Светлана Гершанова
Милостью Божьей
7. Двери папы Карло
В «холодной» комнате, как мы её называли, есть трельяж с большущим зеркалом, почти до пола, и двумя поменьше. Они помутнели от холода и сырости, кое-где проступили пятна и чёрные круги, но, всё же, можно увидеть себя с головы до ног.
Иногда я говорю Вовке:
– Давай играть в театр!
– Давай! – охотно соглашается он.
Открываю дверь, Вовка тащит стул. Он – публика, садится рядом с зеркалом, потому что зеркало и есть зрительный зал.
Набрасываю на себя кружевную накидку, чудом сохранившуюся у нас, по-моему, специально для этих представлений. Публика дружно аплодирует.
Приседаю низко, сказывается балетная школа, и объявляю:
– Выступает заслуженная артистка без публики!
Вовка заливается тихим смехом. Перед каждым представлением повторяю эту нелепую фразу, и он всегда хохочет!
– Цыганочка! Та – та – там, та – та – там, та – та…
Накидка летает вокруг меня, и публика замирает от восторга!
Потом накидка сбрасывается, и строгая актриса читает стихи из сборника для художественной самодеятельности, который был в книжном шкафу:
Мело так долго в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела,
На озарённый потолок
Ложились тени…
Я не знала тогда, кто написал эти прекрасные стихи, но их музыка завораживала, и публика моя аплодировала, что есть мочи красными от холода ладошками.
Кланяюсь так, что косички мои достают до пола, потом снова набрасываю накидку и пою неизвестно где слышанное:
Моя ласточка, моя душечка,
В вас нашёл я то, что искал,
Пожалей меня, приголубь меня,
Как измучен я и устал!
Не лукавьте, не лукавьте,
Ваша песня не нова,
Ах, оставьте, ах, оставьте —
Всё слова, слова, слова!
Под этот романс можно снова и снова вертеться перед зеркалом, то закрывая лицо накидкой, то выглядывая из-за её краешка.
Но как мужчина может говорить, что он устал и измучен, да ещё просить, чтобы его пожалели! Не могу себе представить.
От этого кружения мне жарко, и представление можно продолжать бесконечно, но Вовка совсем замёрз на своём стуле.
Мы закрываем наш театр, кладём накидку на место, выносим стул, запираем дверь.
Когда я потом читаю, что в каморке у Папы Карло была потайная дверь, я сразу вижу нашу «холодную» комнату, зеркало и маленького Вовку на высоком стуле.
8. Книги
Мама с большим трудом устроила Вовика в детский сад. Теперь я после школы одна, забираю его только вечером.
Дома пусто и холодно. Я прихожу, снимаю пальто, открываю портфель и достаю новую книгу.
И окружающий мир отступает, его больше не существует, реального! Есть другой, огромный, где добро побеждает зло, женщины прекрасны, мужчины отважны, и честь значит больше, чем жизнь.
Школьной библиотеки мне уже не хватает. Я дошла до районной, двух городских, Дворца пионеров…
В одном из фантастических романов, которыми я зачитывалась в юности, на космическом корабле растёт мальчик. Родители погибли на чужой планете.
Он – единственное живое существо среди умных машин, они кормят его, поддерживают все системы жизнеобеспечения. Но как передать багаж знаний, богатство человеческих эмоций, поэзии, музыки, – всего, что накопило человечество в долгом пути через века?
У него был экран монитора и обучающая программа. У меня в пустой квартире были только книги.
Как умещалось в моей голове это море информации самого разного уровня? Раскладывалось по полочкам, превращалось в мировоззрение, в незыблемые принципы на всю жизнь!
Наверно, книги помогли выжить. У меня есть стихи, «Крапива», про девчонок, которых жизнь сделала недобрыми, колючими, жгучими, словно крапива. Там есть строчки:
Я сама погибла бы навеки
В голоде и холоде, в пыли,
Только под стеной библиотеки
Я пробилась всё же из земли.
И гиганты за меня сражались,
Погибали рыцари в бою,
Но держали на своих скрижалях
Душу неокрепшую мою…
Моя одноклассница, Валя Соломина, жила на соседней улице. Было время, когда я, забросив уроки, паслась у неё каждый день. Действительно паслась, – ведь основной моей пищей оставалась духовная. У неё было полное собрание сочинений Чарской, только родители не разрешали выносить книги из дому.
