Светлана Игоревна Бестужева-Лада
Институт благородных читателей
© Светлана Игоревна Бестужева-Лада, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Введение
Эта книга посвящена очень важному, но незаслуженно в последнее время забытому вопросу – этикету. Проще говоря, правилам хорошего тона. Увы, практика показала, что с этим делом у подавляющего большинства граждан наблюдается, как говорит нынешняя молодежь, «напряженка». Понятно, что в гимназиях (тех, старорежимных) не обучались и даже Пажеского корпуса не заканчивали. Понятно, что Институт благородных девиц исчез вместе с теми же девицами. Но жить так, как Бог на душу положит, согласитесь, не совсем правильно: вы же не в лесу обитаете и даже не на необитаемом острове мыкаетесь.
Задайте себе вопрос: умеете ли вы вести себя с людьми, быть приятными в общении? Соблюдаете ли правила поведения дома, в гостях, на улице, в театре, на вечеринке? Ведь каждый круг общения требует соблюдения своих правил, умения соответственно одеваться, вести себя в гостях, принимать гостей у себя, подавать на стол, красиво есть, чтобы другим не было неприятно смотреть на вас.
Всему этому желательно научиться в детстве, так как потом все это будет осваивать сложнее. К тому же воспитанному человеку легче живется в любом обществе, так как ему привычно и не трудно соблюдать правила поведения в любом коллективе. Воспитанному человеку, наконец, легче добиться успеха, сделать карьеру, потому что он прекрасно впишется в любое общество. Так что постарайтесь не пренебрегать уроками хорошего тона, которые позволят вам чувствовать себя свободно в любом обществе. Так что как ни крути, а этикет нам с вами не обойти.
Этикет – в переводе с греческого слова «обычай» – это совокупность правил, касающихся внешнего проявления отношения к людям: поведение в общественных местах, формы обращения и приветствий, манеры и одежды.
Действительно, ведь наше настроение (да и самочувствие) во многом зависят от отношения к нам окружающих. Случайная или намеренная грубость или откровенное хамство, глупая, неудачная шутка, бестактное замечание могут не только испортить настроение и оставить в памяти малоприятный осадок, но и привести к разладу между людьми, размолвкам и даже крупным конфликтам. Более того, за человеком, не умеющим себя правильно вести, может закрепиться соответствующая репутация и очень помешать в жизни и в работе.
Хотя бывают исключения из этого правила. Тот, кто читал «Семнадцать мгновений весны» Юлиана Семенова (именно читал, в фильм эта сцена не вошла) может помнить такой эпизодический персонаж – хозяина кабачка «У грубого Готлиба». Кабачок этот пользовался безумной популярностью у высших офицерских чинов Рейха и их дам, потому что обычно приветствие хозяина звучало так:
«-Ну, что, опять приперся, жирный боров? И жену еще приволок, вон какая коровища, сразу видно, что жена. В прошлый раз небось с хорошенькой дрянью приходил. Думаешь я покрывать тебя стану – очень надо в твоих делишках копаться! Не стану я тебя покрывать, иди, жри свое пиво, скотина».
Дамы, привыкшие к совсем иному стилю общения, млели. Мужчины, измученные стерильно-вежливой служебной субординацией тоже, как сейчас сказали бы, «ловили кайф». Но этот пример – лишь исключение, подтверждающее всеобщее правило: хорошо воспитанный человек должен быть знаком с правилами этикета и уметь ими пользоваться.
Между прочим, этот самый «этикет» – вовсе не выдумки зловредных «недорезанных буржуев». Первые упоминания об этикете как установленном порядке поведения встречаются в литературных текстах древнего Шумера, то есть уходят далеко в глубь веков. Шумерцы считали, что высокие моральные качества (а именно это они и подразумевали под этикетом), были дарованы человеку богами. И человек должен был четко следовать этим божественным предначертаниям, иначе жизнь у него складывалась не слишком весело.
