважный мусор со стола Кравцова прямо на пол. Потом, конечно же, испугалась бы и принялась восстанавливать учинённый бардак, но то случилось бы потом.

Да и Вовка всё же оказался в кабинете. Потому анархия на рабочем месте Дениса осталась абсолютной и невредимой.

Когда Агате было шесть, она сломала любимую железную дорогу Марка. Они не разговаривали несколько дней, пока Беата Константиновна не провела с дочерью первую в её жизни воспитательную беседу и не объяснила, что, когда вина за тобой, извиняться просто необходимо. Это был, пожалуй, один из немногих случаев ссор между братом и сестрой.

И сейчас он, вспомнившийся совсем некстати, показался просто невероятно глупым!

Тенью проскочив в кабинет и беззвучно прикрыв за собой дверь, Агата спрятала руки за спину и прошла к дивану, на который рано утром буквально упала, услышав всего лишь одну фразу.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Нет, нет. Нет, Волкова. Сейчас не до этого.

Володя лишь на мгновение отвлёкся от какой-то платы, которую крутил тонкой, больше на иглу, чем на инструмент походившей, отвёрткой. Никак опять что-то с камерой случилось, а на новые запчасти рассчитывать не приходилось. Финансирование не то, и вряд ли оно поправилось бы в обозримом будущем.

– Вовк… – Агата осторожно присела на самый краешек дивана и сложила руки на коленях. Пальцы тут же вцепились в край юбки, и движение вышло слишком уж дёрганым. Вдох. Выдох. – Прости меня, а? Я просто дура. Сорвалась… на ровном месте. Ты ни в чём не виноват. Никто ни в чём не виноват. Просто… просто я… прости. Правда.

Некоторое время было тихо. Впору бы порадоваться отсутствию в кабинете Кравцова, но сейчас совсем не до того. Поджав губы, Агата проследила за тем, как Володя отложил отвёртку и откинулся на спинку стула. Наверное, стоило сказать что-то ещё, однако больше никаких слов на ум не приходило.

– Ладно, проехали. Надо было понимать, что рано или поздно ты сорвёшься. Не ломовая же баба. Да и мы тоже оба хороши, сразу надо было всё рассказать, и проблем бы не было. Жалко мне тебя, вот и всё.

– Удивительно, – Агата вдруг улыбнулась, пусть и незаметно почти, – ты уже второй за сегодня, кто меня жалеет. Двоякие ощущения.

Именно такими они и были. Жалость мало кого прельщала, сама Агата исключением не являлась, а потому не знала, радоваться ей или грустить. Вроде и здорово, что в жизни небезразличные люди появились, а вроде… что хорошего в таком отношении?

Володю очень захотелось обнять, но позволить себе такую вольность не хватило смелости.

– Скажи мне одно. Если разнарядка всё же придёт… что будешь делать?

Вопрос не прозвучал неожиданно; Агата ждала чего-то похожего, и потому лишь опустила голову низко, совсем не обратив внимания на застлавшие обзор волосы.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Денис. Боится.

Впору бы посмеяться над столь некстати всплывшими в памяти словами, но ситуация ни к какому веселью не располагала. Ясное дело, что Володя просто преувеличил тогда, ляпнул для красного словца или пущей убедительности. Сильнее смяв ткань юбки, Агата прикрыла глаза. Внутри что-то затрепыхалось, но что именно, понять никак не удавалось, и поэтому становилось довольно-таки гадко на душе.

Володя молчал в ожидании и не смел поторопить. И Агата сидела неподвижно, кусая губы и с каждой секундой осознавая всё больше самую простую за все годы жизни истину.

Рано или поздно ей пришлось бы ответить.

Глава 6

Оле Митрохиной двадцать три, и иногда это казалось истинным чудом.

Мама всегда хотела назвать её Сашей. Даже в дневнике своём записала, лёжа в роддоме, что «Сашенька родилась двадцать четвёртого мая одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года». Именно так – прописью, красивым округлым почерком учительницы русского языка. Оля потом частенько перечитывала пожелтевшие страницы обыкновенной тетради в клеточку, что бережно хранилась в небольшой коробке вместе с биркой и первой прядкой светлых волос. Перечитывала и удивлялась тому, какие порой фортели выписывала судьба.