Это была ещё одна сторона жизни, где-то рядом с Диккенсом, но ближе к нам.
Бедная девочка из тёмного подвала или пыльного чердака, из такого знакомого мне голода и холода, попадает в нормальный дом. И первым делом в ближайшем магазине богатый дедушка или старая служанка покупают ей целый ворох удивительных вещей – пижаму, рубашки, чулки, панталоны, красивые светлые платья. Это бедность ходит в сером и коричневом.
Всё это роскошество складывают тайком перед её кроватью. В первое же утро она просыпается и плачет от счастья. И я плачу от счастья вместе с ней.
Чёрная тарелка радио отсчитывает время. Ещё час можно читать, ещё полчаса, и надо идти за Вовкой.
Всё, больше нельзя. Бросаю книгу, на ходу застёгиваю пальто и бегу. Он ждёт у решётки, держится за неё двумя руками и подпрыгивает на месте, когда видит меня.
– Знаешь, у меня появился новый брат! Мы целый день вместе играли, его зовут Юра.
– Это друг у тебя появился.
Для меня это особенное слово, у меня так долго не было друзей после Анечки, довоенной моей подружки.
Руки зажили к весне, но я всё равно одна и одна, тихая и серая, как мышонок. Никто не гуляет со мной на переменках по залу, бегать нам не разрешается, только гулять парами или стоять у стены. Я стою у стены.
9. Я умею сочинять стихи
И вдруг открытие – оказывается, я умею сочинять стихи. Ничего в мире не может быть интересней! Удивительно, самые обычные слова, попадая в ритм, становятся стихами.
Я не могла носить это в себе, подошла к Полине Павловне.
– У тебя что-то случилось, Светлана?
– Да, случилось. Я сочиняю стихи!
Последовала пауза.
– Ну, пойдём в класс, почитаешь.
Стихи пафосные, как говорили позже, гражданственные – мы летим, мы строим!
Я ожидала восторгов и похвал…
– Ты не обижайся, стихи неважные. И почему у тебя в стихах – «мы»? Вся мировая лирика от первого лица.
– Тогда не было такого трудного времени. Сейчас «мы» гораздо важнее, чем «я»!
Нет, не поняли. Но я всё равно буду великой поэтессой! Для этого нужно прочесть всё, что написано до тебя, чтобы не повторяться. И чтобы все знали, что ты есть.
Конечно, в жизни я не выполнила ни того, ни другого.
А Вовка, мой пятилетний брат, вообще не верит, что я умею сочинять стихи. Улыбается хитро, – меня не проведёшь, не на такого напала!
– Ты нашла это стихотворение в книжке и выучила наизусть, да-а-а, я знаю!
Он уверен – настоящие поэты и писатели были необыкновенными людьми и давно умерли. Я, честно говоря, тоже так считаю. Но я-то сочиняю стихи, это чистая правда!
А он тянет:
– Не-е-ет, ты обманываешь меня.
– Вовка, что ты за человек! Разве я обманывала тебя когда-нибудь?
– Не обманывала, – соглашается Вовка, – а теперь обманываешь! Меня легко обмануть, я маленький.
– Ладно. Ты придумаешь мне три слова, и я, не сходя с места, сочиню стихи с этими словами. Тогда поверишь?
Вовка широко раскрывает глаза. Это же другое дело!
– Тогда поверю, но у тебя – ни за что не получится. Я сейчас придумаю три слова.
Он думает долго. Ходит по комнате, маленький, ниже стола. Я жду, и мне страшно, – вдруг у меня и вправду не получится? Но другого выхода нет.
– Вот, я придумал: хозяйка, бульдог и пирог.
Он очень серьёзен, сейчас всё решается.
Теперь я хожу по комнате. Хорошо ещё, эти слова связаны между собой!
Спекла пирог хозяйка… Спекла пирог хозяйка! Дальше будет легко, главное – первая строчка, я это сразу поняла. Стоит придумать первую строчку, остальные легко выстраиваются следом, равняются на неё, и стихотворение можно продолжать, пока не скажешь всё, что хочешь.
– Готово, слушай:
Спекла пирог хозяйка
И вышла посмотреть —
Заперты ли двери,
Иль нужно запереть.
А ей кричит соседка:
– Поди сюда, кума,
Такое тут случилось,
Не приложу ума!