Чем дальше шло развитие человечества, тем сложнее становились правила его поведения, тем более, что помимо повседневного этикета возник еще и этикет деловой. Например, в некоторых государствах вестнику, принесшему дурную новость, отрубали голову: поступить по-другому было неприлично. Чтобы не допустить никакой самодеятельности послов в столь сложной и деликатной области, как международные переговоры, им в Древней Греции, например вручали специальные жезлы «жезлы Гермеса».
На верхушке жезла, обвитого лавром, были прикреплены крылья птицы и два переплетенных узла. Узлы символизировали расторопность и хитрость, а крылья – маневренность и подвижность. Послу вручали инструкции, написанные на двух карточках или табличках, которые назывались «дипломах». Вот откуда тянутся все нынешние дипломатические тонкости!
Все новое – это хорошо забытое старое! В Древнем Риме послы редко ездили по одному, чаще всего в определенную страну или область направлялась группа, состоящая из трех и более человек (ничего не напоминает?). Каждый посол имел при себе золотой перстень, который давал право на беспошлинный провоз багажа за границу (!!!). Во время путешествия по морю послов сопровождал почетный эскорт кораблей. В Риме в честь приема иностранных послов устраивались празднества, а при отъезде обе стороны обменивались подарками.
Но настоящие пособия по правилам хорошего тона появились лишь в Средние века. Недаром говорят: «Церемонен, как испанец» – именно им тут принадлежит пальма первенства. Первый трактат о поведении был издан в 1204 году испанским священником Педро Альфонсо и назывался «Дисциплина клерикалис». На основе этого сочинения были составлены книги по этикету. Они содержали правила поведения за столом, учили вести беседу, принимать гостей и тому подобное.
Правда, население Испании едва ли не поголовно было неграмотно (в том числе, и знатнейшие персоны), так что прочесть эту книгу могли очень и очень немногие. Но просветители не отчаялись и создали такой свод придворного этикета, что превзойти его до сих пор никто не может. Там подробно описывалось, сколько блюд нужно подавать за королевским столом, кто из придворных должен поднести царствующей особе какую-то часть туалета и даже сколько именно недель и в каком именно из многочисленных замков должна проводить королевская семья.
«Румата вырвал у камердинера правую туфлю, опустился перед королем на колено и стал почтительно насаживать туфлю на жирную, обтянутую шелком ногу. Такова была древнейшая привилегия рода Руматы – собственноручно обувать правую ногу коронованных особ Империи…»
Воистину, от великого до смешного – один шаг и братьям Стругацким удалось это очень точно отразить в их прекрасной повести «Трудно быть богом».
Собственно само слово «этикет» произошло на много веков позднее, чем он сам появился. Произошел этот термин от названия карточек, «этикеток», которые раздавали всем гостям во время изысканных приемов у короля Людовика XIV. На этих карточках были написаны правила поведения приглашенных ко двору – такие изысканные шпаргалки. Но теперь слово «этикетка» – это такой маленький представитель вещи, ее «визитная карточка». И от того, понравится ли нам надпись на этикетке, во многом зависит и наше отношение к ее хозяину-носителю. Разве нет?
Но подлинные воспитанность и хорошие манеры – это не этикетка. Подлец и подонок может обладать отменными манерами, но рано или поздно все равно выяснится, что скрывается за внешним лоском. Пришить к готовому изделию «лейбл» престижной торговой фирмы – дело несложное, многие этим сейчас и занимаются, как в прямом, так и в переносном смысле, но в процессе использования (общения) подделка обнаруживается довольно быстро.
Бывают, правда, и обратные ситуации: человек обладает самыми высокими достоинствами и… совершенно не умеет вести себя в обществе. Когда в таком виде выступает персонаж комедии, например, профессор Хиггинс из «Пигмалиона» Бернарда Шоу, то это мило и смешно, тем более что профессор просто не желает вести себя прилично. А вот научить цветочницу-замарашку «говорить как настоящая леди», да и сделать, наконец, из нее эту самую леди – вполне может. Так что научиться хорошим манерам, как и правильной речи, совсем несложно, было бы желание.