Тогда взбунтовался отец, рьяно не желавший, чтобы желанную дочь звали «мальчишеским» именем. Так малышка пробыла безымянной практически месяц, прежде чем родители, скрипя зубами, не сошлись на Ольге. Так в метрике и записали в итоге: Митрохина Ольга Станиславовна. Звучно и красиво. Впрочем, и Александра Станиславовна звучала бы, наверное, ничуть не хуже.

Иногда становилось интересно: сложилось бы что-то иначе, останься она Сашей?

Жизнь всячески испытывала на прочность. В три года Оленька едва не утонула, сбежав из-под родительского надзора на городском пляже и решив, что она уже достаточно взрослая для того, чтобы искупаться самостоятельно. Тот случай подарил воспоминание: одновременно рыдающая и смеющаяся мама стегает полотенцем по попе, и Оля терпит, понимая, что, наверное, всё-таки ещё не время изучать пруды в одиночку. А чуть поодаль стоит, выразительно головой покачивая, отец. Только глаза у него всё-таки тёплые.

И подобный момент в жизни не единственный.

В пятнадцать, подхватив воспаление лёгких на катке, Оля едва не умерла. Именно после этого в маминых волосах появились первые седые прядки. В шестнадцать с небольшим – перелом ноги всё на том же злосчастном, но таком горячо любимом катке. Тогда мама, рыдая в голос, спустила коньки в мусоропровод. Неделю Оля не разговаривала с родительницей, пока отец тайком не притащил с рынка новенькую пару, заискивающе подмигнув и уговорившись прятать коробку в гараже.

Оптимизм и любовь к жизни во всех её проявлениях передались именно от отца. Что бы ни случалось, какие бы испытания не подкидывала порой жизнь, Оля никогда не опускала рук и никогда не позволяла себе впадать в уныние. Наивная – в мать, – всегда верила в людей и готова была ради своего окружения отдать последнее. Иногда этим пользовались, но даже тогда Оля не смела разочаровываться слишком сильно. Ведь за каждым отрицательным опытом обязательно следовал положительный. По крайней мере, именно такой позиции хотелось придерживаться.

Оля была красива. Все пророчили ей карьеру актрисы, но она, вопреки всеобщим ожиданиям, поступила на отделение журналистики. Мама сумела прекрасно натаскать в русском языке и литературе, и лишь по этим двум предметам в аттестате зрелости стояли пятёрки совершенно точно уверенные и не находившиеся «на грани». Звёзд с неба в школе хватать не получалось, хотя глупой Олю назвать было никак нельзя. Своё дело делали банальные лень и неусидчивость. Она до последнего не знала, кем будет и как сложится дальнейшая жизнь, и потому выбор профессии стал скорее тычком в облака, нежели осознанным выбором.

И вот Оле Митрохиной двадцать три, она уже два года работала редактором в популярной молодёжной передаче и искренне верила, что самое важное в жизни ещё впереди.

Только вот что считать важным, не знала и она сама.

Текста при подготовке каждого выпуска всегда получалось огромное количество. И свою часть требовалось сделать строго ко времени, иначе весь рабочий механизм мог затормозить. Оля знала о том не понаслышке и потому сидела сейчас на подоконнике, беззаботно в воздухе ногами болтая, и давно изгрызенной, но отчего-то особенно любимой ручкой выводила слово за словом, исправляя некоторые фразы. От неудобной позы начинала затекать спина, но самой себе пришлось строжайший наказ дать: не сметь отвлекаться даже на протестовавшее тело, покуда имелся хоть один непроверенный листок. В её случае любые проявления самодисциплины, пусть даже такие странные, только на пользу.

Развлекательная программа подходила как нельзя лучше. Оля безумно боялась распределения, боялась попасть в какую-нибудь передачу про агрономию, или, того хуже, новости. От подобной рутины она бы точно с ума сошла.