Пока они болтали,
В комнату бульдог
Тихонечко пробрался,
Пронюхал про пирог!
Идёт домой хозяйка,
И что ж – нахал-бульдог
Стоит себе на лавке
И ест её пирог!
Вовка потрясён. Никаких сомнений, он сам только что придумал эти три слова!
– Знаешь, если ты умеешь сочинять стихи, значит, все могут. И я тоже смогу, когда вырасту!
Но я-то знаю, неизвестно откуда, что сочинять стихи может не каждый.
– Ну, попробуй, попробуй, – говорю загадочно, и Вовка смотрит на меня своими круглыми глазами и молчит.
10. Кончилась зима
Я поворачиваю калейдоскоп со своими осколками, и мне трудно нанизать их на какую-то ось времени…
Когда я попала в больницу, той зимой, или позже?
Тётя Маня вызвала «скорую», когда не смогла остановить мне кровь из носа. Вышла из больницы с диагнозом «дистрофия», он висел надо мной ещё и в институте.
Меня прикрепили к маленькой столовой для особенно ослабленных детей. Это было уже весной, я помню себя на главной улице нашего города в платье, без пальто.
Ем без хлеба, его отношу домой. Не отламываю ни корочки, а так хочется! Но иногда мне везёт на довесок. Его, я считаю, можно съесть по крошке на обратном пути.
Город никогда не был таким огромным, как в детстве, когда ты волен идти, куда хочешь и делать, что пожелаешь.
Я и не знала, что есть ещё парк, значительно больше городского сада, в котором я пробовала красные цветы на вкус.
И сквер. Когда я вхожу в него, тревога сжимает сердце. Странный сквер, большая открытая площадка, посредине скромный, очень скромный обелиск одного со мной роста. Здесь… были расстреляны евреи. Здесь! Дедушка!
Стою и молчу. И не говорю маме.
Считалось, нечего болтаться по школе, останется несколько минут до звонка, двери над ступеньками широко распахнутся, и тогда – добро пожаловать!
Двор утрамбован, посыпан песком, только у стен пробивается трава и две акации в дальнем конце двора, у жилых домов, распушили свои гроздья.
Стою в толпе девчонок от первого до десятого класса. На мне юбка, рубашка с закатанными рукавами, носки, видна только каёмка над ремесленными мальчиковыми ботинками, маме их дали для меня.
И вдруг, будто глаза открываются, – какие у меня, оказывается, грязные руки, все в потёках, и коленки чёрные!
Кровь бросается в лицо. Отхожу за ворота и бегу всю дорогу домой, подставляю табуретку к раковине…
А может, это была другая весна? Когда нам починили водопровод? Но табуретка мне выше пояса.
Взбираюсь на неё и отмываю, отмываю ледяной ещё водой руки, лицо, коленки, потом бегу к зеркалу и всматриваюсь в его таинственную мутную глубину. Я обычная девочка, как все. В класс влетаю вместе со звонком.
В маленькую комнату к дяде Коле поселили девочку с мамой.
Я часто видела её, когда возвращалась из школы. Возле наших ворот на асфальте появились квадраты классиков, и она прыгала по ним на ровных длинных ножках в сандаликах. Вокруг ждала своей очереди стайка детворы.
Я независимо проходила мимо, мне уступали дорогу. Почему не останавливалась, боялась, что не примут в игру? Я хорошо помнила, как зимой сторонились меня девочки на переменках, никто не хотел сидеть рядом со мной…
Однажды остановилась. Через несколько минут девочка сказала:
– Ну что же ты? Твоя очередь. Я – Инга, а тебя как зовут?
Быть, как все, такое счастье! Я ведь стремилась именно к этому. Сидеть за партой, когда звенит звонок, а не торчать в двери, потому что опоздала. Ходить с кем-нибудь по залу, носиться с ребятами по улицам, а не смотреть на игру с балкона…
Я прыгаю по классикам не хуже Инги. Мы сменяем друг друга, и остальные расходятся постепенно. Потом идём к ней, от неё ко мне, и жизнь приобретает совсем иной смысл, у меня появилась подружка!
Инга не любила шумных игр. Часто мы затевали что-нибудь с беготнёй, прятками, догонялками, чиликами. Была такая игра с оструганной с двух сторон дощечкой. Надо было плоской доской, лаптой, ударить по острому краю, и когда она взлетит, отбить как можно дальше.