Но вернемся в более ранние времена. Церемоний при дворе Короля-Солнца к середине восемнадцатого века развелось немерено, и упомнить все было, мягко говоря, проблематично. Например, король не терпел за своим столом едоков с плохим аппетитом, но любил и поговорить в процессе еды, а отвечать суверену с набитым ртом считалось в высшей степени неприлично. Поэтому некоторые придворные только делали вид, что ели, а некоторые выходили из положения довольно своеобразно.
«Хотя в эти годы этикет еще не был установлен окончательно, французский двор совершенно порвал с традициями простоты и патриархальной приветливости, которые можно было еще наблюдать при Генрихе IV; подозрительность Людовика XIII мало-помалу изгнала их и заменила внешней пышностью, маскировавшей ничтожество этого короля.
Людовик XIV сидел за отдельным столиком, который, точно председательская кафедра, возвышался над соседними столами; столиком, сказали мы; поспешим, однако, прибавить, что этот столик был все же больше остальных. Кроме того, он был весь заставлен множеством разнообразных блюд: рыбой, дичью, мясом, фруктами, овощами и вареньями.
Портос ожидал сигнала д'Артаньяна, по которому следовало приступать к ужину, но, посмотрев на короля, он вполголоса заметил мушкетеру:
– Мне кажется, можно начинать. Его величество дает ободряющий пример. Посмотрите-ка.
– Король ест, – сказал д'Артаньян, – но в то же время разговаривает; устройтесь так, чтобы, если он случайно обратится к вам, у вас рот не был бы набит: это невежливо и некрасиво.
– Тогда лучше не ужинать, – вздохнул Портос. – Между тем, сознаюсь, я голоден. А тут все пахнет так соблазнительно и щекочет мне сразу и обоняние и аппетит.
– И не думайте, пожалуйста, не прикасаться к кушаньям, – улыбнулся д'Артаньян. – Вы оскорбите его величество. Король обыкновенно говорит, что хорошо работает тот, кто хорошо ест, и не любит, чтобы у него за столом плохо ели.
– Как же можно сидеть с пустым ртом, когда ешь? – спросил Портос.
– Да очень просто, – усмехнулся капитан мушкетеров, – нужно только проглотить все, что будет во рту, когда король неожиданно обратится к вам.
– Отлично.
После этого разговора Портос принялся за кушанья с умеренным энтузиазмом.
Король время от времени посматривал на присутствующих и с видом знатока оценивал способности нового гостя.
– Господин дю Валлон! – обратился он к нему.
В это время Портос был занят рагу из зайца и только что положил в рот половину заячьей спинки. Услыхав свое имя, он вздрогнул и мощным движением глотки отправил кусок в желудок.
– Слушаю, государь, – пробормотал Портос приглушенным голосом, но довольно внятно.
– Пусть господину дю Валлону передадут это филе из барашка, – приказал король. – Вы любите барашка, господин дю Валлон?
– Государь, я люблю все, – отвечал Портос.
– Все, что мне предлагает ваше величество, – подсказал д'Артаньян.
Король одобрительно кивнул головой».
Кто еще не догадался – это цитата из романа Александра Дюма «Виконт де Бражелон». По этому отрывку можно также понять, что с некоторого времени этикет воспринимался не просто как стандарт поведения, а как определенный ритуал общения, особенно с вышестоящими персонами. Но и люди равные друг другу по положению должны были соблюдать тысячи условностей, иначе их просто раздавили бы общественным презрением. Разница между средневековьем и временем знаменитых мушкетеров была лишь в том, что законодателем правил этикета в начале и середине средневековья была церковь, а в позднее средневековье – королевские дворы Парижа, Лондона и других европейских стран.