Однако судьба оказалась благосклонна.

Кто-то окликнул, заглянув в кабинет, позвал на улицу. Машинально покачав головой, Оля вздохнула и перевела взгляд на лежавшую в паре сантиметров от проверенных листков пачку «Беломора». Последний абзац, и всё…

В детстве приходилось частенько получать от мамы линейкой по пальцам, когда буквы в очередной раз наскакивали друг на друга или вылезали за пределы очерченных вручную полей. Зато такие строгие уроки дали свои плоды: почерк стал практически каллиграфическим и раньше являлся предметом особой, какой-то стойкой внутренней гордости. Глупо, конечно, и с годами это прошло, превратившись в данность, зато с ним было удобно: и трудностей при сдаче материала не возникало, и пишущая машинка не требовалась.

Детство напоминало о себе самыми разными картинками – прямо как в калейдоскопе – довольно часто. Воспоминания береглись с трепетом, все подряд, несмотря на содержание, потому что отчаянно верилось в одно: пока жива память, человек не имел никакого права жаловаться на жизнь.

Спрыгнув с подоконника и с тихим стоном пару раз согнувшись, Ольга бумаги на стол откинула и потёрла шею. Вот теперь можно было и выкроить пару минут на перекур, о котором давно уже просило всё нутро. Хоть и оставалось до конца рабочего дня каких-то полтора часа, вряд ли получилось бы дотерпеть.

В начале октября солнце переставало греть совсем, и потому-то, выскочив на улицу в куртке нараспашку, пришлось сразу же её застегнуть, почувствовав, как холодный ветер поспешил проникнуть под майку.

Курить Оля начала два года назад, перед дипломом, да так и не сумела бросить. Более того, особо пристрастилась именно к ужасно крепким и дешёвым папиросам, от которых поначалу сами собой лились потоки слёз. Собственно, секрет отдыха был прост, как апельсин: коробок спичек, «Беломор» да затяжка поглубже. Совсем такое не вязалось с образом смешливой и доброй девочки с двумя русыми косичками, но что уж тут поделать.

Тяжёлый дым привычно оцарапал горло, и Оля медленно, со смаком выдохнула, довольно зажмурившись и подставив лицо ярким солнечным лучам. Только придя на работу, она крайне удивилась своему наблюдению: в Останкино курили практически все. И потому сложно сказать, когда именно в подъезды можно было зайти, не продираясь сквозь толпу любителей посмолить.

Привычное «Лёлька» прозвучало, когда она как раз спускалась по ступеням, движимая желанием отойти от скопления народа подальше. Обернувшись на знакомый голос, Оля радостно ахнула и с готовностью раскинула руки для объятий.

– Волчок!

Агата материализовалась словно из-под земли и крепко за плечи обхватила. Вот, кого Оля искренне любила, так эту замечательную в своём упрямстве девушку с необычным именем и тёмно-рыжими волосами, которые сейчас блестели на солнце потрясающим бордовым отливом.

Агата. Агата Волкова.

Милая светлая девочка.

– Как ты? Что нового? Пойдём, чаю быстренько махнём?

Агата нехотя разорвала объятия, и весь вид её стал каким-то словно виноватым. Даже голову чуть опустила, хотя глаза всё равно выдавали лучистыми искорками радость, которая явно теплилась где-то на подкорочке. И Оля, ещё не знавшая даже причины этого настроя, уже приготовилась к отказу от чаепития и к какой-то очень приятной для подруги новости.

И уже была совершенно искренне за неё рада.

– Нам ехать через десять минут…

– Ага! – пальцы с зажатой меж ними папиросой сами собой сжались в победно вскинутый кулак. Усмехнувшись, Оля затянулась вновь и выпустила струю дыма, быстренько отвернувшись. – Что, уступил всё-таки?

– Да какое там, – шмыгнув покрасневшим от прохлады и явно длительного пребывания на воздухе носом, Агата махнула рукой. – Начальство заставляет. Со скандалами.