Она останавливалась и говорила тонким своим голоском:
– Чур, я больше не играю.
И следом я выходила из игры. Мы брались за руки и шли во двор, играли её куклами, менялись книгами, разговаривали.
Я всю жизнь прилипала, прирастала к кому-нибудь душой… «Эту зиму звали Анной»… Это лето звали Ингой.
У неё не появлялось желания обидеть меня, мы ни разу не поссорились за все детские годы! Жалко, училась она в другой школе, на углу. Школа была слабей нашей, зато не надо было переходить улицу. Её маме это было важней.
11. Надежда
Мы сидим на ступеньках лестницы. Во двор входит молодая девушка-почтальон, я поднимаюсь и смотрю на неё так же, как смотрела на девочку-почтальона в Пржевальске. И она говорит с жалостью:
– Вам нет писем, детка.
Инга не встаёт. Они не ждут писем, год назад к ним пришла «похоронка», извещение на плотной желтоватой бумаге, Инга мне показывала.
Как я боялась взять его в руки!
– Нет, мы такого не получали.
– Значит, у вас есть надежда, твой папа ещё может вернуться.
– Да!
Надежда угасала постепенно. Долгие годы прошли, пока я, ничего не говоря маме, стала искать отцовский след, писать во все инстанции.
Из Грозного, где я пыталась узнать хотя бы номер части, ответили, что архив сгорел. Остальные ответы приходили только из райвоенкомата, куда бы я ни писала, только из него, похожие, как две капли воды – пропал без вести.
И недавно только добавились ещё слова, что в марте сорок третьего. Значит, почти год провоевал мой папка, продержался целый год…
Однажды мне приснился сон, я уже была большая, и никому не рассказала, особенно маме.
Глухие разрывы со всех сторон, пулемётные очереди, и отец бежит ко мне лицом, спрыгивает в тяжёлых сапогах с невысокой стенки разрушенного дома, пригибается, и поднимает автомат…
Я слышу нарастающий свист пули. И всё, его не стало.
Но долгие годы прошли, пока я поверила, что его нет на свете.
– Вы не получили «похоронку», значит, есть надежда, что он вернётся.
– Да. Есть надежда.
Но эта боль жила, спала в моей душе долгие годы, чтобы просыпаться стихами.
Через много лет мне приснился сон, такой яркий, что я до сих пор помню его во всех деталях.
Иду по кладбищу мимо могил с оградами и без оград, с крестами и звёздами, читаю надписи, как будто надеюсь на чудо – вдруг я найду могилу отца!
Какая-то старуха протягивает мне цветы. Зачем они мне, мне ведь их некуда положить, я бегу от неё и плачу… И оркестр с огромными медными трубами – моего папку, наверно, хоронили под разрывы снарядов… И даже нет погибшим на войне медали «За победу», сколько же их пришлось бы наштамповать…
А потом – стихи.
Кладбище
Я не могу избавиться
От давнишнего сна —
Мне снится, что на кладбище
Я прихожу одна.
И в сердце боль такая,
И кто-то очень близкий
Под каждою плитою,
За каждым обелиском…
И я хожу по кладбищу,
От слёз дышать мне нечем,
И всё людское горе
Ложится мне на плечи,
И в сердце мне стучатся
Умолкшие сердца,
А я ищу могилу
Погибшего отца.
Ну как её найти мне?
Я этой мысли пленница,
Как будто бы от этого
Хоть что-нибудь изменится,
Как будто бы откроются
Столько лет назад
Убитые, закрытые
Отцовские глаза!
Обелиски гордые,
Горькие кресты…
Зачем ты снишься, кладбище,
За что мне снишься ты!
И я, людскому горю
Открывшись до конца
Хожу, ищу могилу
Погибшего отца.
Это будет ещё нескоро, а пока мы сидим с Ингой, и я повторяю, как заклинание:
– Да, ещё есть надежда!
Лето – долгое и тёплое, какое бывает лишь в детстве.
Спускаюсь во двор, Инга сидит на нижних ступеньках лестницы.
– Пойдём к тебе!
– Ко мне нельзя, пойдём или на улицу. К маме пришёл друг.