Появились специальные люди – церемониймейстеры, которые должны были знать и разбираться во всех тонкостях придворного ритуала. Даже монархи не имели права нарушить требования придворного этикета, столь бы строги они ни были, но и сами монархи не могли удержать в голове великое множество всяких «обязательных»мелочей.. Для таких занятий существовали «обер-гофмейстеры» и «обер-гофмейстрины», у которых других мыслей в голове вообще не водилось, поскольку им нужно было знать все: от числа и фасона пряжек на обуви и бантов в прическе до церемонии приема гостей.
Так что не только красота требует жертв. В XVI – XVII веках соблюдение правил этикета стало отличительным признаком светского человека. Иногда это становилось даже смешным. Вспомните хотя бы, за что деревенские соседи отказывались признавать Евгения Онегина светским человеком:
«Сначала все к нему езжали,
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги, —
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
«Сосед наш неуч, сумасбродит.
Он фармазон, он пьет одно
Стаканом красное вино.
Он дамам к ручке не подходит,
Все «да» и «нет», не скажет «Да-с»,
Иль «Нет-с». Таков был общий глас.»
Последний удар деревенским аристократам Онегин нанес тем, что выбрал в секунданты… камердинера, мотивируя это тем, что «малый честный». Это уже вообще ни в какие рамки хорошего тона никаким боком не входило.
Но это случилось много позже, когда насильственная европеизация Руси Петром уже стала привычкой. На Руси же первые письменные правила поведения были составлены князем Владимиром Мономахом и названы «Поучениями».
«Куда ни пойдете по своей земле, нигде не позволяйте ни своим, ни чужим отрокам обижать жителей ни в селениях, ни в полях… где не остановитесь в пути, везде напойте и накормите всякого просящего… чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, – простой ли человек, или знатный, или посол, – …угостите пищей или питьем… Больного посещайте, мертвого пойдите проводить… Не пройдите мимо человека, не приветствуя его, а скажите всякому при встрече доброе слово…»
Действительно мудрый князь был, ничего не скажешь.
А вот с книгой менее родовитого (точнее, безвестного, скорее всего, коллективного) автора произошел забавный казус. Где-то в середине XVI века (опять-таки до воцарения Петра Первого) был создан еще один уникальный труд, полное название которого «Книга, называемая Домостроем, которая содержит в себе полезные сведения, поучение и наставление всякому христианину – и мужу, и жене, и детям, и слугам, и служанкам».
То есть было создано совершенно замечательное практическое руководство жизни людей всех сословий, а не только вышестоящих. И что же? Эта книга, содержавшая в себе кодекс житейских правил, отражавших идеалы духовной, социальной и семейной жизни людей того времени, неизвестно почему стала для последующих поколений символом жестокого обращения с женой, детьми и слугами. Да, «не уставай бия младенца» – это оттуда. Но ведь воспитывали тогда не по Песталоцци и даже не по Макаренко, так что….
Писателя Валентина Пикуля тоже заботил вопрос русского этикета:
«Давайте подумаем над тем, над чем мы никогда не задумывались: когда в веке восемнадцатом люди русские просыпались, когда спать ложились? Календарный вопрос во все времена истории был насущен, ибо от него во многом зависят успехи и благополучие человеческой жизни. Сигналом к пробуждению предков всегда были петухи и восход солнца – летом; зимою же вставали при свечах (баре) и при лучинах (подневольные). Ужинали на закате солнца, чтобы с последними лучами его все снять со стола. Оставлять же стол неприбранным на ночь – Домового кормить! Засиживаться в гостях долго считалось неприличием, такое поведение осуждалось старыми людьми.
– Всему свои час, – ворчали они. – Душою сберегай плоть, а здоровою плотью сохраняй в спокойствии дух свой.