Улыбка чуть погасла, но не настолько, чтобы это стало очевидным.

– А я тебе говорила, чтобы к нам переводилась. Упрямая, как ослик.

Хмурый взгляд исподлобья столкнулся с мягким и лучистым.

У них обеих серые глаза.

– Ты же сама всё знаешь.

Конечно, Оля всё знала. И в том они с Агатой оказывались совершенно разными: подруга ради цели готова упираться до последнего, а вот самой Оле было присуще поведение в разы более пластичное и мягкое. И потому-то вся ситуация никак не хотела приниматься данностью.

Если гнуть сухую ветку, рано или поздно она сломалась бы. Такая элементарная истина, которая отчего-то ну никак Агатой не усваивалась. Ведь зачастую намного проще уступить.

Кому нужны обломки?

– Я-то всё знаю, да. Только, – очередная затяжка, от которой внутри всё приятно онемело на мгновения, – только у вас как коса на камень находит постоянно. И искрит. А ну как пожар?

Агата пожала плечами. Мелькнуло на мгновения нечто, походившее на равнодушие, но растворилось оно столь же быстро, как развеивался дым от медленно тлевшей папиросы меж тонких пальцев.

Всем людям свойственны ошибки. Без них невозможно представить саму жизнь, но одно лишь всегда являлось основополагающим: сила и глубина совершаемого. Иногда можно просто оступиться, и тогда исправить ситуацию относительно легко.

Отчего Ольге казалось, что Агата медленно и неосознанно совершала самую чудовищную ошибку в своей жизни?

Выслушать. Помочь всем, чем только возможно. Подставить плечо и окружить заботой. Всё это для Оли совершенно привычным и в чём-то даже любимым являлось. Только вот в душу лезть и на совесть давить она не умела никак, а потому всё, что оставалось – вздохнуть и поскорее перевести тему. Благо, Валерка в очередной раз учудил.

Десять минут для телевизионщиков – целая жизнь.

Открывая через два с половиной часа наощупь – лампочку на лестничной клетке опять выкрутили – дверь, по настойчивому шкрябанью за ней Оля уже понимала, что произошло бы через несколько мгновений. И не прогадала – стоило только переступить порог, как тяжёлая туша едва не сбила с ног, а в лицо настойчиво ткнулась влажная и донельзя счастливая морда. В очередной раз едва не лишившись серёжки, Оля кое-как втиснулась в коридор и, замирая сердцем, нащупала выключатель.

Выдох облегчения вырвался сам собой.

Сегодня Портос оказался сущим умницей – только миску свою из кухни в коридор притащил. Значит, на днях обязательно мог учудить что-то серьёзное, отрываясь за пару дней прилежности.

Маленького щенка, впоследствии оказавшегося огромным и шикарным метисом овчарки, Оля приволокла домой четыре года назад, пожалев потрёпанное и совершенно несчастное существо, сидевшее возле подъезда под сильным снегопадом. Шокированные родители первое время, конечно же, оказались полностью против, но постепенно привыкли и даже полюбили Портоса. И мама до сих пор то и дело говорила, что неплохо бы вернуть пса в отчий дом, потому как безобразничал он именно от постоянной скуки и частого одиночества.

«А мне тогда как быть?» – всегда вопрошала в ответ Ольга. И у мамы как-то разом заканчивались все аргументы.

Отдельная от родителей жизнь началась полтора года назад, когда зарплата и накопления позволили снять пусть совершенно убитую, но всё же собственную однушку рядом с кольцевой. Родители особенно не противились, хотя и давали понять, что идея им совершенно не по душе. Оля очень редко стояла на своём так отчаянно, потому-то, верно, они и уступили. Назад не звали и выбором не попрекали, но всегда стремились поддержать и хоть немного помогать по мере необходимости.

Скользкий нос настойчиво ткнулся в щёку, вызвав улыбку.

– Ну, что, бандит? Пойдём гулять? А потом будем ужинать. Надеюсь, сосисок нам хватит на двоих.