И это откровение. Конечно, Ингина мама получила «похоронку», но разве любовь может умереть? Разве сможет кто-нибудь заменить маме моего отца?
У меня от этой мысли становится холодно под ложечкой.
А вот Ингина мама приносит книгу «Юность короля Генриха IV». Мы читаем её по очереди, когда никого нет дома.
Это настоящее откровение. Вот что такое любовь, оказывается! Вот какая она без покрывал. Словно знак из взрослой жизни – расти, девочка, живи не умом, а сердцем, всё у тебя ещё будет!
12. Третий класс
Я перебираю свои осколки, переставляю их, большие и поменьше.
Третий класс. Уже тогда общая масса девочек разделилась, и рядом оказался тот самый ближний круг, который существует до сих пор, даже если не видимся годами.
В первый школьный день новенькая девочка откинула крышку парты, когда я проходила мимо:
– Садись со мной, хочешь? Меня зовут Римма.
Она была крепенькая, длинные косы в руку толщиной, самые красивые в классе.
Её отца перевели из дальнего района секретарём райкома. Держался просто, я его не боялась, не то, что дядю Колю или Стукалова-старшего. Он долго носил военную форму с новенькими блестящими сапогами. Рука у него после ранения лежала на перевязи в чёрной косынке. Им дали комнату напротив нашей школы.
У меня появился второй дом, спасибо тёте Юле, пусть земля ей будет пухом. Она подкармливала меня так, что для отказа просто не оставалось пространства:
– Что вы копаетесь, как две клуши, раздевайтесь и за стол! Уроков, небось, опять назадавали.
Покрикивала на меня так же, как на Римку:
– Света, ты что, не видела, у тебя оторвалась вешалка на пальто? Вот иголка с ниткой.
Однажды сказала:
– Завтра мы идём в баню на Ворошиловский. Спроси у мамы, можно взять тебя с собой?
Позже мама ходила в баню с Вовиком, а я с Риммой и тётей Юлей. Она хмурилась:
– Худа же ты, девка! Как замуж-то будешь выходить? У тебя над попкой косточки торчат, как у лошадки.
И тёрла, тёрла докрасна жёсткой мочалкой эти мои косточки.
А Римка была такой, как надо, все линии тела мягкие и плавные. И грудки угадывались уже, а у меня ни намёка.
Тётя Юля взяла меня под крыло, не могла спокойно смотреть на неприкаянного ребёнка, как наш сосед-киргиз в Пржевальске. Учила вышивать, и готовить, когда я подросла. Но главное, мы с Римкой делали уроки, я приняла это, как неизбежность.
И тут мама уволилась из ремесленного училища. Она пришла к начальнику, генералу, и сказала:
– Я нашла работу по специальности. Будет зарплата, карточки, мы с детьми сможем продержаться до возвращения мужа.
– Как вы можете в военное время уходить со своего поста! Родина вам доверила мальчиков, ваш долг быть с ними!
– Нет, – сказала мама, – прежде всего, мой долг быть с моими малышами. Я за них отвечаю и перед Родиной, и перед их отцом, который её защищает.
И её отпустили!
Мама работала теперь в Строительном тресте, он восстановил себе угол на первом этаже с окнами на трамвайную линию. Стены из непросохшей кирпичной кладки, цементные полы, двери из фанеры… Но трест работал, и мама была там начальником планового отдела. К ней можно было зайти после школы, посидеть за свободным столом, и никто не говорил:
– Что это дети здесь делают?
А в пять часов у мамы кончался рабочий день. В пять часов! Какое счастье! Вместо ремесленного обеда мы теперь получали продукты по карточкам, и мама говорила:
– Надо было раньше уйти, мы бы так не голодали.
Третий класс принимают в пионеры. Полина Павловна пишет на доске Торжественное обещание, мы все переписываем его в тетрадки, хотя она чётко предупредила, принимать будут лучших.
Учить его после уроков остаются только те, кому «сказали». Мне не сказали.
Я беру портфель и понуро иду домой. Я знала его наизусть! На призыв «Будь готов!» я могла с открытой душой ответить: «Всегда готов!» К любому подвигу, любой жертве, включая собственную жизнь.
Для меня приём в пионеры был огромным событием, приобщением к чему-то важному, равносильным посвящению в рыцари, например, в рыцари Великой революции. На каких недосягаемых пьедесталах были для меня её герои!