На режим дня воздействовала, конечно, и церковь – с ее заутренями и обеднями. Деловая жизнь государства начиналась спозаранку. Раннее пробуждение императрицы не было ее личной заслугой. Военные являлись к полкам в шестом часу утра, когда солдаты уже встали. Гражданские чины открывали доступ в канцелярии около семи. Многие ничем не занимались, а только присутствовали, служебное помещение в те времена называлось присутствием». В служебных формулярах так и писалось, допустим: «В чине коллежского секретаря присутствовал четыре года в Соляной конторе». Следуя регламенту, в час пополудни всякая служба прекращалась. В гости ходили обычно к шести часам вечера. Если кто опаздывал, получал замечание:
– Что же это вы – на ночь-то глядя?
Модницы, подражавшие аристократкам, или девицы на выданье, берегущие красоту для женихов, иногда позволяли себе еще понежиться в постели после всеобщего пробуждения.
Но это тоже осуждалось, о таких говорили:
– Вылупится – и к зеркалу. Какая ж из нее хозяйка будет?
Обедали точно в полдень. Ужинали рано. («В летние долгие дни почиталось даже и у дворян стыдом при огне ужинать») Врачи времен Екатерины следили за дневным распорядком, нарушению его приписывали болезни, в книгах и лекциях проповедовали, что даже три часа дня для обеда – уже поздно, а после трех – вредно. В режиме суток изменения начались не снизу, не от народа, а сверху – от разгульной гвардии, от картежной игры, от повадок аристократии, от привычек придворных. Странно, но так: режим русского народа был круто нарушен в Отечественную войну 1812 года, ритм жизни поколебался в 1825 году – возникли большие социальные перемены, это был год восстания декабристов…»
Впрочем, первыми начали все-таки не декабристы. Петр Первый в своем стремлении обустроить все и сразу, повелел создать более современную книгу об этикете, которую исправно и издали под названием «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению», в которой давались разъяснения и наставления молодым людям о том, как следует вести себя в семье, гостях, общественных местах, на службе.
В ней содержались практические советы о том, что прилично, а что недопустимо в общении, в разговоре, за столом, на улице. Подчеркивалось значение доброжелательности и приветливости, жеста и выражения лица, то есть тех «мелочей», которые должны войти в привычку воспитанного человека. Книга «Юности честное зерцало…» неоднократно перепечатывалась в XVIII XIX веках и даже… совсем недавно, в конце прошлого века, правда, уже как забавное подарочное издание.
Хотя… почему подарочное и забавное? Конечно, в скатерть сейчас никто сморкаться не будет, но вот использовать вместо специальной салфетки – кухонное полотенце, а то и тряпку, для вытирания стола – легко! В сапогах на кровать не заваливаются лишь по той причине, что мужчины в основном носят ботинки. В них и брякаются. Пальцами в зубах как ковыряли, так и ковыряют, хоть специальную коробочку с зубочистками у прибора положи. Так что подарочек-то может оказаться очень даже полезным и для нынешнего юного поколения.
Позвольте, скажут мне, но ведь раньше культуре общения, учтивости, умению вести себя в обществе – всей этой тонкой науке поведения обучали только избранных. Хорошие манеры считались признаком превосходства и просвещенности, признаком благородного происхождения, наконец.
Трудно не согласиться. Но были ведь и другие правила хорошего тона – в деревне, например, где каждый четко знал свое место в семье и в общине, где немыслимо было лезть первому ложкой в общую миску со щами – начинать должен был только глава семьи, а остальные – за ним, в порядке строгой очереди. Иначе неизбежная расплата – ложкой по лбу или долой из-за стола.
Невозможно было начать еду, не возблагодарив за это Бога – никому в рот не полезло бы самое аппетитное кушанье. Говорить во время еды считалось чуть ли не смертным грехом, а крошить хлеб или скатывать из него шарики – просто святотатством. И также немыслимо было замужней женщине появиться вне собственной избы с непокрытой головой – позору не оберешься. До сих пор ведь говорят: «Эк ведь как опростоволосилась».
Немыслимо было сыграть свадьбу хоть в крестьянской, хоть в купеческой семье без соблюдения таких правил, перед которыми бледнеют все изыски мадридского и французского двора вместе взятых. Книг об этом не писали, передавали навыки от поколения к поколению. Поздно, но все-таки запечатлел Алексей Толстой картину настоящей царской свадьбы на Руси – едва ли не последней такого рода.
