Светлана Гершанова
Милостью Божьей
7. Первая любовь
Мальчик, в которого я влюблена, тоже остаётся на третью смену. Почему я влюбилась именно в него, не могу понять, давно не могу понять. Но тогда!
Почему я не влюбилась в Лёву, с которым мы проработали месяц бок о бок, понимая друг друга с полуслова?
С Мальчиком и двух слов не сказали за всю смену. На волейболе у реки он всегда пасовал мяч мне, а я ему? У него не было двух фаланг пальцев на левой руке, и я придумала ему партизанское прошлое?
Он знал, конечно, что я в него влюблена, у меня всё было написано на лице, со сносками и примечаниями! Он даже не смотрел в мою сторону. На что было смотреть, косички-бантики… Это Лёва успел меня разглядеть. Он так и сказал однажды, не помню, по какому поводу:
– Светланка, ты – человек.
Ну, почему я не в него влюбилась!
На мостках, уходящих в реку, Мальчик стирал брюки. Разложил на досках и тёр ладонью.
– Разве так стирают? – смеюсь я, удивляясь собственной смелости. – Давай, выстираю и выглажу, и рубашку тоже.
– Мне нужно к вечеру.
– Я успею, досушу утюгом.
Вечером отдала ему брюки с тугими стрелками и отутюженную рубашку.
– Спасибо.
Через долгие годы мы приехали с другом в Таганрог отпраздновать мой день рождения, и случайно встретили Мальчика.
– У тебя день рождения? Поздравляю! Сколько же тебе лет?
– Девятнадцать.
– Какой прекрасный возраст!
Больше мы с ним никогда не разговаривали. Только толстая тетрадка стихов. Там были строчки:
Счастья в первой любви не бывает,
Но боюсь, что не будет второй.
Надо было влюбиться в Лёву! В третью смену мы уже не работали вместе, его «повысили» и он стал вожатым у старших мальчиков. Как они смотрели на него, как слушались!
Через много лет мы заехали с мужем в Ростов по дороге на юг. Был прямой эфир на телевиденье, и муж сказал:
– Зайдём потом к Лёве, он живёт возле телецентра.
– Откуда ты его знаешь?
– Здрасте! Ты-то откуда его знаешь? Я с ним просидел половину школы за одной партой, и ходил в шахматный кружок, и поступал на Физмат в Университет. Только я уехал в Радиотехнический, а он остался.
– С ума сойти, как всё переплелось. А я у него была помвожатой в лагере.
Щедрый ростовский стол, красивая жена, уютная квартира. И Лёва тот же, обаятельная улыбка, сияющие глаза.
Действительно, как переплетено всё в жизни! Потянешь за ниточку, и разматывается, разматывается клубок…
8. Театр
На открытие лагеря я читала какие-то странные стихи, наверно, дала библиотекарь, она отвечала и за художественную самодеятельность.
Вас не постигнет жизненная драма,
Вам так легко исполнить свой каприз,
А у меня больная мама,
Она умрёт!
Подайте, мисс…
Если не ошибаюсь, это Вертинский. Как он попал в пионерский лагерь, да ещё в качестве стихов?
Наверно, мне было очень близко это отчаянье, когда мама больна, а ты ничего, ну, ничего не можешь сделать… Плакали все, от директора до повара. А потом поставили отрывки из «Молодой гвардии», и я играла Валю Борц.
Первые в жизни гастроли по окрестным сёлам. Открытый грузовик летел по просёлочной дороге. У самой кабины несколько рук держали алый, бьющийся на ветру флаг, и мы пели, пели!
Когда ехали на спектакль, старший вожатый кричал:
– Замолчите, сорвёте голоса, мы же едем работать! Работать, понимаете? Светка, иди сюда, сядь рядом со мной, и помолчи, наконец, ты же всех заводишь!
Зато обратно! Ветер в лицо, флаг трепещет и вырывается из рук, и песня льётся из самого сердца!
Господи, сколько счастья у меня было в жизни!
В мою жизнь вошёл театр. Я не пропускала ни один «театр у микрофона», в нашем Драматическом театре пересмотрела с галёрки все спектакли. И, конечно, оказалась в драмкружке во Дворце пионеров.
Мне сказали, – посиди пока, посмотри, что у нас делается. Там в основном были десятиклассники, даже студенты.