Когда эти пьедесталы рухнули, это стало моей личной бедой. Будто меня предали.
Но это будет через много лет, а сейчас третий класс принимают в пионеры, и я замираю от страха, что меня это не коснётся.
Училась, как говорила Полина Павловна, неровно. Опаздывала неизменно, класс дружно смеялся, когда я появлялась в дверях. Могут ли такого человека принять во Всесоюзную организацию юных ленинцев!
После уроков я смотрела Полине Павловне в глаза и медлила в дверях.
И однажды она сказала:
– Светлана, останься. Ты успеешь до праздника выучить Торжественное обещание?
Наш класс принимали в пионеры в годовщину освобождения Ростова.
Я должна была читать длиннющую поэму Сергея Михалкова, разве можно было читать её без галстука?!
Меня приняли! Я шла домой в расстёгнутом пальто, чтобы галстук не помялся, и огромное счастье не умещалось во мне. Сколько мне его выпало в жизни!
13. Переэкзаменовка
Недавно Люся, моя школьная подруга, спросила:
– У тебя все фотографии нашего класса?
– Нет, один десятый, и то без меня – я тогда упала с велосипеда.
– Я недавно отыскала четвёртый и пятый. Хочешь, пересниму?
Наверно, в четвёртом нас фотографировали в самом начале учебного года.
На фотографии две учительницы, Полина Павловна прощается с нами, а Маргарита Николаевна принимает под свою опеку. Она будет классным руководителем и учителем истории.
Не успеваю сесть рядом с Полиной Павловной, но возле Маргариты Николаевны есть место! И вот я сижу рядом с ней, прижавшись всем своим существом, косички расплелись, немытые волосы висят сосульками, на худом лице живые и весёлые глаза. На мне кофта с дырками на локтях, дырявые шаровары, и вид у меня прямо скажем, неухоженный.
Может, баня была позже?
И Римма на фотографии совсем не такая полная, как мне казалось, аккуратно причёсанная, спокойное умное лицо.
Маргарита Николаевна невзлюбила меня с первого дня. Ей нужны были чёткие и точные ответы, слово в слово по учебнику, особенно даты. Это было выше моих сил. Я приходила домой и начинала зубрить эти даты, они были напечатаны в конце учебника. Начинались 988 годом, крещением на Руси, а может, 980-м? Это была единственная дата, которую мне удалось тогда выучить.
Может, у меня такая память, я и сейчас помню только два номера телефона, нет, три, включая собственный. А может, сказывался долгий голод? Никто не верил, что не могу выучить эти даты, ведь запоминала стихи страницами, писала диктанты без единой ошибки.
Жизнь становится невыносимой. Идти в школу, знать, что тебя вызовут, идти домой с двойкой…
Мама закрывала дневник и молча смотрела на меня. Во время этого молчания я должна была осознать всю глубину своей вины. Я осознавала, и жила под её гнётом день за днём.
После долгой паузы мама спрашивает:
– Опять даты?
– Да.
– Не понимаю, ты же при мне вчера учила! Конечно, у тебя голова забита книгами, учёба в ней просто не умещается! Давай учебник. Где они, в конце? Когда было крещение на Руси?
Наверно, я была далека от маминого идеала. Я всеми силами старалась заслужить её любовь. Бывали у меня полосы «хорошего поведения», когда в доме убрано, мамины поручения выполнены, в дневнике пятёрки. Я просто жаждала похвалы, одного слова!
Как-то вечером сидели мы с Вовкой за нашим большим столом. Я делала уроки, а Вовка вертел на пальце чашку, пока она не разбилась.
– Вовка, не трогай черепки, порежешься!
Он растерянно смотрит, как я собираю их быстро и бесшумно, и мы оба знаем, что скандала не миновать.
Мама вышла из спальни:
– Почему ты не смотришь за мальчиком? Тебе даже этого нельзя поручить, никакой помощи от человека! – И ушла, и закрыла за собой двери.
Сердце моё упало. Я ведь думала, мне надо будет защищать Вовку! Почему я у неё во всём виновата? Я и раньше пыталась это понять. Конечно, Вовка маленький, похож на папу…
Но в тот вечер у меня мелькнула страшная догадка – я не родная мамина дочь! Это надо было выяснить немедленно, или сердце моё разорвётся!