«Алексашка Меншиков искал Петра по всем палатам, где слуги накрывали праздничными уборами лавки и подоконники, стелили ковры, вешали слежавшиеся за долгие годы занавесы и шитые жемчугом застенки на образа… Наливали лампады. Стук и беготня раздавались по всему дворцу.
Петра он нашел одного в сеннике, только что убранном свахой, – пристройке без земляного наката на потолке (чтоб молодые легли спать не под землей, как в могиле). Петр коротко передохнул. Опять оглянул бревенчатый сенник с высоко прорубленными в трех стенах цветными окошками. В простенках – тегеранские ковры, пол застлан ковром с птицами и единорогами. В углах воткнуто четыре стрелы, на каждой повешено по сорок соболей и – калач. На двух сдвинутых лавках, на двадцати семи ржаных снопах, на семи перинах постлана шелковая постель со множеством подушек в жемчужных наволоках, сверху на них лежала меховая шапка. В ногах – куньи одеяла. У постели стояли липовые бочки с пшеницей, рожью, овсом и ячменем…
– Что ж, ты так ее и не видел? – спросил Петр.
– Мы с Алешкой челядинцев подкупили и на крышу лазили… Никак нельзя… Невеста в потемках сидит, мать от нее ни на шаг, – сглазу боятся, чтобы не испортили… Сору не ведено из ее светлицы выносить… Дядья Лопухины день и ночь по двору ходят с пищалями, саблями…
…Свадьбу сыграли в Преображенском. Званых, кроме Нарышкиных и невестиной родни, было мало: кое-кто из ближних бояр, да Борис Алексеевич Голицын, да Федор Юрьевич Ромодановский. Наталья Кирилловна позвала его в посажёные отцы. Царь Иван мог быть за немочью, Софья в этот день уехала на богомолье.
Все было по древнему чину. Невесту привезли с утра во двор и стали одевать. Сенные девки, вымытые в бане, в казенных венцах и телогреях, пели, не смолкая. Под их песни боярыни и подружи накладывали на невесту легкую сорочку и чулки, красного шелка длинную рубаху с жемчужными запястьями, китайского шелка летник с просторными, до полу, рукавами, чудно вышитыми травами и зверями, на шею убранное алмазами, бобровое, во все плечи, ожерелье, им так стянули горло, – Евдокия едва не обмерла. Поверх летника – широкий опашень клюквенного сукна со ста двадцатью финифтяными пуговицами, еще поверх – подволоку, сребротканую, на легком меху, мантию, тяжело шитую жемчугом. Пальцы унизали перстнями, уши оттянули звенящими серьгами. Волосы причесали так туго, что невеста не могла моргнуть глазами, косу переплели множеством лент, на голову воздели высокий, в виде города, венец.
Часам к трем Евдокия Ларионовна была чуть жива, – как восковая, сидела на собольей подушечке. Не могла даже глядеть на сласти, что были принесены в дубовом ларце от жениха в подарок: сахарные звери, пряники с оттиснутыми ликами угодников, огурцы, варенные в меду, орехи и изюм, крепенькие рязанские яблоки. По обычаю, здесь же находился костяной ларчик с рукодельем и другой, медный, вызолоченный, с кольцами и серьгами. Поверх лежал пучок березовых хворостин – розга.
Вбежала сваха, махнула трехаршинными рукавами:
– Готова невеста? Зовите поезжан… Караваи берите, фонари зажигайте… Девки-плясицы где? Ой, мало… У бояр Одоевских двенадцать плясало, а тут ведь царя женим… Ой, милые, невестушка-то – красота неописанная… Да где еще такие-то, – и нету их… Ой, милые, бесценные, что же вы сделали, без ножа зарезали… Невеста-то у нас неприкрытая… Самую суть забыли… Покров, покров-то где?