Портос заворчал в предвкушении и принялся остервенело лизать руки. Рассмеявшись, Оля чмокнула пса в покрытый жёсткой шерстью загривок и похлопала по спине. Если бы не он, одной в пустынных стенах совсем тоскливо бы пришлось. Одиночество казалось самой изощрённой пыткой, которую избежать хотелось любыми способами, а ещё отчаянно верилось, что оно никогда не сумело бы завладеть жизнью целиком.

Похлопав себя по карманам куртки и не обнаружив в них искомого, Оля потянулась к сумочке и из недр её достала чуть измявшуюся пачку. Портос выразительно чихнул, тряхнув головой.

– Что б ты понимал!

Иногда пёс поражал: стоило оставить папиросы где-то в более или менее доступном месте, и буквально через несколько минут пачка исчезала. Потом в каком-нибудь дальнем углу находились выпотрошенные останки и горстка табака. Поначалу в это не верилось; потом стало проще убирать упаковку повыше или подальше – так, чтобы боровшийся за здоровье хозяйки Портос не брал на себя слишком много.

Вытащив папиросу, Оля привычными движениями смяла её у основания и зажала меж зубов. Затем оглянулась по сторонам.

– Где поводок?

Всем своим видом показывая крайнюю степень негодования от представавших взору действий, Портос всё же скрылся в комнате, чтобы через несколько мгновений вернуться в коридор, держа в пасти искомое. Всё же он был умным, даже очень, просто умел показывать это лишь в случаях собственной выгоды и необходимости.

– Поросёнок, – кашлянув, Ольга на корточки присела и ошейник застегнула. – Идём.

Впереди целых полчаса прогулки, и можно вдоволь насладиться свежим прохладным воздухом очередного октябрьского вечера.

Оля запахнула куртку и, перехватив поводок, захлопнула дверь.

* * *

В старенькой «газели» пристёгиваться совершенно бесполезно: если вдруг случилось бы что-то, то всё равно в крошево бы перемололо, несмотря на любые попытки обезопаситься.

Напротив справа Вовка сосредоточенно читал какую-то, должно быть, очень интересную книжку, которая из-за потрёпанной обложки была завёрнута в бумагу и от того не давала узнать о своём содержании хоть что-то. А отвлекать человека столь увлечённого совсем не хотелось. Хотя и зависть брала жуткая.

Денис демонстративно смотрел в окно на проезжавшие мимо машины и, казалось, даже не дышал, сидя неестественно прямо и пальцы у подбородка держа. Агата даже знала наверняка, что думал он сейчас об одном: как бы поскорее скинуть материал и избавиться от общества, которое так и не стало хоть сколько-то приятным за все минувшие дни и недели.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Володя, верно, ляпнул первое, что на ум пришло тогда – теперь-то стало совершенно очевидно. Обижаться на это казалось не очень умным; Агата и не обижалась.

Странное получалось дело: оглядываясь сейчас назад, она самой себе удивлялась – настолько сильны оказались изменения. За совсем небольшой промежуток времени боявшаяся всего и вздрагивавшая от каждого косого взгляда, она всё чаще показывала полное безразличие ко многим вещам.

Орут? Лишь бы голос не сорвали.

Игнорируют? Да на здоровье, нервы целее у всех.

Постоянная тишина в кабинете наконец-то перестала нервировать и казаться неуютной; от холодных взглядов стало получаться просто отворачиваться; замечания и традиционные уколы глотались молча и с совершенно – по крайней мере, в это хотелось верить – непроницаемой миной. Иногда казалось, что это бесило почище вздрагиваний и огромных глаз, полных испуга.

И в такие моменты в душе трепыхалось что-то, на шлейф злорадства походившее.

Только Вовка неизменно привносил в работу нечто положительное. Со временем его получилось назвать настоящим другом, и тогда Агата успокоилась окончательно. Лишь три месяца спустя жизнь сумела влиться в нужное русло.

По крайней мере, так казалось. Частенько в последнее время.

Шурх. Шурх.