Готовили спектакль к Новому году. Роли давно распределены, «вводить» меня на ходу никто не собирался. Я приходила на занятия день за днём, сидела тихо. Я не спешила, просто была уверена, как только мне дадут роль, как только позволят что-то произнести на сцене…
Мне отдадут главные роли во всех пьесах! И так будет и в Театральном институте, куда я поступлю, конечно же, и потом, в лучших театрах страны. Какие могут быть сомнения!
Я уже любила театр всем сердцем, от галёрки до занавеса и кулис. Заходила в зрительный зал, когда никого там не было, бродила, останавливалась посреди сцены. Дышала её воздухом и не могла надышаться.
Мама ещё не знала, не знала ничего. Если бы Судьба дала мне хоть немного времени…
Мама случайно встретила в городе нашу лагерную библиотекаршу, она же вела у нас и драмкружок. И знакомы-то они были едва-едва, мама прошлым летом только один раз приезжала в лагерь. Я тогда тщетно пыталась ей объяснить, что работой в библиотеке покупаю себе свободу.
– Библиотекарь, барыня такая, приехала с детьми, собакой, как на курорт, а ты работаешь за неё!
И теперь, зимой, надо же было им встретиться!
– Вы Светочкина мама? Я хочу вам сказать, у вас необыкновенно талантливая девочка. Она будет звездой, поверьте мне, я давно работаю с детьми. Ей только бы попасть к хорошим театральным педагогам…
– Звездой? – произнесла моя мама озабоченно. – Нам не надо звёзд!
Дома она сказала, между прочим:
– Я встретила твою лагерную библиотекаршу, она считает, что ты станешь театральной звездой.
– Правда? – обрадовалась я.
– Ты что, всерьёз решила стать актрисой? Да ты с ума сошла! Никогда я этого не допущу. Что я, зря вам всю жизнь отдала? Ты ведь не знаешь, что такое кулисы, какие отношения между актрисами и режиссёрами. Будешь порядочной женщиной, никто тебе ни одной роли не даст. Театр не для тебя, выбрось это из головы! Надо же, я и подумать не могла, что это у тебя так серьёзно. Больше ты не пойдёшь в драмкружок.
В первый раз в жизни я просто не послушала маму. Как это я не пойду в драмкружок? Да я жизни не представляю без сцены!
На следующем занятии была генеральная репетиция Новогоднего праздника. Я сидела в своём обычном углу и смотрела, как на сцене прыгают зайцы и вразвалочку ходит большой коричневый медведь. И тут пришла мама и села рядом со мной. После репетиции, не говоря мне ни слова, подошла к руководительнице:
– Извините, Светлана не сможет больше посещать драмкружок. Ей нужно больше уделять внимания школе.
Меня отпустили с лёгкостью, я ведь ещё не произнесла ни слова! Они ничего не знают обо мне! Мы шли домой, я молча глотала слёзы.
– Что там интересного? Зайцы и медведи! И ты, серьёзная взрослая девочка, смотришь эту ерунду!
На следующее занятие я пришла, конечно. Следом пришла мама. Как она кричала! Я и представить себе не могла…
– Морочат ребёнка, вбивают в голову, что она звезда. Она ни о чём другом уже и думать не может! Мать работает, как вол!
– Кто это ей сказал, что она звезда? Мы здесь ничего подобного не говорили. Она сама это выдумала!
Я никогда не забуду этот позор. Будто меня высекли на площади. Больше я в кружке не появлялась, я не могла там смотреть никому в глаза.
Как-то на углу я увидела мальчика. Он много лет ходил в этот кружок, но ему редко давали роли. Я всегда боялась встретить кого-нибудь из свидетелей того моего позора.
– Здравствуй!
– Здравствуй. Я никогда тебя не видела у нас на улице.
– Я узнал, где ты живёшь. Хотел тебе сказать… Я тогда сразу понял – ты обязательно станешь актрисой. Это ничего, что тебе так и не дали роль. Давай поедем поступать в театральный!
– Но я же ещё не кончила школу…
– Это не важно, есть училища, вроде техникума. Давай убежим из дома и поедем поступать!
Это была великолепная идея.
– Я подумаю. Когда ехать?
– Через неделю. В семь вечера буду ждать тебя на углу Газетного и твоей улицы. Деньги на билеты у меня есть, а там будет стипендия. Надо быть решительным, если хочешь чего-то добиться.