Невесту покрыли поверх венца белым платом, под ним руки ей сложили на груди, голову велели держать низко.
Слуги подняли на блюдах караваи. За ними пошли фонарщики со слюдяными фонарями на древках. Два свечника несли пудовую невестину свечу. Дружка, в серебряном кафтане, через плечо перевязанный полотенцем, Петька Лопухин, двоюродный брат невесты, нес миску с хмелем, шелковыми платками, собольими и беличьими шкурками и горстью червонцев. За ним двое дядьев, Лопухины, самые расторопные держали путь: следили, чтобы никто не перебежал невесте дорогу. За ними сваха и подсваха вели под руки Евдокию, – от тяжелого платья, от поста, от страха у бедной подгибались ноги. За невестой две старые боярыни несли на блюдах: одна – бархатную бабью кику, другая – убрусы для раздачи гостям.
Так вступили в крестовую палату. Невесту посадили под образа. Миску с хмелем, мехами и деньгами, блюда с караваями поставили на стол, где уже расставлены были солонки, перечницы и уксусницы. Сели по чину. Молчали. У Лопухиных натянулись, высохли глаза, – боялись, не совершить бы промаха. Не шевелились, не дышали. Сваха дернула Лариона за рукав:
– Не томи…
Он медленно перекрестился и послал невестину дружку возвестить царю, что время идти по невесту. Заскрипели лестницы на переходах. Идут! Двое рынд, неслышно появясь, встали у дверей. Вошел посажёный отец, Федор Юрьевич Ромодановский. Пуча глаза на отблескивающие оклады, перекрестился, за руку поздоровался с Ларионом и сел напротив невесты, пальцы сунул в пальцы. Снова молчали небольшое время. Федор Юрьевич сказал густым голосом:
– Подите, просите царя и великого князя всея России, чтобы, не мешкав, изволил идти к своему делу.
Один из дядьев вышел навстречу государю. Он уже близился, – молод, не терпелось… В дверь влетели клубы ладана. Вступили – рослый, буйноволосый благовещенский протопоп, держа медный с мощами крест и широко махая кадилом, и молодой дворцовый поп, мало кому ведомый, кропил святой водой красного сукна дорожку. Меж ними шел ветхий, слабоголосый митрополит во всем блаженном чине.
Невестина родня вскочила. Ларион выбежал из-за стола, упал на колени среди палаты. Свадебный тысяцкий, Борис Алексеевич Голицын, вел под руку Петра. На царе были бармы и отцовские, – ему едва не по колена, – золотые ризы. Петр был непокрыт, темные кудри. расчесаны на пробор, бледный, глаза стеклянные, немигающие, выпячены желваки с боков рта. Сваха крепче подхватила Евдокию, – почуяла под рукой, как у нее задрожали ребрышки.
За женихом шел ясельничий, Никита Зотов, кому было поручено охранять свадьбу от порчи колдовства и держать чин. Был он трезв, чист и светел. Лопухины, те, что постарше, переглянулись: князь-папа, кутилка, бесстыдник, – не такого ждали ясельничим… Лев Кириллыч и старый Стрешнев вели царицу. Для этого дня вынули из сундуков старые ее наряды: милого персикового цвета летник, заморским бисером шитый нежными травами опашень… Когда надевала – плакала Наталья Кирилловна о невозвратной молодости. И шла сейчас красивая, статная, как в былые года…
Борис Голицын, подойдя к тому из Лопухиных, кто сидел рядом с невестой, и зазвенев в шапке червонцами, сказал громко:
– Хотим князю откупить место.
– Дешево не продадим, – ответил Лопухин и, как полагало загородил рукой невесту.
– Железо, серебро или золото?
– Золото
Борис Алексеевич высыпал в тарелку червонцы и, взяв Лопухина за руку, свел с места. Петр, стоявший среди бояр, усмехнулся, его легонько стали подталкивать. Голицын взял его под локти и посадил рядом с невестой. Петр ощутил горячую округлость ее бедра отодвинул ногу.