Денис закатил глаза и на пару мгновений вздёрнул брови, не отрываясь от окна и не меняя позы.

Шурх.

Пожелтевшие странички перелистывались бережно, но не беззвучно. Потянувшись, Агата искоса глянула на увлечённого, должно быть, каким-то очень лихим сюжетом Володю и усмехнулась – тот даже кончик языка высунул, и от того казался необычайно забавным.

Шурх.

– Прекрати.

– Отстань.

Они даже не повернулись и не пошевелились толком – так и обменялись лаконичными фразами совершенно ровно и бесстрастно. Для Агаты такой выезд «на поля» был всего-то третьим и потому априори незабываемым, а вот для Володи с Денисом – совершенно обыденным и не принёсшим ничего, кроме потраченного на трясучку в «газели» времени и дополнительного источника усталости. И то было совершенно понятным.

Неужели и сама Агата однажды стала бы относиться к этому точно так же?

– Ну твою мать…

На протяжный стон дяди Коли – так называла пожилого водителя Агата – синхронно отреагировали все трое. Через пару мгновений «газель» затормозила, и сидевший ближе всех к окну Кравцов поспешил опустить стекло и высунуться на улицу едва ли не по пояс.

Как почувствовал неладное.

Агата вопросительно уставилась на Володю, но тот лишь плечами пожал да книжку закрыл.

Денис выругался негромко сквозь плотно стиснутые зубы, и лишь после этого оба они догадались обернуться в сторону ветрового стекла.

Пробка простиралась на несколько перекрёстков вперёд и с первого взгляда стало понятно: дело швах. Всё стояло капитально.

– А что там? – Агата едва ноги к подбородку подтянуть успела, иначе рванувший по узкому проходу к сиденьям рядом с водительским Кравцов непременно бы их оттоптал. На вопрос его дядя Коля указал пальцем куда-то вдаль, и перегнувшийся через потрёпанную спинку Денис прищурился.

Словно от близорукости.

– Вон, впереди, видишь? Три лихача. Как только умудрились, непонятно. Я думал сначала, что затор просто, а когда подъехал… уроды.

Удар по спинке кулаком – краткий и отчаянный, вздрогнуть заставивший невольно. Денис уже собрался было вновь рвануть к окну, но его опередил Володя.

– Без вариантов. За нами уже хвост.

Опаска накрыла волной. Если они не успели бы ко времени начала вечернего эфира, можно было бы уже сейчас готовить личные дела к хорошим выговорам. А заодно и с премией прощаться, пусть и копеечной. И это ещё не считая запоротого выпуска и подведённой под черту команды. От одних этих перспектив становилось жутко.

Почувствовав мурашки на плечах и спине, Агата как можно незаметнее подобралась и глянула на Вовку. Тот смотрел на Кравцова. Кравцов сжимал челюсть так, что желваки на скулах казались просто огромными. В тёмных глазах плескалась ярость.

– Давайте подождём, – предложил дядя Коля, для проформы приложившись к клаксону. – Время есть ещё, тут ехать-то три минуты.

Денис выдохнул и вернулся на место. Теперь повисшая тишина, прерываемая лишь едва слышимыми мелодиями, что доносились из магнитолы, казалась просто убийственной. Попытавшись отвлечься, Агата прислушалась к музыке, и на какие-то секунды ей почудилось даже, что она услышала голос Рощина.

Минуты тянулись, словно вечность. Постепенно к музыке прибавился мерный стук – Володя барабанил пальцами по подлокотнику. То и дело кусавшая губы Агата впервые за долгое время вновь боялась пошевелиться и сидела, зажав ладони меж колен. Только взгляд то и дело скакал из стороны в сторону, выхватывая отдельные картинки, которые не отличались особенной динамикой.

Если они не успеют, это конец. Все четверо понимали это. Все четверо оказывались совершенно бессильны.

Денис молча буравил тяжёлым взглядом чёрную «волгу», которая, как и они сами, за всё это время не сдвинулась ни на метр. Он явно думал о чём-то, но даже предположить, о чём, не предоставлялось возможным.