Мама лежала на кровати. Я подошла к подушке и спросила:
– Скажи правду, я тебе не родная? Ты не думай, я всё равно буду слушаться. Только скажи, мне это очень важно!
Она посмотрела на меня с любопытством:
– С чего ты взяла?
– Я у тебя всегда виновата, даже когда Вовка разбил чашку.
Мама не вскочила, не обняла меня, не сказала, – что ты, доченька, просто жизнь такая тяжёлая, нервы на пределе… Если бы она это сделала, если бы смогла произнести! Но она только сказала:
– Ты всё выдумываешь. Как мне трудно с тобой!
На душе у меня стало пусто и холодно. Как она вообще не превратилась в ледышку – наверно, собирала тепло и любовь на стороне, по крохам, и этого достало ей, чтобы выжить.
Мама ещё полюбит меня, я ещё стану для неё надеждой и опорой-соломинкой, и светом в окошке! Но это будет через много – много лет…
Экзамены приближались неумолимо. Они преследовали меня всю жизнь, с четвёртого класса и до десятого – и вступительные в Радиотехнический, с конкурсом в одиннадцать человек на место, и все сессии, и кандидатские!
И ещё, когда я работала уже, заставили учиться в институте марксизма-ленинизма. Каюсь, не пошла на выпускной экзамен. Честно готовилась, учила один вечер индийских материалистов, второй китайских, это был первый вопрос первого билета. Пока я выучивала китайских, индийские вылетали у меня из головы, и наоборот.
Первые свои экзамены я ожидала с ужасом. Шпаргалок не писала, меня бы поймали сразу. В шестом, седьмом, даже десятом классе кое-кто приносил справки о слабом здоровье и не сдавал экзаменов. Какое счастье!
В четвёртом я сдала без троек всё, кроме истории. Даты были в каждом билете, а я не знала ни одной, кроме крещения на Руси. Двойка, как я скажу маме?
Ходила кругами у своего дома и не могла войти, чувствовала себя настоящей преступницей!
Но мама сказала:
– Я была в школе. Тебе разрешили переэкзаменовку сейчас, чтобы ты могла летом отдохнуть и окрепнуть.
Годы выпадают из памяти, а какие-то минуты помнятся так ярко, будто это было вчера. Школа пуста, ни занятий, ни экзаменов. Лето, зной, открытые двери классов, распахнутые окна, пахнет акацией и пылью. Маргарита Николаевна ждёт меня в пустом гулком классе.
– Ну что, выучила даты?
– Вы знаете, я учу, а они просто выскакивают у меня из головы.
В её голосе столько презрения:
– Хочешь сказать, ты дурочка?
Опускаю голову. Получается, так.
– Вот что. Если за год я не смогла тебя ничему научить… Не хочу видеть тебя ещё год в своём классе. В пятом у вас будет другой учитель истории. Ставлю тройку, иди, ты свободна.
– Спасибо, Маргарита Николаевна!
Свободна! Какое счастье!
Я встретила её случайно в городе через много лет. Старая, небрежно одетая женщина бросилась меня обнимать:
– Светочка, вы меня не узнаёте?
Оказывается, я помнила её голос!
– Конечно, узнала, Маргарита Николаевна, только не говорите мне «вы»!
– Это с непривычки. Знаешь, я слежу за твоими публикациями, всё собираю, и книжку достала. Подпишешь мне её? Ты не очень спешишь? Может, зайдём ко мне, тут недалеко!
По дороге расспрашиваю:
– Вы не работаете?
– Давно! Я ведь, когда ты училась, уже была немолода, разве не помнишь?
– Нам тогда все учителя казались немолодыми.
– Старыми, хочешь сказать? Понятно, – смеётся она.
В подъезде сероватый свет, едва проникающий с улицы.
– Этот угол под лестницей мне отдали для книг. Я деньги только на книги и тратила, дома они уже не умещаются.
Комната темновата, стёкла давно не мыты. Посредине журнальный столик с остатками еды, лампочка с бумажной тарелкой вместо абажура, потёртое кресло, кровать под армейским одеялом.
И книги! В шкафу, на полках вдоль стен, пачками на стульях и на полу. Несколько лежат открытыми, это поразило меня.
Трогаю корешки, глажу переплёты, глаза мои горят, наверно, и она говорит, улыбаясь:
– Я знала, тебе у меня понравится!