Я ушла в полном смятении. Конечно, надо быть решительной. Но как это, взять вещи и просто уйти из дома? Мама рассердится… Нет, она расстроится.
И Вовку жалко бросать, и свой город… Я так привыкла каждый день по дороге в школу видеть Дон на повороте.
И куда мы поедем, просто в Москву? А где жить? А если меня не примут? Ведь даже во Дворце пионеров меня не разглядели…
Вовка смотрит на меня внимательно:
– Свет, что, двойка?
– Нет.
– У тебя какой-то взъерошенный вид.
– Понимаешь, один мальчик зовёт меня в Москву, поступать в театральный техникум.
– А мама разрешит, как ты думаешь?
– Никогда. Ей нельзя говорить, нужно уехать потихоньку.
Вовка смотрит на меня растерянно. У него просто не укладывается это в голове.
– А когда ты вернёшься?
– Наверное, никогда. Мама не простит меня.
– Света, послушай, очень тебя прошу. Остался только год, и можно будет поступать в Театральный институт. Я тебе обещаю, мы уломаем маму, она подумает и согласится!
Как легко я дала себя уговорить…
Чего мне не хватало в жизни, так это безрассудства. А мальчик этот стал артистом, и работал в театре всю свою жизнь.
Судьба подарила мне одну из главных ролей в студенческом спектакле, и самые лучшие сцены Москвы и страны, и работу с легендарными артистами в одной мастерской, и огромные залы… Но не театр.
9. Звёздная болезнь
Звёздной болезнью я переболела, как корью, в детстве. Не выдержала испытания медными трубами.
Наверно, считала себя самой умной и начитанной. Стыдно вспоминать, других мнений для меня не существовало. Как только выносили меня подруги!
Писала без ошибок, поэтому у меня часто спрашивали, как пишется то, или иное слово. Я отвечала, даже когда не была уверена. Как это Главный редактор не может ответить! Один раз ошиблась, проверила по словарю и чуть не сгорела со стыда.
А в девятом классе вдруг все стали писать стихи. С парты на парту летали записки в стихах. И всем хотелось славы, хотелось видеть свои стихи в школьной газете! Надо сказать, своих стихов я не печатала, не злоупотребляла служебным положением.
Но тут написала басню на эту злободневную тему. И напечатала.
Свежий номер стал на своё место под стекло на переменке, а я вошла в класс. Там царило звенящее молчание, класс объявил мне бойкот. Он длился невыносимо долго.
Наверно, это была наивысшая точка маятника. Он замер и качнулся в другую сторону.
Басня
Петух, копаясь на задворках,
Пшеницы горстку отыскал.
Взлетел на столб он у забора,
Соседских курочек позвал:
– Ку-ка-ре-ку! Нашёл зерно!
Скорей, пшеничное оно!
Недолго куры собирались,
Но он успел сообразить,
Что очень мило срифмовалось,
И дальше может так же быть!
И смотрят куры удивлённо:
С соседом – что случилось вдруг?
Рифмует воодушевлённо
И машет крыльями петух!
И преклоняются наседки
Перед талантом петуха,
И просят юные соседки
В альбом им написать в стихах,
Поют все хором дифирамбы,
И обещает им поэт:
– Узнаю, что такое ямбы,
Поэму выпущу я в свет!
– Поэму! Ах!
– Роман в стихах!
– Какой талант у петуха!
Конечно, самообразование было всю жизнь. Но ещё было и самовоспитание. И тоже книгами, больше просто негде было черпать.
Началось с «Клима Самгина» – никто, никто не мог дочитать книгу до конца. Положение обязывало, и я дочитала. И вдруг начала мучиться, что мы с ним похожи! Я такая же слабая, безвольная – в общем, всё самое отрицательное в нём примерила на себя. Оказалось впору.
Маятник качнулся в другую сторону, и опять до предела, до высшей противоположной точки. Я судила себя самым строгим судом, не действия даже, – помыслы, побуждения.
И это осталось на всю жизнь. Какие-то свои поступки я себе так и не простила, – что называется, суд без права на помилование. Жизнь от этого становилась всё сложнее.
Есть выражение – круг общения. У меня нет, и не было круга общения, как такового, были концентрические круги. Дальнему – прощала всё или почти всё. Меньше всего – себе и ближнему кругу. Правда, с возрастом стала мягче.
Как удерживаются самые близкие друзья! Наверно, мы просто одной крови.
А может, маятник постепенно возвращается к какому-то естественному равновесию?
Тогда он стоял в самой крайней точке. Кто я? Что значу в жизни, что могу, что смогу, когда стану взрослой?
Я пишу стихи – ну и что, кому они нужны, когда есть Пушкин, Лермонтов, Тютчев… О Цветаевой, Ахматовой, Мандельштаме, даже Есенине мы и слыхом не слышали!
Пушкина я знала наизусть, и стихи, и поэмы, и целые страницы «Евгения Онегина». Странно, это служило не предметом подражания, а камертоном вкуса.
Мучилась – что я могу добавить к нашей великой литературе, что могу сказать людям нового? В искусстве, в литературе тем более, как говорил когда-то Пётр Первый – неважно, что по другому поводу – каждый баран должен висеть за собственную ногу. За меня здесь никто ничего не сделает и не скажет.
10. Золушка
Трест закончил, наконец, жилой дом, который строил несколько лет для своих сотрудников, и его Главный бухгалтер получил квартиру!
Они уехали от нас. Как хорошо одним в своём доме…
– Это теперь твоя комната, – говорит мама, и я не могу поверить своему счастью.
Кровать мы перетащили от печки и поставили у стены. Больше никакой мебели не было.
Я наводила уют целый день. Видел бы кто-нибудь эту мою светёлку… Письменный стол сооружён из старых ящиков и застелен газетой, туалетный столик тоже из ящиков, и застелен газетой, на нём крошечное зеркальце, расчёска и мамины пробные духи для красоты. О косметике мы и не слышали, помада, пудра, появились после института, и то не сразу.
Я села за свой письменный стол и открыла интересную книгу…
У меня была своя комната один вечер и один день. Назавтра к нам переехала ещё одна мамина тётя, Маня, с внучкой на год старше меня.
Я расту, тянусь, непонятно куда, стою уже вторая в строю на физкультуре. Наверно, я в мамину родню, у них все высокие.
Всё бы ничего, но я выросла из единственного своего платьица в клеточку из синих и зелёных линеек. Мама купила мне его, когда я окончательно выросла из формы. Какие там запасы на блузке и рукавах!
Но тогда оно было слишком длинное, мы подшили.
Его пришлось стирать не один раз, и когда мы отпустили подшивку, выясняется, – она ярче остального платья. Тщательно отглаживаю её и иду в школу, другого платья у меня просто нет.
Не могу сказать, чтобы я не обращала внимания на свою внешность, ещё как хотелось красиво одеваться. Очень хотелось юбку в складочку, например. Но я никогда ничего не просила у мамы. Вовка мог устроить настоящую трагедию, когда в школе велели приходить на физкультуру в спортивном костюме.
– Я куплю тебе в зарплату.
– Мне не нужно в зарплату, мне нужно завтра!
Нам тоже велели приходить в спортивных костюмах, а главное, в тапочках! Но я молча переживала несколько неприятных минут в начале урока, и всё.
А уж про платье… Не представляла, сколько стоит новое платье. Наверно, не одну зарплату!
– Что у тебя с платьем? – спросила Римма.
– Пришлось отпустить. Не обращай внимания.
На первом же уроке Гиббон остановился у края нашей парты и посмотрел на мою подшивку. Я убрала подол, но было поздно.
– В школу надо приходить опрятной, Гершанова. Твоя мама совсем не смотрит за тобой, она слишком интересуется мужчинами.
Я потрясённо опустила голову. Словно меня ударили, словно земля разверзлась подо мной.
Кто-то из девчонок сказал на переменке:
– Не переживай, ему просто нравится твоя мама, а она ему от ворот поворот!
Но вот мама собирается уходить после работы. Сидит у мутного зеркала своего трельяжа, подкрашивает брови, они у неё короткие, как сейчас у меня, удлиняет их чёрным карандашом. Проводит по губам яркой помадой. Ногти у неё тоже ярко-алого цвета.
А я стою, прислонившись к дверному косяку, и думаю, – когда же это кончится, когда она постареет, ей ведь уже больше сорока! Как сейчас мне стыдно…
Мне шестнадцать лет, нужно получить паспорт.
И вдруг мама сказала:
– Я договорилась с Марией Соломоновной, у неё домовая книга. Она напишет, что ты русская.
– Зачем?
– Чтобы тебе легче жилось. Ты не похожа на еврейку, пусть никто тебе не колет глаза…
– Я не хочу. Пусть будет правда.
– Когда ты станешь взрослой! Я не знаю, что делать с твоими книжными представлениями о жизни…
Мария Соломоновна сказала только:
– Дай тебе Бог счастья, детка.
Мы взрослеем неправильно, зигзагами, как деревца на скупой почве. Школа не помогает этому, и дома тоже некому помочь.
Собираемся у Лильки во дворе на скамеечке, и поём тихонько Я так люблю петь, и не стесняюсь уже петь на людях! Я и в походы позже ходила, по-моему, только из-за песен у костра.
Темнеет. Идём на Энгельса, это наш ростовский Бродвей. Вечером его заполняет нарядная шумная толпа. Гуляют все, и молодые, и взрослые, и пожилые люди.
Ещё прошлой весной мама не разрешала мне гулять здесь, значит, даже она признаёт, что мы выросли!
Лавируем между степенными парами, кричим, слишком громко смеёмся, на нас обращают внимание. Сказал бы кто-нибудь, что нельзя так себя вести, это некрасиво и невоспитанно…
Вечером рассказываю маме:
– Знаешь, сегодня на Энгельса я встретила ребят из Белогорки. Я так обрадовалась, подбежала к ним…
– Ты не должна была показывать им, что обрадовалась. Как ты будешь жить? Говоришь только правду, никакой хитрости! Женщина должна уметь притворяться…
– Мама! Чему ты меня учишь!
– Жизни, Света, жизни.
Она долгие годы учила меня жизни, – безуспешно, по её мнению. Когда в очередной раз ругала меня за что-то, звучала фраза:
– Ты не меняешься, у тебя всё на лице написано. Какой была в пятнадцать лет…
И была новая весна. Впрочем, она каждый год была новая, зачем только нам её всегда, всегда портили экзаменами!
Жарко, дома хожу босиком, а перед выходом чищу пёрышки. Наглаживается серая шёлковая блузка из американских подарков, белая штапельная юбка-шестиклинка, я моюсь под холодным краном с головы до ног, ни горячей воды, ни душа в доме не было.
Бегу вниз по лестнице.
– Светочка, на тебя так приятно смотреть, чистенькая, пяточки розовые, – говорит из своего окна Мария Соломоновна, и я улыбаюсь ей благодарно.
А ещё мама решила учить меня хозяйничать. И это в десятом классе, когда теоретически нужно было заниматься с утра до ночи, готовиться к экзаменам на аттестат зрелости!
– Я устала, – сказала она, – буду тебе давать деньги, а ты рассчитывай, чтобы хватило до зарплаты, покупай продукты, готовь обед.
Я и в правду поверила, что мне пора самой вести дом! Несколько дней кормила маму и Вовку жареными сардельками с вермишелью или варёной картошкой, и мама сдалась. Оказывается, она хотела просто подготовить меня к самостоятельной жизни. Но в десятом классе я пекла пироги и торты, и булочки с корицей, только тогда и пекла.
Трудно сказать, кем я ощущала себя, принцессой или Золушкой, грань была тонка. Домашние обязательства не тяготили меня, я все делала быстро – Золушка. Мылась под холодным нашим краном и шла гулять. И лестница наша гулко звенела под моими босоножками. Уже принцесса.
У меня в душе постоянно жила радость. Я улыбалась миру, как у Монтеня, и мир в ответ улыбался мне.
Той весной это было, или память перенесла этот осколок из другого времени? Мы с мамой бежим к троллейбусной остановке, опаздываем в театр. Выбегаем на Энгельса, и тут какой-то молодой человек протягивает мне букет цветов.
Мы останавливаемся, какие-то секунды я медлю – может, это розыгрыш, он сейчас попросит деньги, или скажет грубость? Мама стоит рядом и молчит.
Беру букет, говорю спасибо, разрешаю поцеловать руку, и мы бежим дальше. Цветы отдаю актрисе, которая долгие годы играла все главные роли в нашем театре.
Назавтра мама рассказывает тете Иде:
– Стою и думаю, что же она сделает? Поступила, как принцесса, взяла цветы, была исполнена достоинства…
Они смеются, и я вместе с ними:
– А что, по-вашему, я должна была делать?
– Всё правильно!
11. Весенние каникулы
Сижу перед маминым трельяжем, смотрю в мутную глубину его зеркала. Тугие косички, бантики возле ушей, кудряшки на висках. А может, лучше косички не завязывать, пусть просто лежат на спине? Их можно не доплетать до конца, ниже бантиков будут локоны.
И подходит мама. Эта нелепая сцена и сейчас у меня перед глазами… Подходит и молча отрезает мне косички над плечами! Я смотрю потрясённо – то в зеркало, то на неё…
– Мама, что ты сделала! Как ты могла, смотри, на кого я похожа! Что я теперь буду делать с волосами?
– Делай, что хочешь, сколько можно ходить с бантиками!
Я остаюсь перед зеркалом. На меня смотрит какое-то чучело, волосы торчат во все стороны, а меня ждут у Лильки!
Пытаюсь как-то привести их в божеский вид мамиными шпильками и заколками, они не слушаются, падают на лоб и на плечи…
Я просидела у зеркала все весенние каникулы. Меня явно не хватало подружкам, они прибегали, звали гулять или в кино, кто это в шестнадцать лет сидит дома на весенних каникулах?
– Как это у тебя ничего не получается с волосами? Они же красивые, вьются. Давай, я попробую!
Послушно сижу и смотрю, как ловкие Лилькины руки перебирают мои прядки.
– Понимаешь, у тебя волосы отдельно, а лицо отдельно, они не сочетаются!
– То-то и оно… Что же делать?
– А мама что говорит? Она знает, что за все каникулы ты ни разу не вышла из дома?
– Она же на работе…
– Но вечером она спрашивает, где ты была, что делала?
– Нет, она не спрашивает.
Только перед школой я стянула волосы двумя заколками за ушами, и это стало моей причёской до самого института. А там я узнала, что обычная стрижка стоит копейки.
Насколько же мама чувствовала меня своей собственностью всю мою жизнь! Попробовал бы кто-нибудь устроить такое современной шестнадцатилетней девчонке, да она из дома бы ушла!
Я не ушла из дома, хотя очень хотелось.
Его звали Семён Львович. Он приходил к маме чаще по выходным, она переодевалась, и они шли куда-нибудь. Мама никогда не сажала его с нами за стол, и вообще старалась поскорей увести из дома.
Он был невысок, широк в плечах. Как сейчас вижу его волнистые волосы, тронутые проседью, умные грустные глаза.
Мы разговаривали, пока мама переодевалась. Как-то спросил, что я знаю об истории евреев. Ничего я не знала, конечно. Он был очень удивлён.
– Вы не читали Фейтвангера? Как вам это удалось?
– Зачем ты морочишь ей голову, она растёт в другой среде, в другой литературе. Пусть будет нормальной русской девочкой, чтобы ей было легче жить, чем нам с тобой.
Фейтвангера я прочла залпом, том за томом, впитывала в себя этот неведомый и прекрасный мир. Тогда я впервые почувствовала себя еврейкой. Но я же выросла на русских сказках, на Пушкине, на русской, исконно русской литературе! Как это совместить? Кто же я, какая я?
Жила в еврейском квартале, в классе у нас было, наверно, половина еврейских девочек. В детстве никогда не сталкивалась с антисемитизмом, и это в ту пору! И в институте миновало, началось на работе. Но в полной мере мне дали почувствовать, что я чужая, в писательской организации. Ещё как дали понять, что мы не одной крови!
Но когда это ещё будет! А пока я читаю историю своего народа и чувствую, что я и его частица, так же, как русского. И это на всю жизнь.
Я каждый день иду мимо Синагоги по Газетному. И как-то меня останавливает пожилой человек.
– Почему вы никогда не заходите? Это самое страшное, что никому из еврейской молодёжи не нужна собственная история. У нас огромная библиотека, но никому это не нужно.
– Я не знаю еврейского языка, – говорю виновато.
– Можно было бы устроить чтения, я бы переводил с листа…
Я молчу, мне очень интересно, но я боюсь. Чего? Переступить какую-то грань?
Не помню, на втором или на третьем курсе я спросила у мамы:
– Как поживает Семён Львович?
– Я давно его не видела. Он пропал куда-то, когда шло "дело врачей".
– Он же не врач!
– Он еврей.