Слуги внесли и поставили первую перемену кушаний. Митрополит, закатывая глаза, прочел молитвы и благословил еду и питье. Но никто не дотронулся до блюд. Сваха поклонилась в пояс Лариону и Евстигнее Аникитовне:
– Благословите невесту чесать и крутить.
– Благословит бог, – ответил Ларион. Два свечника протянули непрозрачный плат между женихом и невестой. Сенные девки в дверях, боярыни и боярышни за столом запели подблюдные песни – невеселые, протяжные. Петр, косясь, видел, как за шевелящимся покровом суетятся сваха и подсваха, шепчут: «Убери ленты-то… Клади, косу, закручивай… Кику, кику, давайте…» Детским тихим голосом заплакала Евдокия… У него жарко-застучало сердце: запретное, женское, сырое – плакало подле него, таинственно готовилось к чему-то, чего нет слаще на свете… Он вплоть приблизился к покрывалу, почувствовал ее дыхание… Сверху выскокнуло размалеванное лицо свахи с веселым ртом до ушей:
– Потерпи, государь, недолго томиться-то…
Покрывало упало, невеста сидела опять с закрытым лицом, но уже в бабьем уборе. Обеими руками сваха взяла из миски хмель и осыпала Петра и Евдокию. Осыпав, омахала их соболями. Платки и червонцы, что лежали в миске, стала разбрасывать гостям. Женщины запели веселую. Закружились плясицы. За дверями ударили бубны и литавры.
Тогда слуги внесли вторую перемену. Никто из Лопухиных, чтобы не показать, что голодны, ничего не ел, – отодвигали блюда. Сейчас же внесли третью перемену, и сваха громко сказала:
– Благословите молодых вести к венцу.
Наталья Кирилловна и Ромодановокий, Ларион и Евстигнея подняли образа. Петр и Евдокия, стоя рядом, кланялись до полу. Благословив, Ларион Лопухин отстегнул от пояса плеть и ударил дочь по спине три раза – больно.
– — Ты, дочь моя, знала отцовскую плеть, передаю тебя мужу, ныне не я за ослушанье – бить тебя будет муж сей плетью.
И, поклонясь, передал плеть Петру. Свечники подняли фонари, тысяцкий подхватил жениха под локти, свахи – невесту. Лопухины хранили путь: девку одну, впопыхах за нуждой хотевшую перебегать дорогу, так пхнули, – слуги уволокли едва живую. Вся свадьба переходами и лестницами медленно двинулась в дворцовую церковь. Был уже восьмой час.
Митрополит не спешил, служа. Петр видел одну только руку неведомой ему женщины под покрывалом – слабую, с двумя серебряными колечками, с крашеными ногтями. Держа капающую свечу, она дрожала, – синие жилки, коротенький мизинец… Дрожит, как овечий хвост… Он отвел глаза, прищурился на огоньки низенького иконостаса…
Протопоп и поп Битка не жалели ладана, свечи виднелись, как в тумане, иерихонским ревом долголетие возглашал дьякон. Петр опять покосился, – рука Евдокии дрожит не переставая. В груди у него будто вырастал холодный пузырек гнева… Он быстро выдернул у Евдокии свечу и сжал ее хрупкую неживую руку. По церкви пронесся испуганный шепот. У митрополита затряслась лысая голова, к нему подскочил Борис Голицын, шепнул что-то. Митрополит заторопился, певчие запели быстрее. Петр продолжал сильно сжимать ее руку, глядя, как под покровом все ниже клонится голова жены…
Повели вкруг аналоя. Он зашагал стремительно, Евдокию подхватили свахи, а то бы упала… Обрачились… Поднесли к целованию холодный медный крест. Евдокия опустилась на колени, припала лицом к сафьяновым сапогам мужа. Подражая ангельскому гласу, нараспев, слабо проговорил митрополит:
